1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
II.
Мир.
1855—1856.
Война прекратилась, но о мире не было и речи. Несмотря на общее утомление, ни одна из воюющих сторон не хотела принять на себя почин возобновления мирных переговоров. Деятельные вооружения продолжались всюду. Дипломатия французская и английская настойчиво хлопотала о привлечении к коалиции против нас второстепенных государств. В Стокгольме усилия ее увенчались успехом, и Швеция подписала союзный договор с Дворами парижским и лондонским. С другой стороны, король прусский отклонил наше предложение заключить с нами конвенцию, которая подтвердила бы отречение Пруссии от союза с Австрией, прося императорский кабинет верить „его королевскому слову“.
Император Александр не предвидел близкого окончания войны. Единственным средством положить ей конец представлялось ему возникновение во Франции внутренних беспорядков, вызванных плохим урожаем и возраставшим неудовольствием низших классов населения. „Прежние революции всегда этим начинались, — рассуждал он, — и так, может быть, до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно других не приму“. Вот почему он недоверчиво отнесся к полученному им в половине октября в Николаеве известию о склонности императора французов вступить с нами в непосредственное соглашение. „Если бы действительно мы могли этого достигнуть, — заметил он, впрочем, по этому поводу, — то, разумеется, я предпочту прямые с ним переговоры всякому стороннему вмешательству“.
Известие о миролюбивом настроении Франции не замедлило подтвердиться. Причиной такого неожиданного поворота в намерениях Наполеона III был отказ Англии поставить целью войны восстановление Польши. С падением Севастополя самолюбие императора французов было удовлетворено, упрочена военная слава восстановленной им империи; продолжать же войну в исключительную пользу Великобритании или Австрии он признавал невыгодным для Франции. Отсюда запросы французской дипломатии, с конца сентября начавшей осведомляться в Берлине и при второстепенных германских дворах, не сделает ли Россия первого шага к миру? Ответом было, что русская дипломатия, хотя и обречена обстоятельствами на молчание, но, по меткому выражению князя А. М. Горчакова, „будучи нема, не останется глухой“. Минута эта показалась удобной ближайшему и довереннейшему из советников Наполеона III, графу Морни, для вступления в тайные сношения с посланником нашим в Вене, через посредство двух банкиров: парижского, Эрлангера, и венского, Сину. В письме первого ко второму высказано было от имени Морни убеждение, что как России, так и Франции пора взяться за ум и положить конец изнурительной борьбе, истощавшей силы двух держав, не имеющих ни малейшего повода к взаимной вражде. Князь А. М. Горчаков с жаром ухватился за этот неожиданный способ воздействовать на решения императора французов. Он отвечал Морни, что вполне разделяет мнение его о выгоде для Франции прямого соглашения с Россией, которого не трудно достигнуть на почве чисто французских интересов. Наученный примером великого дяди, говорил он, Наполеон III, конечно, не захочет вступить на путь завоеваний без конца, а потому позволительно напомнить, что апогеем славы и могущества Наполеона І была эпоха его тесного единения с Россией. Не задаваясь мыслью о возврате к этим героическим временам, должно признать, что сближение России с Францией несомненно послужит к пользе обеих стран. Нужно только, чтобы основания сближения соответствовали их обоюдному достоинству. Соглашаясь с русским дипломатом, Морни, в своем ответе, настаивал на необходимости для России принести делу мира некоторые жертвы. Связанный союзным обязательством с Англией, Наполеон III не может, после падения Севастополя, предъявить условия мира более мягкие, чем те, что были предъявлены в начале войны. Все, чего можно достигнуть, это замены „ограничения русских сил на Черном море“ „нейтрализацией“ Черного моря. В Петербурге скажут, что мера эта — тоже, хотя и иносказательное, ограничение. Но уже и то хорошо, что оно „иносказательно“ и, следовательно, не оскорбительно для народного самолюбия. „Что же представляет в сущности эта мера, — спрашивает Морни, и отвечает: — Обратимся к истории: когда, после всех военных неудач, от державы требуют больших денежных жертв, то этим надолго удручают ее финансы; когда навязывают ей земельную уступку, то уменьшают ее значение, быть может, навсегда; но когда требуют от нее условий столь мечтательных (illusoires), как ограничение сил, то, коль скоро она нуждается в мире, ей не следует их отвергать. Не в первый раз заносятся в договоры подобные условия. Сколько же времени соблюдаются они? Пройдет несколько лет и интересы переместятся, ненависть потухнет, установятся дружеские отношения, благодеяния мира излечат раны войны, и такого рода договоры забудутся и не станут больше применяться. Часто случается даже, что та самая нация, которая настояла на ограничении сил, первая требует их отмены“. В силу всех этих соображений Морни приходил к заключению, что на месте русского Императора „Франциск I отверг бы помянутое требование, но Карл V непременно бы его принял“.
Возбужден уже был вопрос о том, чтобы Горчакову и Морни съехаться в Дрездене для продолжения личного обмена мыслей, когда посланник наш в Вене получил от государственного канцлера приказание прервать эти доверительные сношения, дабы не помешать успеху тайных переговоров, завязавшихся, с согласия императорского кабинета, в Париже, между французским министром иностранных дел графом Валевским и саксонским посланником при тюильрийском дворе бароном Зеебахом, зятем графа Нессельроде.
Эпизоду этому предшествовал следующий случай. В октябре 1855 года первый министр Саксонии, барон Бейст, отправляясь в Париж на всемирную выставку, виделся во Франкфурте-на-Майне с посланником нашим при Германском сейме, бароном Брунновым, сообщившим ему, что Россия не прочь заключить мир, лишь бы не требовали от нее двух унизительных условий: военной контрибуции и территориальной уступки. Хлопотливый саксонский министр не преминул воспользоваться аудиенцией у Наполеона III, чтобы передать ему этот отзыв русского дипломата, и получил в ответ, что о таких требованиях не может быть и речи, но что Россия должна согласиться на нейтрализацию Черного моря. Слова императора французов Бейст сообщил русскому государственному канцлеру, присовокупив совет: без дальнейших колебаний согласиться на эти условия, в сущности невыполнимые, так как, с течением времени, окажется совершенно невозможным воспретить государству с восьмидесятимиллионным населением содержать военные суда в своих водах. Граф Нессельроде вежливо отклонил непрошеное вмешательство барона Бейста, но когда то же внушение было сделано Валевским Зеебаху, разрешил последнему вступить с французским министром иностранных дел в доверительные объяснения по вопросу о мире.
Граф Валевский, так же как и Морни, выражал желание примириться с Россией, не скрывая, однако, что Наполеон III дорожит союзом с Англией и твердо решился соблюдать принятые относительно ее обязательства. Это лишает его возможности выступить с мирными предложениями, которые должны исходить от России и быть удовлетворительными и практическими, словом, такими, на принятии которых тюильрийский Двор мог бы настоять в Лондоне. Французский министр предоставлял нам выбор между ограничением наших сил на Черном море посредством соглашения России с Портой, и нейтрализацией Черного моря, говоря, что сам предпочитает первую комбинацию, как наиболее простую и целесообразную, но согласится и на вторую, которая менее щекотлива для нашего самолюбия, ставя Россию в одинаковое положение с Портой, ибо мы сохранили бы право содержать военные суда в Азовском море, так же точно как турки в Мраморном. Основываясь на этих заявлениях, граф Нессельроде поручил барону Зеебаху сообщить французскому правительству следующие три предложения русского Двора: 1) Босфор и Дарданеллы останутся закрытыми; 2) военный флот всех наций не будет допущен в Черное море, за исключением судов, которые прибрежные державы сочтут необходимым содержать там; 3) число этих судов будет определено прямым соглашением с Портой, без всякого постороннего посредничества.
К удивлению Зеебаха, французский министр отказался вступить с ним в обсуждение этих условий, ссылаясь на то, что русский Двор одновременно сообщил их и Двору венскому. Обстоятельство это, а также нескромность Бейста, выдавшего австрийскому министру иностранных дел тайну доверительных переговоров наших с Францией через посредство саксонского посланника в Париже, вызвали Австрию из ее бездействия. В Вене пришли в ужас при одной мысли о непосредственном примирении России с Францией, которое лишило бы Австрию плодов ее предательской политики по отношению к России. Граф Буоль поспешил выступить с собственной мирной программой, обещая, в случае отклонения ее русским Двором, принять наконец деятельное участие в войне. Как ни были тяжки для нас условия, выработанные Австрией, Наполеону III стоило много труда уговорить Англию согласиться на них, до того правительство и общественное мнение в этой стране были увлечены воинственным задором. Сущность „оснований мира“ тщательно была скрыта Буолем от нашего посланника в Вене.
В Петербурге не знали, что почин в данном случае исходил от венского двора. Предполагали, что французскому послу Буркенэ, по возвращении из Парижа, удалось „вовлечь Австрию в новые сети“. Такое мнение выражал Государь в письме к главнокомандующему Крымской армией: „В непродолжительном времени дело это должно разъясниться. Не дай Бог нам новой грозы с этой стороны“. Но скоро донесения нашего посланника рассеяли заблуждение, и 11-го декабря Император Александр писал князю М. Д. Горчакову: „На днях мы должны получить из Вены новые предложения или условия для мирных переговоров, предварительно соображенные с требованиями врагов наших. Они нам еще не известны, но по всему тому, что до нас доходит с разных сторон, хорошего ничего ожидать нельзя. Непринятие их, вероятно, повлечет за собой сначала прекращение дипломатических сношений с Австрией, а потом и окончательный разрыв, хотя доселе продолжающиеся уменьшения в австрийской армии не доказывают, чтобы она готовилась к военным действиям против нас. Из всего этого заключить должно, что к весне положение наше будет весьма критическое и что нам должно готовиться к худшему, но я уповаю, как всегда, на милость Божию и надеюсь, что она нас не оставит. Совесть моя чиста, ибо все, что можно было сделать, дабы показать врагам нашим, что мы готовы вступить с ними в новые переговоры на честных основаниях, нами исполнено. Мы дошли до нельзя возможного и согласного с честью России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что всякий истинно русский будет чувствовать как я. Нам остается — перекрестившись — идти прямым путем, то есть общими и единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь“.
Пять дней спустя прибывший в Петербург прямо из Вены австрийский посланник при русском дворе граф Эстергази вручил государственному канцлеру австрийский ультиматум, изложенный в депеше графа Буоля на его имя и поддержанный собственноручным письмом Императора Франца-Иосифа к Императору Александру. К депеше приложен был проект предварительных условий мира, на принятии которых настаивал австрийский министр, грозя в противном случае „серьезными последствиями“. Проект воспроизводил известные уже четыре статьи, обсуждавшиеся на венских совещаниях, но значительно исправленные и дополненные в ущерб России. Так, третья статья, объявляя Черное море нейтральным, не только закрывала доступ в него военному флоту всех держав, но воспрещала как России, так и Турции содержать или сохранять военно-морские арсеналы на Черноморском побережье. Определение числа и вместимости военных судов русских и турецких, необходимых для охраны берегов, хотя и предоставлялось прямому соглашению нашему с Портой, но с тем, чтобы конвенция о том была включена в общий мирный договор и чтобы она не могла быть ни изменена, ни отменена без согласия всех держав, подписавших трактат о мире. Но еще тягостнее этих условий было новое дополнение к первой статье о Дунайских княжествах: скрашенное выражением „исправление границы“ требование уступки Молдавии, взамен русских крепостей и земель, занятых союзниками, прилежащего к Дунаю участка Бессарабии. Условие это было предъявлено никем иным, как самим венским Двором и являлось выговоренной Австрией платой за услуги, оказанные морским державам и за обещание объявить России войну в случае отклонения ею австрийского ультиматума. Наконец, к прежним четырем статьям прибавлена по настоянию Англии пятая, крайне опасная по своей неопределенности: „Воюющие державы предоставляют себе право предъявлять, в интересе Европы, сверх четырех ручательств, еще особые условия (des conditions particulières en sus des quatre garanties)“.
По просьбе австрийского императора король прусский, в доверительном письме на имя Александра II, поддержал настояния Франца-Иосифа. „Ваше императорское величество знает, — писал он царственному племяннику, — из всего, что барон Вертер (прусский посланник в Петербурге) имел случай сказать вашему кабинету, из соображений, которые он имел счастье повергнуть на личное воззрение вашего величества, какую огромную цену я придаю скорому совершению правого и почетного мира. Я твердо уверен, что ваше величество признали в откровенных и честных речах моего министра доказательство глубокого и искреннего участия моего к России и ее Государю. Те же чувства побуждают меня еще раз обратиться к вам лично, мой дорогой и добрый Александр. Вашему кабинету уже предъявлены предложения, принятие коих вами может быть, по-видимому, признано равносильным восстановлению мира. Я воздерживаюсь от всяких подробностей в оценке этого документа, сообщенного мне лишь по составлении и отправлении в Петербург; но я не был бы верен заботливости о мире, налагаемой на меня моей совестью, если бы, в настоящем случае, не стал просить вас, дорогой племянник, пойти елико возможно далеко в ваших уступках, зрело взвесив последствия, которые могут проистечь для истинных интересов России и самой Пруссии, а также всей Европы, от бесконечного продолжения этой ужасной войны. Стоит только разнуздаться разрушительным страстям, и кто сможет исчислить последствия этого повсеместного наводнения? Я трепещу, мой добрый и дорогой Александр, проникаясь сознанием ответственности, что лежит на обоих нас; на мне, если мне не удастся вложить в письмо, с которым обращаюсь к вам по поводу предложений мне чуждых, выражения убедительности, требуемой положением; на вас, дорогой и добрый Александр, если вы зажмурите глаза пред опасностью, грозящей прочности всех законных правительств в Европе. Бог да направит и благословит, дорогой Александр, ваши решения и да возвратит скорее вселенной благодеяния мира“.
Император французов также счел нужным довести до сведения русского Императора мнение свое об австрийских предварительных мирных условиях. Пригласив к себе барона Зеебаха, он поручил ему написать в Петербург, что существуют два средства, дабы привести великую войну к окончанию: или полным истощением одной из воюющих сторон, или равновесием между ними, без посягательства на их честь. Настоящий случай — последний, говорил Наполеон III. В Балтийском море союзники не совершили ничего существенного; в Крыму они одержали серьезный успех, но стоивший им дорого. Сопротивление, оказанное русскими войсками, покрыло их славой, дельные стратегические распоряжения князя Горчакова обеспечили безопасность Крыма на всю зиму. Таково прошлое. Что же касается до будущего, то, по убеждению императора французов, шансы все были на стороне союзников. Они не перенесут войну в глубь России, потому что опыт доказал нецелесообразность этого средства; но они воспользуются всеми усовершенствованиями, введенными в морское дело, чтобы атаковать Россию в Балтийском море и разрушить Кронштадт. Блокада Черноморских портов вынудит нас содержать на юге значительные военные силы. К чему все это поведет? К пролитию крови и к бесполезным издержкам, а выгоду извлечет одна Австрия. Наполеон III выражал искреннее намерение сблизиться с Россией, но, прибавлял он, у России нет союзников, и она должна решиться на жертвы. Предъявленные ей условия — minimum, единственно возможный и, как они ни тяжелы, благо государства требует их принятия, потому что они не затрагивают будущего, не компрометируют его. Император французов выставлял на вид громадные затруднения, с которыми ему пришлось бороться в Лондоне. Английские министры противятся миру в уверенности, что он повлечет за собой их падение. Наполеону, к счастью, удалось умерить их чудовищные притязания. По его словам, они хотели распространить на Азовское море принцип нейтрализации и потребовать срытия Николаева. Немалого труда стоило разъяснить им, что нельзя распоряжаться чужой собственностью. Но не подлежит сомнению, что сент-джемский Двор обрадовался бы отклонению Россией мирных условий, потому что он помышляет лишь о том, как бы отомстить за свои неудачи в предшедшей кампании. Одного этого соображения должно было бы быть достаточно, чтобы побудить Россию принять условия мира. На вопрос Зеебаха, следует ли считать их не подлежащими изменению, Наполеон ответил уклончиво, что он искренно желает сближения с Россией и даст тому доказательство в продолжение мирных переговоров.
Австрийские требования были переданы Императором Александром на обсуждение особого совещания высших государственных сановников, в его личном присутствии. 20-го декабря, в восемь часов вечера, в кабинет Государя в Зимнем дворце собрались: Великий Князь Константин Николаевич, государственный канцлер граф Нессельроде, военный министр князь Долгоруков, министр государственных имуществ граф Киселев, генерал-адъютанты: князь Воронцов и граф Орлов, статс-секретарь граф Блудов и бывший посланник в Вене барон Мейендорф. Государь сам прочел проект предварительных условий мира, после чего начались прения. Один Блудов высказался за войну, утверждая, что России, подобно человеку, на которого напали разбойники в лесу, приставив ему нож к горлу, следует согласиться на мир лишь в том случае, если она лишена средств продолжать борьбу, в чем он, впрочем, сомневается. Ему возражали, что сомнение это и составляет суть вопроса, предложенного на заключение совещания; что военный министр ясно доказал, что нельзя надеяться на успешный исход войны; что министр финансов подтвердил то же самое в финансовом комитете; что членам совещания надлежит именно взвесить, представляется ли надежда на успех в случае продолжения войны, и затем высказать мнение свое со всей искренностью, не прибегая к сравнениям, которые, под личиной воинственного патриотизма, ничего не объясняют и только оставляют вопросы, предложенные Государем, неразрешенными. В ответ на прямое обращение к нему Императора, граф Киселев следующим образом изложил свой взгляд на дело. Положение наше — чрезвычайно трудное. В истории не было еще примера — союза двух морских держав, уничтоживших сообща действие нашего флота. Четыре союзные державы со 108 миллионами населения и тремя миллиардами дохода стоят против России, у которой 65 миллионов населения и едва один миллиард дохода. В таком положении, без помощи извне, без всякого вероятия на союз с кем-либо, нуждаясь в средствах для продолжения войны и имея в виду, что и нейтральные государства склоняются на сторону наших противников, было бы по меньшей мере неблагоразумно рисковать новой кампанией, которая усилит требования неприятеля и сделает мир еще более трудным. Если мы и будем иметь успех, то только отрицательный; тогда как, в противном случае, нейтральные державы обратятся в воюющих и составят вокруг России железное кольцо. Правда, русский народ в подавляющем большинстве глубоко проникнут сознанием долга, но есть также и оттенки, которые могут поколебаться, а потому не должно ставить себя в безвыходное положение, которое неизбежно приведет к условиям еще более тяжелым, чем нынешние. Недостаток оружия и запасов усиливается; затруднения в этом отношении растут ежедневно, как свидетельствует военный министр. Все эти причины, вместе взятые, приводят к убеждению, что должно действовать с крайней осторожностью и, не отвергая австрийских предложений, постараться изменить те условия, которые не могут быть нами приняты без ущерба нашему достоинству, а именно: уменьшение нашей территории и некоторые из последствий нейтрализации Черного моря. „Если союзники желают мира, — заключил граф Киселев, — то они примут наши исправления; если же нет — то да будет воля Божия“.
Мнение Киселева было поддержано Орловым. Князь Воронцов пошел еще далее, утверждая, что если наши предложения будут отвергнуты союзниками, то нужно принять и подписать их условия, не рискуя новой кампанией. Великий Князь Константин Николаевич заметил, что, допустив даже, что кампания 1856 года может быть начата, следует спросить: что же останется нам делать в 1857 году, когда затруднения только увеличатся? Князь Долгоруков высказался за мир, если возможно заключить его пристойным образом. Блудов не высказался ни за мир, ни за войну.
Граф Нессельроде прочитал собранию изготовленную им депешу на имя посланника нашего в Вене, в которой выражалось условное согласие России на предложенные Австрией предварительные основания мира, с некоторыми „исправлениями“. Последние касались дополнительных требований. Императорский кабинет отвергал новую пятую статью, а также требование территориальной уступки в Бессарабии и, ссылаясь на доказанное свое миролюбие, отклонял от себя ответственность за серьезные последствия, на которые намекал в своем ультиматуме венский Двор. Государь одобрил депешу канцлера, сделав в ней незначительные изменения. Личный взгляд его на дело виден из следующих строк его письма к главнокомандующему Крымской армией: „На австрийские условия об основаниях для мирных переговоров невозможно было вполне согласиться, и мы отвечали новым предложением, составляющим крайний предел уступкам нашим. Дай Бог, чтобы они могли иметь желаемый успех, ибо иначе положение наше сделается самое затруднительное. Уповаю и в этом случае, как всегда, на милость Божию“.
30-го декабря князь А. М. Горчаков передал графу Буолю наш ответ на его предложения. Австрийский министр отказался довести его до сведения союзников, настаивая на безусловном принятии ультиматума, и предварив, что если таковое не будет сообщено ему по телеграфу в шестидневный срок, то австрийский посланник получит приказание оставить Петербург. Все, чего удалось достигнуть нашему представителю, было обещание Буоля, что вопрос о земельной уступке будет еще обсуждаться на мирном конгрессе и что Англия и Франция не воспользуются пятой статьей для предъявления России требований вознаграждения за военные издержки или новых территориальных жертв.
В телеграмме, извещавшей канцлера о заявлениях главы австрийского кабинета, князь А. М. Горчаков выразил убеждение, что ультиматум графа Буоля надо отвергнуть и что России следует непосредственно обратиться к императору французов с такими предложениями, которые, удовлетворив интересам Франции, исключили бы из мирной программы требование земельной уступки в Бессарабии, прибавленное венским Двором в исключительно австрийском интересе. Но граф Нессельроде, не разделяя надежд посланника в Вене, не сообщил его телеграммы совещанию, созванному в прежнем составе 3-го января 1856 года в государевом кабинете для вторичного обсуждения вопроса о мире.
Собрание открылось чтением записки, составленной в министерстве иностранных дел, излагавшей взгляд канцлера и приходившей к заключению, что России не остается иного выбора, как принять без изменения все пять статей предварительных оснований для мирных переговоров. Действительно, рассуждал граф Нессельроде, нам приходится либо безусловно принять, либо безусловно отвергнуть австрийские предложения. Но отклонение их неминуемо повлечет за собой дипломатический разрыв с Австрией, последствием коего будет приступление к коалиции не только этой державы, но, вероятно, всей Германии и скандинавских государств. Конечно, сопротивление России еще не сломлено; не истощились ни энергия правительства, ни патриотизм народа. Война может еще продолжаться, но едва ли с какими-нибудь шансами на успех. Неприятель может выбрать для нападения любой пункт нашей территории, мы же не можем нигде атаковать его, за исключением разве Малой Азии. Победа наших противников подвергнет опасности самые жизненные интересы империи; наша победа только временно ослабит силы противников. Быть может, Австрия и не вступит еще в продолжение 1856 года в ряды коалиции; но, как решено на военном совете в Париже, пока англичане, турки и сардинцы нападут на кавказские берега, французы займут весь Крым и со стороны Дуная вторгнутся в Бессарабию. Таким образом война будет перенесена в ближайшее соседство Австрии, которая легко может быть увлечена. Самая Пруссия, несмотря на личное расположение короля, не устоит против оказываемого на нее давления, и Россия очутится лицом к лицу с ополчившейся на нее совокупной Европой. Даже вне этой крайности, неисчислимые материальные потери понесет Россия от повсеместной блокады ее берегов и границ. Такое положение нельзя вынести долго. Рано или поздно, мы вынуждены будем принять мир. Но тогда условия его непременно ухудшатся соразмерно нашим затруднениям, успехам и жертвам наших врагов. Расположение Англии не позволяет нам сомневаться в этом исходе. Не без труда убедили ее согласиться на пять статей. В случае их отклонения, она уже выразила намерение предъявить новые тягчайшие для нас требования. Напротив, приняв австрийские предложения, мы расстроим козни наших противников, рассчитывающих на наш отказ, и получим возможность попытаться разъединить коалицию, составленную из разнородных и далеко не дружественно расположенных друг к другу элементов. Единственной связью между ними служила доселе война. Мир разовьет уже обнаружившиеся между ними несогласия. Франция выказывает нам сочувствие. Наполеон III склоняется на нашу сторону. Наш отказ надолго, быть может навсегда, отбросит его в объятия Англии, тогда как согласие на мир позволит России и Франции вступить на путь политики, которая совокупит их интересы. Что же касается до самых австрийских предложений, то, принимая их, мы только принимаем принципы, положенные в основание переговоров о мире. Большая часть этих принципов давно уже признана нами. Определение границы между Бессарабией и Молдавией зависит от окончательного соглашения; о Карсе и Николаеве нет пока и речи. Все эти вопросы остаются открытыми. При обсуждении их мы можем быть поддержаны, но и в худшем случае, если усилия наши разобьются о враждебность противников, мы, по крайней мере, дадим Европе новое доказательство нашего миролюбия, возложим на союзные державы ответственность за войну и дадим нейтральным государствам достаточный повод, чтобы уклониться от участия в борьбе.
Как и в первом заседании, граф Воронцов с жаром высказался в пользу мира. Как ни тяжелы для нас настоящие его условия, но продолжением войны мы не получим лучших. Напротив, по всем признакам, следует предвидеть мир еще более унизительный, который на долгие годы ослабит Россию неисчислимыми потерями территориальными и денежными. Опасности отторжения подвергнутся Крым, Кавказ и даже Финляндия и Польша. Ввиду того что борьба, дойдя до известного предела, непременно должна прекратиться, лучше не доводить дело до крайности и заключить мир, прежде чем мы будем к тому вынуждены полным истощением наших сил и пока еще возможно сопротивление.
В этом же смысле высказался и граф Орлов. Признавая патриотическое возбуждение общественного мнения в России, он находил, что население, уставшее от пожертвований, с радостью примет весть о мире. Во всяком случае, дело правительства — взвесить и решить вопрос по существу, не подчиняясь влиянию неосновательных предубеждений.
Граф Киселев наглядно изобразил опасности, грозившие России в случае продолжения войны. Области, присоединенные к Империи около полувека тому назад, не успели еще слиться с ней. Глухое недовольство распространяется на Волыни и в Подолии агентами польской эмиграции. Финляндия тяготеет к Швеции. Наконец, Польша восстанет, как один человек, как только военные действия союзников дадут ей к тому возможность. Если неприятелю удастся занять все эти области, то решительно нельзя предвидеть, когда и ценой каких усилий удастся нам их возвратить? В сравнении с этими случайностями, жертвы, от нас требуемые, — ничтожны.
Военный министр князь Долгоруков распространился о неблагоприятности условий, при которых пришлось бы продолжать войну. Барон Мейендорф обусловил необходимость мира полным расстройством наших финансов. Даже граф Блудов не решился настаивать на своем прежнем мнении. Со слезами на глазах, он повторил слова Шоазеля: „Если мы не умеем вести войну, то заключим мир“.
В виду такого единогласия всех своих советников, Император Александр, скрепя сердце, принес требуемую от него жертву. На другой день государственный канцлер объявил австрийскому посланнику, что Россия принимает сообщенные австрийским двором предварительные условия мира. 20-го января представители воюющих держав подписали в Вене протокол, коим державы эти обязались прислать в трехнедельный срок уполномоченных на конгресс в Париж для заключения перемирия и подписания мирного договора.
Уполномоченными России на парижский конгресс назначены генерал-адъютант граф Орлов и посланник при германском союзе барон Бруннов. В наставлении им граф Нессельроде приводил два обстоятельства, долженствовавшие послужить нам на пользу: во-первых, признанное всей Европой несомненное миролюбие русского Императора, прямота и искренность его намерений; во-вторых, различие интересов и страстей, проявленное нашими противниками. Англия, утверждал канцлер, есть и останется непримиримым нашим врагом. И правительство, и общественное мнение этой страны одинаково одушевлены ненавистью к России и желают продолжения войны. В этом стремлении Наполеон III расходится со своей союзницей. Конечно, он не доведет дела до разрыва союза с Англией, ни даже до вступления с нею во враждебные отношения, но он, несомненно, воспользуется случаем выйти из-под ее зависимости. На это указывает его расположение вступить в более тесную связь с венским двором. От искусства наших уполномоченных будет зависеть воспользоваться таким настроением императора французов. Главной их задачей должно быть — устранить из мирного договора такие постановления, редакция которых была бы оскорбительна для России; прежде всего приложить все старание, чтобы взамен очищения русских городов и местностей, занятых союзниками, последние удовольствовались возвращением Карса, другими словами, чтобы избежать земельной уступки в Бессарабии. На их выбор предоставлялось, действуя сообразно с обстоятельствами, либо удовлетворить Англию в Азии, и тем изолировать Австрию и лишить ее возможности настаивать на устранении России от Дуная, либо присоединиться к состоявшемуся уже, по-видимому, соглашению Австрии с Францией, дабы противодействовать Англии и ее чрезмерным требованиям. „Впрочем, — присовокуплял канцлер, — мы должны только маневрировать, вести временную игру с целью ослабить наших врагов и достигнуть главной цели — заключения мира. Но теперь Государь Император, более чем когда-нибудь, желает сохранить своей политике свободу от всяких обязательств. Россия не имеет надобности заключать преждевременные союзы, чтобы возвратить себе то политическое влияние в Европе, которым она так долго пользовалась“. Следовал совет: остерегаться императора французов. При неопределенности видов Наполеона III, направленных к собственному обеспечению, мы никоим образом не должны связывать нашу политику с его политикой. Все, что дозволялось уполномоченным — это заручиться его добрым расположением, дав ему понять ту выгоду, что проистечет лично для него от примирения с Россией, без участия которой, каково бы ни было настроение остальной Европы, не исключая и Англии, не может состояться коалиции против его династических прав.
Бруннов приехал в Париж несколькими днями ранее Орлова. Из первого свидания с французским министром иностранных дел он уже вынес убеждение, что Наполеон III искренно желает мира и сделает все, что может, для устранения препятствий, которых следует ожидать во время переговоров от Англии и Австрии. То же подтвердил ему Морни, прибавив, что хотя император французов и будет гласно заявлять о ненарушимости своего союза с Англией, но что этим не должно смущаться, ибо подобные заявления будут только прикрывать совершающееся в нем перерождение. Громко выражали свое сочувствие России министры — военный и морской, маршал Вальян и адмирал Гамелен, а также генерал Ниель, инженер, руководивший осадой Севастополя. В салонах и даже в публике проявлялась живая симпатия к русским. „Так как вы желали моего прибытия, — сказал Бруннов Валевскому, которого близко знал по Лондону, где оба дипломата были до войны посланниками при сент-джемском Дворе, — то, я надеюсь, не для того, чтобы я испытал неудачу“. — „Избави Бог, — отвечал министр, — удар поразил бы не вас одних, я разделил бы его вместе с вами; для меня это было бы еще важнее, а потому вы понимаете, что я сделаю все, что от меня зависит для отвращения неудачи“.
9-го февраля прибыл в столицу Франции граф Орлов и, после визита Валевскому, был принят Наполеоном III сначала в торжественной, а потом и в частной аудиенции. Последняя происходила в кабинете императора, с глазу на глаз. Орлов откровенно изложил своему собеседнику содержание полученных инструкций, сказав, на что может согласиться при предстоящих переговорах и что должен отвергнуть. Россия, говорил он, согласна на свободу плавания по Дунаю, на нейтрализацию Черного моря, но, возвращая Карс и другие местности, занятые ею в Малой Азии, она вправе надеяться, что союзники откажутся от требования земельной уступки в Бессарабии. Сообщение свое граф заключил просьбой к императору сказать нашим заявлениям поддержку во всей их совокупности, и тогда, прибавил он, дело мира скоро будет приведено к желанному концу. На вопрос Наполеона, согласимся ли мы не возобновлять укреплений Бомарзунда, первый наш уполномоченный отвечал, что таково намерение Императора Александра, который желает, однако, чтобы обязательство это не было внесено в мирный трактат. Тогда император французов озадачил Орлова вторым, совершенно неожиданным вопросом: „Я хотел бы знать ваши мысли относительно венских договоров 1815 года? Обстоятельства внесли в них значительные изменения. Что думаете вы об их пересмотре?“ Связанный своими инструкциями, Орлов ограничился ответом, что вопрос этот, по обширности своей, затрагивает интересы всех европейских держав и что он не считает себя вправе высказать о нем свое личное мнение. „Но ведь это простой разговор, — заметил Наполеон, и тотчас прибавил: — „А бедная Италия!.. Во всяком случае, она не может оставаться в своем настоящем состоянии, полном страдания. Разве нельзя что-нибудь для нее сделать? Я говорил об этом с графом Буолем — он ничего мне не ответил. Кажется, ему не нравится этот вопрос. Потом также эта бедная Польша, стесняемая в своей религии! Разве милосердие Императора не может положить конец угнетениям католической церкви? Разве нельзя облегчить сколько-нибудь судьбу многих несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями?“ Орлов с живостью возразил, что Польша пострадала по собственной вине; что ей предоставлены были все способы процветания, но она не сумела ими воспользоваться; что поляки лишились своих политических прав, потому что нарушили клятву и обещания; что тем не менее им обеспечена полная свобода вероисповедания и что с этой целью пересматривается конкордат, заключенный с папой. „Со дня вступления на престол, — заключил наш первый уполномоченный, — Государь Император превысил надежды, возлагаемые на его милосердие, и хотя я не позволяю себе высказываться о его намерениях, но полагаю, что в день своего коронования он имеет в виду облегчить участь виновных“. Из первой своей беседы с Наполеоном граф Орлов вынес впечатление, что мысль о пересмотре договоров 1815 года сильно занимает императора французов и что он с этой целью намерен созвать в близком будущем новый конгресс.
Первое заседание Парижского конгресса состоялось 13-го февраля. В нем приняли участие только представители воюющих держав. Первыми уполномоченными наших противников были министры иностранных дел: Франции — граф Валевский, Англии — лорд Кларендон, Австрии — граф Буоль, Сардинии — граф Кавур и Турции — великий визирь Аали-паша; вторыми уполномоченными назначены: французским — посланник в Вене Буркенэ, и посланники прочих держав при тюильрийском Дворе. Пруссия не заседала в первых собраниях конгресса, и уполномоченные ее, министр иностранных дел барон Мантейфель и посланник в Париже граф Гацфельд, приглашены были занять в нем места лишь три недели спустя, с одиннадцатого заседания, 6-го марта, когда уже были обсуждены и разрешены главные вопросы, бывшие предметом пререканий между воюющими сторонами.
Прения в первых заседаниях, а также в частных совещаниях, происходивших в промежутках собраний конгресса, начались с самого жгучего вопроса: об изменении границы в Бессарабии. Наши уполномоченные предложили либо заменить предположенную уступку на Дунае возвращением Карса, либо сохранить Карс за Россией. Англичане возражали со страстной запальчивостью, что союзники поручились за целость владений Порты, и что Англия скорее решится вести бесконечную войну, чем согласится на ослабление Оттоманской империи в самой уязвимой ее части — Малой Азии. Встревоженный горячностью спора между представителями России и Великобритании, граф Валевский поспешил прервать заседание. „Англичане отвергают вознаграждение за Карс, — доносил граф Орлов по телеграфу. — Кажется нельзя будет избежать изменения границ Бессарабии. Мы держимся твердо и отсрочили заседание, чтобы поставить Наполеона в известность о положении переговоров. Если это средство не удастся, то наши инструкции уполномочивают нас принять требование, иначе негоциация будет прервана“. На телеграмме этой Император Александр сделал отметку: „Судя по началу, я не предвижу ничего хорошего“.
Граф Орлов воспользовался приглашением к императорскому обеду, чтобы воззвать к посредничеству Наполеона III. Изложив ему ход переговоров, он заявил, что настала минута прибегнуть к личной помощи императора французов, ввиду ежеминутно возраставших притязаний Англии и колебаний Австрии, которые могут привести к окончательной размолвке. „Император Александр, — прибавил он, — свято исполнит все данные им обещания. Если он решился согласиться на австрийские предложения, то только потому, что, судя по некоторым данным, полагал, что владение Карсом придаст большой вес ходу переговоров и будет поддержано могущественным вмешательством вашего величества“. Наполеон отвечал, что, действительно, сам он дал понять Орлову, что Карс мог бы вознаградить Россию за уступку Бессарабского участка, но что в этом вопросе он встретил со стороны Англии и Австрии непреодолимые затруднения, в особенности после того, как он воспротивился „чудовищным“ требованиям Англии разрушить Николаев и распространить на Азовское море ограничения, установляемые в Черном море, равно как и многим другим условиям, задевающим Россию за живое. По вопросу о Карсе он не может, однако, разорвать все связи со своими союзниками, не подвергаясь обвинению в неустойчивости. Но вполне понимая выгоду для Франции крепкого союза с Россией, согласного как с чувствами, так и с интересами Франции, он обещает, не выходя из пределов осторожности, при определении пограничной черты в Бессарабии и вообще при обсуждении всех уже принятых Россией условий приказать своим уполномоченным поддерживать нас и сам будет предварительно исследовать все могущие встретиться затруднения. В заключение он разрешил Орлову во всех важных случаях непосредственно обращаться к нему.
Заручившись поддержкою императора французов, граф Орлов проявил большую твердость при обсуждении вопроса о пограничной черте. „Споры о границах в Бессарабии уже начались, — доносил он в Петербург накануне открытия конгресса, — расположение Австрии дурно и неуступчиво, Франция держит себя сдержанно по этому вопросу. Я почти не сомневаюсь, что придется дойти до крайних пределов моих инструкций“. На этой телеграмме Орлова Император Александр надписал: „Я желал бы избежать этой крайности“. После обеда в тюильрийском дворце и следовавшего за ним разговора с Наполеоном, наш первый уполномоченный поехал на заседание конгресса, „чувствуя уже твердую почву под собой“. Император французов сдержал обещание. Валевский условился с Орловым, что из трех русских проектов разграничения он будет оспаривать первый и второй, дабы не обнаружить пред прочими членами конгресса состоявшегося между уполномоченными России и Франции соглашения, но станет энергично поддерживать третий наш проект. Более того: о принятии последнего предупредил сам Наполеон графа Буоля и лорда Кларендона, чем и решил дело в нашу пользу. „Мы могли в этом убедиться, — писал граф Орлов графу Нессельроде, — по заметно смягченному, даже, можно сказать, приниженному тону, который вдруг приняли наши противники“. Конгресс отвергнул пограничную черту, предложенную представителями Австрии, и принял, с незначительным изменением, третий проект русских уполномоченных. Выгоды, приобретенные Россией, Орлов перечислял в следующих четырех пунктах: 1) по австрийскому проекту крепость Хотин отходила к Молдавии; австрийцы очень желали этого, чтобы ослабить нас со стороны своих Буковинских границ; мы удержали Хотин за собой; 2) сверх того, мы удержали три четверги участка, который, по австрийскому проекту, должен был отойти от Бессарабии к Молдавии; 3) мы сохранили главный торговый путь с севера на юг Бессарабии и 4) все немецкие и болгарские колонии в этой области, с главным центром последних — Болградом.
Не менее деятельное содействие оказал нам император Наполеон при обсуждении пятой статьи предварительных оснований мира, о дополнительных условиях, имевших быть предъявленными нам якобы в интересах Европы. Первое из этих условий — было требование не возобновлять укреплений на Аландских островах. Уполномоченные наши согласились на него с оговоркой, что уступка эта будет признана добровольной, каковой она и занесена в дополнительную конвенцию к мирному договору. Зато Орлов и Бруннов категорически отвергли притязание Англии, которая хотела ни более ни менее как подвергнуть сомнению все наши права на владение кавказским берегом Черного моря по ту сторону Кубани. Возражения наших представителей были энергично поддержаны Валевским, и граф Орлов мог телеграфировать своему Двору: „Претензии англичан о независимости Мингрелии, Закавказья и другие требования — совершенно отвергнуты. Наши пограничные крепости остаются нетронутыми. Споры по поводу Николаева, возбужденные лордом Кларендоном, устранены нашими ответами. Редакция по нейтрализации Черного моря окончена. Остается только конвенция наша с Портой о числе военных судов в Черном море — вопрос довольно трудный. Принцип закрытия проливов утвержден“. „Все это хорошо“, — гласит собственноручная заметка Императора Александра на этой телеграмме.
Благодаря дружной поддержке представителей Франции, наши уполномоченные легко пришли к соглашению с турецкими об установлении предельного числа военных судов, которое прибрежные державы сохраняли право содержать в Черном море. Этим исчерпывались, в числе вопросов, подлежавших обсуждению конгресса, те, что касались прямых интересов России. О достигнутых нашими уполномоченными результатах граф Орлов писал канцлеру в конце февраля: „Начиная с 13-го числа, когда открылась первая конференция, все казалось неопределенным и неясным. Мало-помалу все разъяснилось, и притом в нашу пользу. Я не позволю себе с уверенностью сказать, что исход совещаний вполне обеспечен. Это зависит от множества разнородных интересов, непредвиденных случайностей и в особенности посторонних влияний, которые ставят меня вне возможности действовать иначе как в расчете на простую вероятность. До сих пор император Наполеон, судя по словам его и поведению, проявляет желание придти к мирному решению. Если бы он не имел этого в виду, то не старался бы умерить требования Англии в вопросе по пятой статье предварительных условий. Тогда переговоры немедленно прекратились бы. Наш отказ согласиться на несправедливые притязания британского правительства положил бы конец переговорам и ответственность в том не пала бы на императора Наполеона. Словом, если бы он предпочитал войну, то ему стоило только хранить молчание. Но он вовсе не хотел того. Он лично вмешивался, деятельно и ловко, то чтобы умерить чрезмерные виды Англии, то чтобы обрезать расчеты Австрии на удовлетворение ее интересов. Он делал все это не только с желанием установить мир, но еще и с целью доставить нашим прямым пользам справедливое удовлетворение. Граф Валевский понял эту мысль и осуществил ее с тактом и талантливо. На конференциях ему случалось поддерживать английских представителей, дабы показать официально, что Франция не хочет разойтись с Англией. Но в наших доверительных разговорах он всегда обнаруживал по отношению к нам миролюбивое и, скажу даже, дружественное расположение. Он поставил себя к нам в положение не врага, а нашего помощника, каким сам называл себя“.
Оставалось условиться по вопросам, лишь косвенно относившимся до России: будущему устройству изъятых из под русского покровительства Молдавии, Валахии и Сербии и обеспечению прав и преимуществ христианских подданных султана.
Касательно Дунайских княжеств граф Орлов писал канцлеру: „Приступая к делу, мы должны всегда помнить, что главная наша обязанность, выражающая непременную волю Государя Императора, заключается в восстановлении мира, что должно быть главным предметом наших усилий. Эта великая миссия относится к прямым интересам Империи. Поэтому интересы княжеств имеют лишь второстепенное значение. Я не буду ими пренебрегать. Я буду с твердостью их поддерживать, насколько то возможно; но как верный слуга моего Государя я должен помнить, что благо России, ее безопасность, честь, процветание в будущем и старание сберечь кровь ее храбрецов составляют — согласно высочайшей воле Государя Императора — высший для меня закон“. Вполне разделяя взгляды первого уполномоченного, граф Нессельроде отвечал ему: „Молдавия и Валахия дали так много доказательств своей неблагодарности за все благодеяния, какие они получили ценой русской крови, что не приходится за них еще проливать эту кровь. Что касается до Княжеств, то для нас важно только, чтобы, согласно Адрианопольскому миру, все крепости на левом берегу Дуная были срыты и чтобы не строили новых крепостей на Дунае, от Рени до устья, потому что эти крепости являлись бы передовым постом Турции, выставленным против России“.
На конгрессе Франция предложила соединить Молдавию и Валахию в одно княжество под верховным владычеством Порты. Англия поддержала это предложение; Австрия находила его преждевременным, а Турция решительно отвергла. Русские уполномоченные воздержались от подачи мнения. Предложение их занести в мирный договор преимущества, признанные Портой за Сербией, было принято единогласно.
Гораздо более затруднений представил вопрос о правах турецких христиан. Великий визирь объявил, что незадолго до того обнародованный по этому предмету гатти-шериф султана уже даровал его христианским подданным права, далеко превосходящие все, что было до сих пор выговорено в их пользу, а потому и нет надобности включать в трактат какие-либо о том постановления. Граф Орлов возразил, что, по мнению русского Императора, этот именно пункт и составляет главное достоинство мирного соглашения великих европейских держав, предмет общих их усилий, и предложил: статью, подтверждающую права христианских подданных Порты, поставить в начале договора в том уважении, что вопрос этот равно интересует все христианские державы, обязанные разрешить его по совести и чести. Уполномоченные Франции, Англии, Австрии и Сардинии единогласно выразили одобрение русскому предложению. Даже представители Турции не возражали и только просили отсрочки для получения из Константинополя дополнительных инструкций.
Но положение изменилось с получением этих инструкций. Порта ни за что не соглашалась занести в мирный договор признание за своими подданными-христианами каких-либо прав или преимуществ, и отказ ее был страстно поддержан уполномоченными Англии. Русский проект редакции этой статьи Кларендон назвал „в десять раз худшим, чем даже нота князя Меншикова“, и сам Валевский объявил, „что нельзя заставить турецких уполномоченных подписаться под ним“. О своем проекте Орлов телеграфировал в Петербург: „Судя по всему, принятие его возбудит непреодолимые затруднения. В этом вопросе мы стоим одни. Прошу сказать мне, до какого предела могу я довести свое сопротивление? Следует ли безусловным отказом компрометировать подписание самого мира? Мы будем стараться достигнуть всего, что в нашей власти, но я сомневаюсь в каком-либо успехе“. Канцлер в ответе предложил, именем Императора, сделать все возможное для лучшей редакции статьи, относящейся до христиан, „однако — прибавил он — если не удастся вам сделать этого, не подвергая риску заключение мира, то вам разрешается принять редакцию в том виде, в каком она состоится“.
Возможным оказалось весьма немногое, а именно, что, вместо того чтобы быть помещенной в конце трактата, статья о турецких христианах включена в его начало. Самая редакция статьи, условленная между Валевским и Кларендоном, была крайне неопределенна и не создавала для турок положительного обязательства перед Европой. Неуспех наших уполномоченных в этом деле объясняется отказом Наполеона III поддержать их мнение. Орлов приписывал его упорному сопротивлению, встреченному со стороны великобританского правительства. „Не имея личной опоры императора, — писал он, — все мои самые ревностные усилия остались бесплодными пред конференцией, на которой уполномоченные России при настоящих обстоятельствах остаются изолированными. Моя попытка послужит, по крайней мере, доказательством, что я не пренебрег ничем, что могло способствовать осуществлению намерения императорского кабинета, в границах возможного. Если бы я попытался переступить эти границы, то рисковал бы успехом переговоров, вверенных моим стараниям. Избежав этой опасности по вопросу о заключении почетного мира, совесть говорит мне, что я верно исполнил обязанности, возложенные на меня Государем Императором, и что я служил законным и истинным интересам России“. На телеграмму, излагавшую эти соображения, государственный канцлер телеграммой же отвечал графу Орлову: „Государь Император одобряет все вами сказанное и сделанное. Теперь не будут уже создавать затруднений (On ne mettra plus des bâtons dans les roues). Кончайте и подписывайте“.
Парижский мирный договор подписан 18-го марта, в годовщину взятия столицы Франции союзными войсками в 1814 году.
Акт этот не только прекратил войну России с морскими державами и Турцией, но и определил на совершенно новых основаниях судьбу Востока Европы. Им Турция принималась в общение христианских держав, обещавших сообща уважать независимость и целость Оттоманской империи и считать всякое посягательство на них делом общеевропейского интереса. Вследствие сего державы обязывались, в случае возникновения каких-либо несогласий между одной из них и Портой, прежде чем прибегнуть к силе, воззвать к посредничеству всех прочих держав. Султан хотя и сообщил державам изданный им фирман, улучшающий участь христианских его подданных, но договаривавшиеся стороны, признав высокое значение этого сообщения, постановили, что оно не дает им права ни в каком случае, ни единолично, ни совокупно, вмешиваться в отношения султана к его подданным или во внутреннее управление его империей. Подтверждалась конвенция 1841 года о закрытии Дарданелл и Босфора для военных флотов всех наций; Черное море провозглашалось нейтральным; вход в него возбранялся военному флоту всех держав, в том числе и прибрежных, за исключением изъятий, определенных в отдельной конвенции, заключенной между Россией и Турцией и приложенной к общему трактату как составная часть, с тем что ни Россия, ни Турция не имеют права ни отменить, ни изменить ее без согласия всех держав, подписавших мирный договор; воспрещалось сооружение или сохранение военно-морских арсеналов на берегах Черного моря, которое объявлялось открытым для свободного плавания лишь торговых судов всех наций; акт венского конгресса о речном плавании распространялся на Дунай; для производства работ по расчистке устьев Дуная и для заведования судоходством по этой реке учреждены две комиссии: одна европейская, из представителей всех великих держав, а другая из уполномоченных держав прибрежных; „для лучшего обеспечения свободы плавания по Дунаю“ Россия уступала прилегающую к нему часть Бессарабии, отходившую к Молдавии; Валахии и Молдавии, равно как и Сербии, оставляемым под верховным владычеством Порты, державы ручались за сохранение прав и преимуществ, коими княжества эти пользовались дотоле; проведение новых границ между Россией и Турцией в Европе и проверка старых, в Азии, возлагались на комиссию, составленную из делегатов всех великих держав; торговля между договаривавшимися сторонами восстановлялась на основаниях, действовавших до войны; взаимно возвращались занятые чужими войсками города и области и провозглашалась полная амнистия тем из подданных воевавших держав, которые действовали в пользу неприятеля. К общему мирному трактату были приложены три отдельные конвенции: первая — подписанная всеми шестью державами — о закрытии Проливов; вторая, заключенная между Россией и Турцией, о числе военных судов, которое каждая из них имела право содержать в Черном море, и третья, состоявшаяся между Россией, Францией и Англией, в которую занесено было заявление России, что Аландские острова не будут укреплены и что на них не будет возведено никаких военных или морских сооружений.
При первом известии о подписании мирного договора, полученном Императором Александром во время поездки в Финляндию, его величество поручил канцлеру благодарить графа Орлова за настойчивые усилия, употребленные им для ускорения окончательного мира. „Это новая и видная услуга, оказанная вами отечеству, — писал ему Нессельроде, — так как мы пришли к такому положению, что необходимость быть готовыми к возможной войне бесполезно вызывала большие издержки. Среди всех разнообразных затруднений вы ничем не пренебрегли, ни в форме, ни в сущности дела. Вместе с тем, что весьма важно, вы успели, не вводя Россию ни в какие обязательства, ослабить узы коалиции против нас до того, что сомнительно, чтобы эти узы пережили заключение мира“. По получении в Петербурге самого трактата и донесений о переговорах, непосредственно предшествовавших его подписанию, Его Величество приказал повторить обоим уполномоченным выражение своей признательности. „Государю Императору благоугодно было, — сообщал канцлер Орлову, — оценить по достоинству непреклонную настойчивость, проявленную вами для того, чтобы побороть злые намерения наших врагов, равно как и мудрую проницательность, с которой вы и барон Бруннов сумели, среди возникавших затруднений, устранить препятствия, которые повредили бы соглашению“. Упомянув об успешности стараний Орлова заручиться поддержкой Наполеона III, граф Нессельроде продолжал: „Желания ваши исполнились, и вы сохранили при этом искренность, полную достоинства, столь согласную с чувствами Государя Императора. Вы успели, при добром расположении к вам императора Наполеона, расстроить намерения Англии и уничтожить коалицию, принимавшую все более и более грозные размеры, способную ввергнуть Россию в продолжительную войну, исход которой нельзя было бы предвидеть. Занятым вами на конференциях положением, вы способствовали улучшению постановлений трактата. Вашим поведением вне конгресса вы заставили уважать русское имя и возбудили к нашим знаменам сочувствие тех, кто были нашими противниками. Договор, обеспечивающий России благодеяния мира, согласован с великодушным самоотвержением, сделавшим его возможным. Государь Император вполне признает важность новой услуги, оказанной вами отечеству“.
К депеше канцлера к Орлову приложена была Высочайше одобренная записка, излагавшая взгляд Императора Александра на новое политическое положение, истекавшее из мирного договора:
„Трактат, только что заключенный в Париже, полагая конец войне, а вследствие того и образовавшейся против России коалиции, все же, должно признаться, оставляет нас в неопределенном положении относительно нашей политики в будущем. После недавно перенесенного испытания России нужно сосредоточиться в самой себе и искать излечить внутренними средствами нанесенные ей войною раны. На этой мысли должна основываться вся наша политика в течение времени, которое нельзя определить, с целью достигнуть исполнения этого благого желания и с устранением внешних препятствий, которые могли бы затруднить его достижение. К осуществлению этой политики должны быть направлены теперь все усилия слуг Императора. Как ни просто кажется это желание, но достигнуть его будет не легко. Россия стоит пред Европой в новом положении. Перенесенный ею кризис значительно ослабил ее прежние связи. Тройственный северный союз, долго служивший противовесом союзу морских держав, перестал существовать. Поведение Австрии разрушило обаяние, которым союз этот пользовался в Европе. С другой стороны, Швеция на севере и Турция на юге стоят против нас в условиях совершенно новых и щекотливых. Англия, наш действительный, упорный враг, осталась недовольной и злобной по заключении мира, а потому начальные причины, вызвавшие против нас коалицию, продолжают существовать. Наше единственное ручательство против возникновения несогласий, прекращенных миром, и наше обеспечение в том, что мир этот продлится столько, сколько необходимо нам для наших внутренних потребностей, — заключаются в добром к нам расположении императора Наполеона, а потому, сохранить это расположение, не обязываясь, однако, следовать за ним в его предприятиях, — должно быть целью всех наших стараний“. Записка приходила к двойному заключению. Во-первых, ввиду заявлений, сделанных императором французов Орлову о пересмотре договоров 1815 года и в том предположении, что под этим Наполеон III, вероятно, разумеет признание династических прав Бонапартов, графу Алексею Федоровичу предоставлялось, смотря по обстоятельствам, или признать эти права именем России, или отложить это признание на будущее время. Во-вторых, ему поручалось позаботиться об улучшении отношений Франции к Пруссии. „Мы, конечно, не можем забыть, — оканчивал граф Нессельроде свою записку, — что из всех великих держав одна Пруссия не была нам враждебна. Прямые интересы связывают ее с Россией, и нам кажется, что отношения наши к Франции только выиграли бы, опираясь на этот союз. Проявленное ныне тюильрийским Двором примирительное расположение к этой державе, по-видимому, подтверждает нашу мысль“.
Между тем, пока в Петербурге помышляли о привлечении Пруссии к ожидаемому соглашению Франции с Россией, парижский Двор, совершенно неожиданно для наших уполномоченных, возобновил союзную связь свою с Дворами лондонским и венским заключением конвенции, коей три державы ручались сообща за целость и независимость Оттоманской империи, обязуясь считать за „casus belli“ всякое нарушение какой-либо из статей парижского трактата и, в случае, если таковое произойдет, — условиться с Портой о необходимых мерах к безотлагательному приведению в движение своих сухопутных и морских сил.
Договор этот, хотя и прямо направленный против России, был сообщен доверительно Валевским Орлову, который, в донесении канцлеру, искал ослабить его значение, приписывая ему австрийское происхождение. „Мысль о подобной политической комбинации, — писал он, — не нова. Граф Буоль позаимствовал ее как традицию из архивов венских канцелярий, в которых покоятся обломки тройственного союза, заключенного в 1814 году, перед Венским конгрессом, по мысли, плодотворной в основании, князя Меттерниха и Талейрана. Но, стараясь следовать примеру политики уже отжившей, принадлежащей к эпохе, в настоящем не существующей, граф Буоль должен был бы подумать о том, насколько такая комбинация ненадежна. Он должен был бы вспомнить, в особенности, как блаженной памяти император Александр I сумел расстроить узкие расчеты своих противников, предав все великодушному, но презрительному забвению, когда трактат тройственного союза попал ему в руки. Этот великий пример политики мудрой, потому именно, что она великодушна, придет, как я в том уверен, на мысль Государю Императору, когда он узнает о деле, следы коего я открыл спустя всего несколько дней по его совершении“.
Не без смущения старался Валевский уверить Орлова, что согласие Франции на совокупное ручательство за Порту дано было Англии и Австрии еще осенью 1854 года, когда тюильрийский Двор не имел никакой надежды сблизиться с Россией. По словам его, император Наполеон III долго колебался исполнить это обещание и решился на это лишь для того, чтобы не навлечь на себя осуждения за нарушение данного слова. То же подтвердил сам император обоим нашим уполномоченным. Орлову он выразил сожаление, что вынужден был подписать трактат, в котором не признает ныне ни цели, ни надобности, ибо последний заключает лишь общие места, подходящие ко всем случайностям. На замечание Орлова, что ему понятны побуждения, руководившие Австрией и Англией, которые хотели поссорить нас с Францией и предупредить возможность союза ее с Россией, Наполеон отвечал: „Когда я узнал от Валевского, что текст трактата вам еще не сообщен, я выразил ему неудовольствие, потому что это имело вид хитрости, на которую я не способен. Прошу вас уверить в том Императора Александра“.
В еще более подробные объяснения вошел император французов с бароном Брунновым. „Я убежден, — сказал он ему, — что насущные интересы Европы, для их обеспечения, нуждаются в соглашении Франции с Россией и Англией. Я старался поддержать мой союз с Великобританией, но в то же время имел в виду установить и доброе согласие с Россией. Если бы эти три державы пришли к общему соглашению, то мне кажется, что они могли бы полюбовно разрешить все вопросы, какие только могут представиться. Вы не можете себе представить, как трудно было мне иногда привести англичан к какому-нибудь положительному решению. Так было по случаю установления плана кампании. Они постоянно колебались. Когда я считал какое-либо решение уже состоявшимся, оказывалось, что через несколько дней нужно опять заново обсуждать тот же вопрос. Это происходит от конституционных порядков страны, в которой правительство не всегда свободно ни в своих желаниях, ни в действиях. Я представлю вам еще другой пример английской нерешительности. Когда на конференциях обсуждался вопрос об изменении бессарабской границы, я полагал, что можно устроить для вашего кабинета такой обмен: оставить неприкосновенной границу на Дунае и взамен уступить некоторые пограничные пункты ваши в Азии. Я передал об этом лорду Кларендону, но он никогда не мог договориться до какого-либо практического решения“. О желаемом им союзе Франции с Англией и Россией Наполеон III отозвался так: „На Востоке, как я полагаю, мы могли бы сгладить все затруднения; в Италии и Германии — думаю, — не существует между Россией и Францией никаких поводов к разномыслию. Поэтому наше соглашение представляется мне совершенно обеспеченным“.
По подписании мира конгресс заседал еще более двух недель, и в это время им обсуждалось несколько частных вопросов, возбужденных преимущественно уполномоченными Франции и Сардинии: о занятии церковной области французскими и австрийскими войсками; о положении дел в Неаполе; вообще о будущем Италии. В прениях по этим вопросам наши уполномоченные участия не принимали, заявив, что возложенное на них поручение ограничивается заключением мира. Наполеон III сделал новую попытку завести на конгрессе речь о Польше, но предложение его, чтобы „слово милосердия и великодушия“ было произнесено в ее пользу, граф Орлов отклонил самым решительным образом. Он прямо объявил императору французов, что всякая мысль об улучшении положения этой страны в будущем, за безумие ее в прошедшем, принадлежит единственно русскому Императору и что всякая инициатива, принятая в этом отношении кем-либо другим, может только ухудшить положение, вместо того чтобы его улучшить. Сверх того, глубокое чувство долга пред своим Государем заставляет его громко высказаться против иллюзий, возникших среди конгресса по вопросу, совершенно не подлежащему его обсуждению. „Прекрасный ответ“ — начертал собственноручно Император Александр на полях донесения Орлова. „Эти слова, — писал граф Алексей Федорович канцлеру, — как мне кажется, произвели удовлетворительное впечатление на императора Наполеона. Тем не менее я должен сообщить вашему сиятельству, что когда наши заседания уже приближались к концу, граф Валевский, в частном разговоре со мною, убедительно просил меня сказать на конференциях от имени Государя Императора несколько слов, благоприятных Польше. Не подлежит сомнению, что желание это внушено намерением доказать польской эмиграции, что интересы эмигрантов не забыты и что влияние Франции побудило сделать в их пользу заявление на самых конференциях. Хотя внушения эти и были переданы мне в самой дружеской форме, но я счел своим долгом положительнейшим образом разочаровать их. В этих видах я не мог поступить лучше, как сообщив графу Валевскому мой разговор по этому предмету с Наполеоном. В самом деле, по отклонении мною требований императора нельзя уже было ожидать, что я приму предложение его министра. Мне кажется, что граф Валевский пришел к очевидности этого вывода для своих размышлений“. Не менее решительный отпор встретил со стороны первого уполномоченного России и лорд Кларендон, когда вздумал в частной беседе заговорить с ним о том же, и граф Орлов с законным самодовольством мог заключить ряд своих донесений из Парижа следующими правдивыми словами: „Я вполне доволен тем, что мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях, в присутствии представителей великих держав Европы. Всякий признает, что соглашение, подписанное в Париже пред лицом коалиции, является, смею сказать, миром почетным для нашего государства и соответственным достоинству его короны“.
Конгресс завершил свои труды изданием декларации, которой провозгласил начала морского права, признанные всеми державами, в нем участвовавшими, и к коим они пригласили приступить все прочие государства: крейсерство объявлялось уничтоженным; нейтральный флаг признавался прикрывающим собственность неприятеля, а нейтральные товары не подлежащими захвату под неприятельским флагом, за исключением военной контрабанды; наконец, постановлялось, что блокада обязательна только тогда, когда действительно содержится морской силой, достаточной для преграждения доступа к неприятельским портам и берегам. Наши уполномоченные тем охотнее приложили свои подписи к этому акту, что провозглашенные им начала были те самые, которые положены Екатериной II в основание ее знаменитой декларации 1780 года о вооруженном нейтралитете и в течение целого столетия упорно отвергались Англией, тогда как Россия занесла их в конвенцию с Северо-Американскими Соединенными Штатами, заключенную не далее как накануне Восточной войны.
12-го мая состоялась прощальная аудиенция графа Орлова в Тюильрийском дворце, о которой он так доносил своему Двору: „Аудиенция у императора была вполне удовлетворительна. Он говорил со мною обо всем вполне откровенно и поручил мне, на этот раз совершенно искренно, просить для него дружбы Государя Императора. Он надеется, что взаимные симпатии, существующие между обеими нациями, приобретут еще большую силу от согласия, установившегося между их Государями. „Таково желание моего сердца“, — прибавил он в волнении, со слезами на глазах. Он говорил со мною также о Польше, но в смысле, совершенно согласном с намерениями Государя Императора. Считаю лишним упоминать о том, что было сказано им лично обо мне. Что же касается до будущего, то мне кажется, что слова Наполеона имеют значение истины“. На депеше Орлова Император Александр надписал: „Все это очень хорошо, если только искренно“.
Парижский мир обнародован Высочайшим манифестом о прекращении войны и о достижении главной ее цели — улучшения участи восточных христиан, ценой уступок, не важных в сравнении с тягостями войны и с выгодами умиротворения. Манифест заключался достопамятными словами, содержавшими как бы политическую программу нового царствования: „При помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных. Наконец — и сие есть первое, живейшее желание наше, — свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняет и улучшает более и более общественную нравственность, сей вернейший залог порядка и счастья“.