1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
XI.
Дипломатический поход на Россию.
1863.
В самом начале польского восстания главные европейские Дворы относились к нему довольно равнодушно. Одна только Пруссия при первом известии о появлении вооруженных шаек повстанцев поспешила предложить России содействие к подавлению мятежа. Две причины побудили к тому прусского министра-президента Бисмарка. Про одну из них он сам так отозвался, много лет спустя, пред германским рейхстагом: „Я мог наблюдать в Петербурге за русским делом в Польше вблизи, вследствие доверия, коим дарил меня покойный Император Александр. Я пришел к убеждению, что в русском кабинете действуют два начала: одно — я мог бы назвать его антинемецким — желавшее приобресть благоволение поляков и французов, главными представителями коего служили вице-канцлер князь Горчаков, а в Варшаве — маркиз Велепольский; другое — носителями которого были преимущественно сам Император и прочие его слуги, основанное на потребности твердо придерживаться во всем дружественных отношений с Пруссией. Можно сказать, что в среде русского кабинета вели борьбу за преобладание дружественно расположенная к Пруссии антипольская политика с политикой польской, дружественно расположенной к Франции“. Другим поводом к предложению России услуг послужило убеждение Бисмарка, тогда же гласно высказанное им в прусской палате депутатов, что быстрое подавление мятежа требуется интересами Пруссии. „Во всем этом деле, — говорил он, — речь идет вовсе не о русской политике и не о наших отношениях к России, а единственно об отношениях Пруссии к польскому восстанию и о защите прусских подданных от вреда, который может произойти для них от этого восстания. Что Россия ведет не прусскую политику, знаю я, знает всякий. Она к тому и не призвана. Напротив, долг ее — вести русскую политику. Но будет ли независимая Польша, в случае если бы ей удалось утвердиться в Варшаве, на месте России вести прусскую политику? Будет ли она ревностной союзницей Пруссии против иностранных держав? Озаботится ли о том, чтобы Познань и Данциг остались в прусских руках? Все это я предоставляю вам взвесить и сообразить самим“. Не без влияния на решение Бисмарка осталась и мелькнувшая в голове его мысль, о которой он тогда же намекнул вице-президенту прусской палаты депутатов Берендту: „Польский вопрос может быть разрешен только двумя способами: или надо быстро подавить восстание, в согласии с Россией, и предупредить западные державы совершившимся фактом, или же дать положению развиться и ухудшиться, ждать, покуда русские будут выгнаны из Царства или вынуждены просить помощи, и тогда — смело действовать и занять Царство за счет Пруссии. Через три года все там было бы германизировано“. — „Но ведь то, что вы мне говорите, не более как бальный разговор“, — воскликнул озадаченный собеседник. — „Нисколько, — отвечал министр, — я говорю серьезно о серьезном деле. Русским Польша в тягость, сам Император Александр признавался мне в том в Петербурге“. В Берлине, очевидно, помнили, что с 1795 по 1807 год Варшава была прусским городом, а Царство Польское — прусской областью, носившей даже название „Южной Пруссии“.
Прусское правительство приняло ряд энергических мер, направленных против польских мятежников. Вдоль нашей границы сосредоточены четыре полка, усиленные надлежащими резервами, с приказанием не допускать в прусские пределы вооруженных шаек повстанцев. В воззвании, обращенном властями к познанскому населению, выражалась надежда, что польские подданные короля воздержатся от участия в мятеже, а в случае ослушания их предупреждали, что виновных постигнет кара, положенная за государственную измену. Наконец, генерал-адъютант Вильгельма I, Альвенслебен, и флигель-адъютант Раух были посланы в Варшаву и оттуда в Петербург для собрания сведений о ходе восстания и для соглашения с русским правительством об общих мерах к его усмирению. В Варшаве Великий Князь-наместник и ближайшие его советники были крайне удивлены предупредительностью соседнего Двора, в особенности когда прусские посланцы предложили приступить к заключению конвенции с целью действовать сообща против мятежников. 27-го января, генерал Альвенслсбен подписал с князем Горчаковым конвенцию, которой Россия и Пруссия условились, что в случае требования военного начальства одной из держав войска другой державы могут переступить границу, а если окажется нужным, то и преследовать инсургентов на территории соседнего государства.
Оглашение Бисмарком заключенной с Россией конвенции, хотя и без обнародования ее текста, возбудило тревогу и беспокойство прочих великих держав. Наполеон III, видевший угрозу для себя в сближении русского Двора с прусским, предложил Англии и Австрии сообща протестовать в Берлине против международного акта, коим частный польский вопрос обращен в общеевропейский, подлежащий обсуждению всех великих держав. Но из Лондона ему заметили, что несправедливо предъявлять упрек к Пруссии, оставляя в стороне „главного виновника“ (le grand coupable), то есть, Россию; такой же уклончивый ответ получен был в Париже и из Вены. Одновременно сент-джемский кабинет предписал своему представителю в Петербурге, во имя венских договоров 1815 года, коими Царство Польское присоединено к Российской Империи и участницей которых была Великобритания, пригласить русский Двор даровать амнистию полякам и возвратить Польше гражданские и политические права, дарованные ей Императором Александром I, во исполнение обязательств, якобы принятых им на Венском конгрессе пред Европой. Французскому правительству английский министр иностранных дел предложил поддержать это представление, но получил в ответ, что Франция уже сделала что могла в Петербурге отдельно (séparément) и не находит возможным приступить к коллективному давлению на русский Двор.
26-го февраля посол лорд Непир вручил русскому вице-канцлеру депешу, заключавшую требования его Двора. Прочитав ее, князь Горчаков объявил, что, действуя в духе примирительном, он не даст письменного ответа на замечания великобританского правительства, но ограничится возражением на словах. Не оспаривая мнения английского министра о печальном положении дел в Польше, вице-канцлер заявил, что оно разделяется Императором Александром и его правительством; что Государь глубоко скорбит о кровопролитии, но что ответственность за это падает не на него. Рекрутский набор был лишь предлогом, а не причиной восстания, подготовленного издавна эмиграцией в иностранных столицах, не исключая и Лондона. То было демократическое и антисоциальное движение, стремившееся совершенно к иным целям, чем те, на которые указывают практические государственные люди Англии. Цели эти: отделение Польши от России, полная национальная независимость в пределах 1772 года. В мятеже участвуют лишь городское население, сельское духовенство, мелкая шляхта. Крупные землевладельцы из дворян ищут убежища под защитой пушек варшавской цитадели; крестьяне — все на стороне правительства. Переходя к касающимся Польши постановлениям венских договоров, вице-канцлер заметил, что введение упомянутых в них национальных учреждений предоставлено усмотрению русского правительства. Император Александр I даровал Царству Польскому, по собственному почину, представительную конституцию, которая не была даже сообщена иностранным державам, а потому Император Николай имел полное право отменить ее, когда она оказалась не отвечающей потребностям ни Польши, ни России. Александр II применил в Царстве Польском те же правительственные начала, что проводятся им в России. Дарованные им Царству учреждения предоставляют полякам полную административную автономию и выборное представительство. Конечно, они не тождественны ни с конституцией Александра І, ни с такими же учреждениями в Англии, но зато — соображены с положением Польши и отношениями ее к России. Практические государственные люди Великобритании не станут утверждать, что спасительны и полезны повсюду лишь те учреждения, что привились в Англии. Провозгласив начало невмешательства правилом своей внешней политики, они не отступят от него и не станут вмешиваться во внутренние дела дружественной державы. Что касается до права Англии, истекающего из венских договоров, то вопрос этот исчерпан перепиской, происходившей между обоими правительствами по усмирении польского мятежа 1830—31 годов. Относительно же советуемой сент-джемским Двором амнистии князь Горчаков, во внимание к дружественному характеру английских замечаний, поведал послу, что Государь расположен даровать ее, как только прекратится вооруженное сопротивление мятежников. Не желая выходить из примирительного тона, вице-канцлер не коснулся довода, на который мог бы опереться: права завоевания, и заключил, что он мог бы отказаться и от всяких иных объяснений по поводу сообщения посла. Но ввиду заявлений лондонского Двора, что замечания его внушены дружественным расположением к России, он принял это заявление к сведению и отвечал на замечания в том же дружественном смысле.
Между тем, император французов изложил взгляд свой на события в Польше в доверительном письме на имя Государя, в котором, не касаясь ни венских договоров, ни истекающего из них права вмешательства для Франции, убеждал Его Величество по собственному почину даровать польским своим подданным такие учреждения, которые, удовлетворив их, предупредили бы замышленные Англией коллективные представления. Ответ Императора Александра получен в Париже 26-го февраля. Государь вежливо, но твердо отказался от принятия каких-либо обязательств перед Францией. „Передайте Императору, вашему Государю, — сказал Наполеон III послу барону Будбергу, — что если, не дай Бог, я вынужден буду перейти в противный лагерь, то почту себя крайне опечаленным и несчастным“.
Слова эти означали существенный поворот в политике Франции в польском вопросе. Ежечасно возраставшая холодность русского Двора разочаровала Наполеона III в мечте сближения и союза с Россией. Под давлением общественного мнения, с силой высказавшегося в палатах и в печати в пользу поляков, император французов решился круто переменить фронт и в тесном согласии с Англией и Австрией выступить защитником за Польшу, восстановителем ее прав. Завязавшиеся между Парижем, Лондоном и Веной оживленные дипломатические переговоры не замедлили, однако, выяснить разномыслие трех держав относительно исходной точки представлений, которые они намеревались сообща предъявить России по польским делам. Англия настаивала на признании за таковую венских договоров 1815 года, на которые не хотела опираться Австрия, участница трех разделов Польши, а и того менее — бонапартовская Франция, ненавидевшая эти договоры, узаконившие низложение Наполеона I и провозгласившие его династию лишенной всех прав на наследование французским престолом. Не без труда пришли три державы к соглашению, сохранив, впрочем, каждая свой взгляд на мотивы обращения к России и условясь лишь в том, чтобы сообщения эти были переданы русскому Двору в один и тот же день.
5-го апреля представители в Петербурге Англии, Франции и Австрии препроводили к князю Горчакову списки с депеш, полученных ими от подлежащих министров иностранных дел.
Английская депеша основывала право вмешательства в польские дела на 1-й статье заключительного акта венского конгресса 1815 года, коей Царство Польское присоединялось к Российской Империи на условиях, перечисленных в той же статье и которые, по мнению правительства ее британского величества, не были исполнены Россией. Граф Россель находил, что даже после восстания 1830—31 годов русское правительство не имело права обращаться с Польшей как с завоеванной страной, не нарушив обязательств, занесенных в договор, потому что самой Польшей оно владеет в силу трактата, заключенного с восемью европейскими державами, в том числе и с Англией. Но независимо от помянутых обязательств, на России как на члене европейской семьи лежит и другая обязанность: не увековечивать в Польше положения, служащего источником опасности не только для России, но и для мира Европы. Польская смута возбуждает общественное мнение в прочих государствах, вызывает тревогу в правительствах и грозит серьезными усложнениями, а потому правительство королевы „ревностно надеется“ (fervently hope), что русское правительство уладит это дело так, чтобы мир, на прочном основании, был возвращен польскому народу.
Депеша тюильрийского Двора не упоминала о венском трактате и заступничество свое за поляков обуславливала исключительно той тревогой, которую волнения в Польше вызывают в соседних странах, и воздействием их на спокойствие в Европе. Они должны быть прекращены в общем интересе европейских держав. Французское правительство надеется, что русский Двор, одушевленный либеральными намерениями, столь часто доказанными им на деле, в царствование Императора Александра II признает, в мудрости своей, необходимость „поставить Польшу в условия прочного мира“.
Наконец, в депеше австрийского министра иностранных дел указывалось на возбуждение умов в Галиции как на последствие продолжительного вооруженного восстания в соседней Польше и выражалась надежда, что С.-Петербургский кабинет, сознав опасность этих столь часто повторяющихся потрясений, „не замедлит положить им конец, умиротворением края“.
Князь Горчаков не уклонился на этот раз от письменного ответа на представления трех держав.
В депеше к Императорскому послу в Лондоне он вступил в пространное рассуждение об обязательствах, налагаемых на Россию по отношению к Царству Польскому, статьями венского договора 1815 года, и доказал, что постановления эти не нарушены русским правительством, повторив все доводы первого своего словесного возражения великобританскому послу. Переходя к заключению депеши графа Росселя, вице-канцлер снова заявил, что живейшее желание Государя — придти к практическому разрешению польского вопроса. Но таким отнюдь нельзя считать введение в Польше конституции, подобной той, что действует в Англии. Прежде чем достигнуть политической зрелости этой страны, прочим государствам приходится перейти несколько ступеней развития, и обязанность Монарха — соразмерить даруемые им учреждения с истинными потребностями своих подданных. Император Александр с самого своего воцарения вступил на путь преобразований и в короткое время совершил общественный переворот, для которого в других странах Европы потребовалось много времени и усилий. Система постепенного развития приложена им ко всем отраслям управления и к существующим учреждениям. Государь не уклонится с этого пути, шествуя которым, он приобрел любовь и преданность своих подданных и право на сочувствие Европы. Те же намерения одушевляют его и относительно поляков. В Европе не поняли и не оценили по достоинству дарованных Царству Польскому учреждений, заключающих в себе задатки, развить которые зависит от времени и опыта. Они приведут к полной административной автономии Польши, на основе областных и муниципальных учреждений, которые были исходной точкой величия и благосостояния самой Англии. Но в деле этом Император встретился с препятствиями, возбужденными „партией беспорядка“. Она помешала введению новых учреждений. Несмотря на это, в манифесте об амнистии Государь заявил, что не возьмет обратно дарованных Царству прав и преимуществ и предоставляет себе дать им дальнейшее развитие. „И так, — рассуждал русский министр, — Его Величество может сослаться на прошлое, в прямодушии своей совести; что же касается до будущего, то оно, естественно, зависит от доверия, с коим отнесутся к его намерениям. Не покидая этой почвы, наш Августейший Государь уверен, что поступает как лучший друг Польши и один только стремится к ее благу практическим путем“. Вице-канцлер не оставил без возражения напоминания графа Росселя об обязанностях России относительно прочих европейских государств. Обязанности эти она никогда не теряла из виду, но ей не всегда отвечали взаимностью. В доказательство князь Горчаков ссылался на то, что заговор, приведший к мятежу в Польше, составился вне ее. С одной стороны, возбуждение извне влияло на восстание, с другой — восстание влияло на возбуждение общественного мнения в Европе. Русский Император искренно желает восстановления спокойствия и мира в Царстве Польском. Он допускает, что державы, подписавшие акт венского конгресса, остаются не безучастными к событиям, происходящим в этой стране, и что дружественные объяснения с ними могут повести к результату, отвечающему общим интересам. Он принимает к сведению доверие, выраженное ему великобританским правительством, которое полагается на него в деле умиротворения Царства Польского. Но на нем лежит долг обратить внимание лондонского Двора на пагубное действие возбуждений Европы на поляков. Возбуждения эти исходят от партии всесветной революции, всюду стремящейся к ниспровержению порядка и ныне идущей к этой цели не в одной только Польше, но и в целой Европе. Если европейские державы действительно желают восстановления спокойствия в Польше, то достижению этой цели они должны содействовать принятием мер против нравственного и материального брожения, распространенного в Европе, так, чтобы иссяк этот постоянный источник смут. Россия надеется, что, скрепив в этом духе узы, связующие их с нею, они деятельно послужат делу мира и общей пользы.
В ответе тюильрийскому Двору вице-канцлер ограничился повторением заключения своей депеши к русскому послу в Лондоне и пригласил императора Наполеона оказать нравственное содействие в исполнении задачи, возлагаемой на русского Государя попечением о благе его польских подданных и сознанием долга пред Россией и великими державами. В том же смысле последовал и ответ венскому Двору, с прибавлением, что от Австрии зависит помочь России умиротворить Царство Польское принятием строгих мер против мятежников в пограничных с нею австрийских областях.
Между тем кабинеты лондонский и парижский, не довольствуясь собственными представлениями в пользу мятежных поляков, обратились ко всем европейским державам с приглашением принять участие в давлении на Россию, с целью вызвать ее на уступки. „Дипломатическое вмешательство всех кабинетов, — писал по этому поводу французский министр иностранных дел, — оправдывается само собой, в деле общеевропейского интереса, и они не могут сомневаться в спасительном, во всех отношениях, влиянии единодушной манифестации Европы“. Далеко не все державы откликнулись на этот призыв. Бельгия и Швейцария уклонились от участия в манифестации, ссылаясь на свою нейтральность. Глава берлинского кабинета прямо заявил английскому посланнику, что согласие на предложение его Двора поставило бы его в противоречие с самим собой. Нельзя же ему, в самом деле, после того как он в продолжение двух лет настаивал пред русским Двором на необходимости не отступать перед строгими мерами для подавления мятежа, вдруг обратиться к нему же с советом даровать полякам автономию? Следуя примеру Пруссии, воздержались от всякого вмешательства и второстепенные германские Дворы. Зато с более или менее настойчивым ходатайством за Польшу выступили в Петербурге: Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и даже — Турция. Князю Горчакову не много труда стоило отклонить все эти представления. Ответ его всем державам звучал одинаково: сперва нужно усмирить мятеж, после чего наступит пора и для проявлений милосердия.
Папа Пий IX, с самого начала восстания в Польше проявивший сочувствие к полякам и оказавший им всевозможные поощрения, обратился с личным письмом к Государю, жалуясь на положение римско-католической церкви в крае, на терпимые ею притеснения и требовал для себя права непосредственно сноситься, вне всякого правительственного контроля, с местными епископами; а для духовенства — восстановления его влияния на народное образование (Che il clero recuperi la sua influenza nel insegnamento e direzione del popolo). Император Александр отвечал римскому первосвященнику письмом, в котором упрекам его противопоставил обвинение духовных лиц в соучастии в мятеже, в вызванных ими беспорядках и даже в совершенных преступлениях. „Этот союз, — писал Государь, — пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, — одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения, — и заключал письмо такими словами: — Я уверен, что прямое соглашение моего правительства с правительством вашего святейшества, на основании заключенного между нами конкордата, вызовет желаемый мною свет, при котором рассеются недоразумения, порожденные ошибочными или злонамеренными донесениями, и преуспеет дело политического порядка и религиозных интересов, нераздельных в такое время, когда и тому, и другим приходится обороняться от нападений революций. Все действия моего царствования и заботливость моя о духовных нуждах моих подданных всех исповеданий служат залогом чувств, одушевляющих меня в этом отношении“.
В числе прочих держав, приглашение присоединиться к дипломатическому походу на Россию получило и правительство Соединенных Штатов Северной Америки. Но, помня отказ русского Двора принять участие в подобной же демонстрации против единства Заатлантической республики во время последней междоусобной войны, Вашингтонский кабинет решительно отклонил англо-французское предложение, ссылаясь на неизменное правило правительства Соединенных Штатов: ни под каким видом не вмешиваться в политические пререкания государств Старого света. Депеша о том статс-секретаря Сьюарда к североамериканскому посланнику в Париже была сообщена русскому Двору, и вице-канцлер, именем Государя, выразил правительству президента Джонсона, как высоко ценит Его Величество проявленную им твердость в соблюдении начала невмешательства, а равно и добросовестность (loyaute), с которой оно отказалось нарушить, во вред другому государству, правило, нарушения коего само не потерпело бы по отношению к своей стране. „Федеральное правительство, — заявил по этому поводу князь Горчаков, — дало тем пример прямодушия и честности, от которого может только возрасти уважение, питаемое нашим Августейшим Государем к американскому народу“.
Между тем Дворы лондонский, парижский и венский, получив русский ответ на свои представления, совещались об общей программе дальнейшего вмешательства в пользу поляков. — Пришла минута, — наставлял французский министр иностранных дел посла в Лондоне, — точно определить предложения, о которых предстоит условиться трем Дворам“. Тюильрийский кабинет желал, чтобы новое обращение их к русскому Двору произошло в форме тождественных нот и чтобы в них было выражено требование о передаче польского вопроса на обсуждение всех европейских держав, но вынужден был уступить настояниям Англии, допускавшей лишь одновременное предъявление трех не тождественных сообщений, а также передачу дела на суд лишь восьми держав, подписавших заключительный акт венского конгресса.
Прочтение и вручение трех депеш послами союзных Дворов князю Горчакову состоялось в один и тот же день в половине июня. Вице-канцлер выслушал их в молчании, сказав, что содержание депеш доведет до сведения Государя и испросит Высочайшие повеления.
Депеши различествовали между собою по форме, но все приходили к общему заключению. Они предлагали русскому Двору принять за основание переговоров следующие шесть пунктов: 1) полная и всеобщая амнистия; 2) народное представительство, с правами, подобными тем, что утверждены хартией 15-го ноября 1815 года; 3) назначение поляков на общественные должности, с тем чтобы образовалась администрация непосредственная, национальная и внушающая доверие стране; 4) полная и совершенная свобода совести и отмена стеснений, наложенных на католическое вероисповедание; 5) исключительное употребление польского языка как языка официального в администрации, в суде и в народном образовании; и 6) установление правильной и законной системы рекрутского набора. Все шесть статей были изложены в трех депешах одинаково, но далее проявлялись существенные различия и оттенки. Англия и Франция настаивали на созыве конференции из восьми держав, то есть с привлечением в нее, кроме трех Дворов и России, — Пруссии, Швеции, Италии и Португалии как держав, участниц венского конгресса; Австрия объявляла только, что не встретит препятствий к созыву такой конференции, если Россия признает ее своевременность (opportunité). Далее, Англия прямо требовала перемирия с повстанцами; Франция довольствовалась временным замирением (pacification provisoire), основанным на соблюдении военного status quo, а Австрия ограничивалась пожеланием: „чтобы мудрости русского правительства удалось прекратить сожаления достойное кровопролитие“.
Точно определенные требования трех держав вызывали русский Двор на столь же точный и определенный ответ. Принятие их предложений равносильно было бы признанию за ними права вмешательства в наши внутренние дела; отвержение — могло повести к дипломатическому разрыву, и даже к войне, как предупреждали о том русские дипломаты в своих донесениях. Взвесив обе случайности, Император Александр не поколебался подчинить все прочие соображения сознанию державного достоинства России. Прежде чем надписать: „Быть по сему“ на представленных вице-канцлером проектах ответов на имя наших представителей в Лондоне, Париже и Вене, Государь перекрестился и, передавая их князю Горчакову, твердо и решительно произнес: „Vogue la galère!“
Русские депеши, как и те, на которые они отвечали, различествовали по размерам и содержанию, но общий вывод их был один и тот же: Россия категорически отвергала притязание трех держав выступить посредницами между нею и мятежными поляками — подданными русского Царя.
Ответ великобританскому правительству вице-канцлер начал выяснением взаимного положения России и Англии в польском вопросе. „В принципе, — писал он, — Императорский кабинет признает право каждой из держав, подписавших трактат, толковать его смысл со своей точки зрения, насколько толкование это держится в пределах смысла, допускаемого подлинными словами трактата. В силу этого принципа Императорский кабинет не отрицает этого права ни у одной из восьми держав, участвовавших в составлении главного акта венского конгресса 1815 года. Опыт доказал, однако же, что пользование этим правом не приводит к практическому результату. Попытки, сделанные еще в 1831 году, успели лишь обнаружить разногласие мнений. Тем не менее право это существует. Оно ограничивается пределами, которые я только что указал, и могло бы получить большее расширение только с прямого согласия той из договаривавшихся сторон, которая самым непосредственным образом заинтересована в деле. Императорский кабинет имел право применить этот принцип со всею точностью, ввиду сообщений, сделанных ему в апреле месяце относительно событий в Царстве Польском. Если, отвечая на них, он сделал еще шаг вперед, то единственно по своей доброй воле, в видах миролюбия, и чтобы отвечать вежливостью на заявления, отличавшиеся тем же самым характером“. В объяснение этого образа действий прибавлено еще и то, что в намерениях, одушевляющих Государя Императора относительно польских его подданных, не было ничего такого, что могло бы побудить его к устранению света от этого вопроса. Восстановив, таким образом, истинный смысл выраженного русским Двором согласия приступить к обмену мыслей с Англией, на оснований и в пределах договоров 1815 года, вице-канцлер занялся разбором суждений, высказанных первым государственным секретарем ее британского величества. Соглашаясь с мнением его, что твердой почвой для каждого правительства служит то доверие, которое оно внушает управляемым и что перевес закона над произволом должен быть основанием прочного порядка, князь Горчаков замечал, что необходимым соответствием этого правила служит и уважение к власти; доверие же управляемых к правительству зависит не от его благих намерений, но и от убеждения, что правительство в состоянии их осуществить. Если граф Россель утверждает, что частные возмущения, тайные заговоры и вмешательство чужеземных космополитов не в силах поколебать правительство, опирающееся на доверие населения и на уважение к законам, то он не станет отрицать и того, „что невозможны стали бы ни доверие, ни законность, если бы это правительство допустило, чтобы какая-либо часть страны отыскивала себе, помимо законно установленной власти, посредством вооруженного восстания и с помощью враждебных ей иноземных партий такого благосостояния или благоденствия, для осуществления которых само это правительство, по собственному сознанию, нуждалось бы в сторонних внушениях“. Переходя к оценке шести пунктов, предложенных Англией, от которых министр ее ожидал, что принятие их русским правительством поведет к полному и прочному умиротворению Царства Польского, князь Горчаков возразил, что большая часть заключенных в них мер или введены уже в действие, или предположены по почину Императора Александра. Но надежду на их успех вице-канцлер разделял лишь с некоторыми ограничениями. „С нашей точки зрения, — заявлял он, — какому бы то ни было преобразованию Царства Польского должно предшествовать восстановление порядка в стране. Достижение этой цели зависит от условия, на которое мы призывали уже внимание правительства ее британского величества и которое не только не выполнено, но даже не упомянуто в депеше лорда Росселя: мы говорим о материальном содействии и о нравственных поощрениях, которые восстание почерпает извне“. Князь Горчаков указал на совершенное отсутствие беспристрастия в распространяемых в Европе сведениях о положении дел в Польше, вводящих в заблуждение общественное мнение; на клеветы и оскорбления, расточаемые русским войскам, с мужественным самоотвержением исполняющим там свой тяжкий долг. В действительности шайки мятежников, составленные из пришельцев, чуждых краю, всюду терпят поражение; народные массы — сельское население — чуждаются их и даже высказывают им явную неприязнь. Восстание поддерживается лишь беспримерным в истории терроризмом. „В политическом отношении, — говорилось далее в депеше, — это не более как театральное представление, рассчитанное на то, чтобы действовать на Европу. Лозунг заграничных распорядительных комитетов — поддерживать во что бы ни стало движение, с целью питать разглагольствия печати, давать ложное направление общественному мнению и производить давление на правительства, доставляя предлог и повод для дипломатического вмешательства, за которым последовало бы вмешательство вооруженное“. При таких условиях немыслимо принятие советуемых Англией мер, которые если бы и были возможны, то все же не привели бы к желаемому умиротворению страны, потому что не удовлетворили бы стремлениям мятежников, которые не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства, и самую безусловную независимость Царства сочли бы лишь ступенью к достижению своей конечной цели: владычества над областями, в которых огромное большинство населения русское по происхождению и по вере, — словом, распространения пределов Польши до двух морей, после чего они потребовали бы себе и тех польских провинций, которые принадлежат другим соседним державам. Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству, усложненному элементами беспорядка, распространенными повсюду и ищущими только удобного случая, чтобы потрясти Европу. Такой исход не может быть одобрен великобританским правительством, как не совместный, ни с пользами Англии, ни с сохранением тех самых договоров 1815 года, на которые она ссылается. Установив, что редакция той статьи помянутых договоров, что касается Польши и поляков, была делом личной инициативы Императора Александра І, а потому и не допускает возможности такого толкования, будто русский Государь владеет Царством Польским не на одинаковых правах с прочими своими владениями, вице-канцлер безусловно отвергал предложенное сент-джемским Двором перемирие, замечая, что постановления международного права не применимы к положению дел, составляющему вопиющее его нарушение. „Пред своей верной армией, — заявлял князь Горчаков, — борющейся для восстановления порядка, пред мирным большинством поляков, страдающих от этих прискорбных смут, пред Россией, на которую они налагают тяжелые пожертвования, Государь Император обязан принять энергические меры, чтобы смуты эти прекратились. Как ни желательно немедленно остановить кровопролитие, но цель эта может быть достигнута в том только случае, если мятежники положат оружие, доверяясь милосердию Государя. Всякая другая сделка была бы несовместна с достоинством нашего Августейшего Монарха и с чувствами русского народа“. Не менее решительно отвергал князь Горчаков и предложение о созвании конференции восьми держав: „Если меры, о которых идет речь, достаточны для умиротворения страны, то конференция не имела бы цели. Если же меры эти долженствовали бы сделаться предметом дальнейших суждений, то это повело бы к прямому вмешательству иностранных держав в самые, так сказать, домашние подробности администрации, ко вмешательству, которого не могла бы допустить ни одна великая держава и которого, конечно, Англия не потерпела бы в своих собственных делах“. Все, на что изъявлял согласие русский министр, было частное соглашение с двумя другими державами, участницами разделов Польши, то есть с Австрией и Пруссией, относительно внутреннего устройства принадлежащих им бывших польских областей, но и то не иначе как по восстановлении порядка в Царстве Польском. „Условие это, — заключал вице-канцлер, — много зависит от решимости великих держав не потворствовать расчетам виновников восстания, находящих основание для себя или почерпающих свой кредит в надежде на деятельное вмешательство в пользу их преувеличенных желаний. Ясное и категорическое заявление со стороны этих держав способствовало бы к рассеянию заблуждений и к падению этих расчетов, которые длят беспорядок и поддерживают волнение умов. Державы ускорили бы тем самым минуту, которую мы призываем нашими желаниями, — минуту, когда успокоение страстей и восстановление внешнего порядка дозволят нашему Августейшему Монарху содействовать нравственному замирению страны осуществлением мер, зачатки коих, уже положенные, и дальнейшее развитие которых, данное предчувствовать, Его Величество оставляет в силе“.
Депеша князя Горчакова к послу при тюильрийском Дворе была гораздо короче, но заключала в себе прямой упрек Франции в потворстве и содействии мятежным замыслам поляков. „Один из главнейших центров агитации, — говорилось в ней, — находится в самом Париже. Польские выходцы, пользуясь своим общественным положением, организовали там обширный заговор, поставивший себе задачей, с одной стороны, вводить в заблуждение общественное мнение Франции системой беспримерных поношений и клевет, а с другой — питать беспорядок в Царстве Польском, то материальными пособиями, то террором тайного комитета, то, главным образом, распространяя убеждение о деятельном вмешательстве в пользу самых бессмысленных стремлений восстания. Это влияние составляет ныне главный источник агитации, которая иначе исчезла бы пред действием закона, пред равнодушием или отвращением масс. В этом надлежит, следовательно, искать нравственную причину, содействующую продолжению бедственного порядка вещей, скорое прекращение которого французское правительство, подобно нам, призывает своими желаниями во имя человеколюбия и мира. Нам приятно думать, что оно не дозволит злоупотреблять его именем, в интересах революции, в Польше и в Европе“. Заключение было то же, что и в предыдущей депеше: категорическое отклонение как шести пунктов, так и предложений о перемирии и о созыве общеевропейской конференции, с выражением согласия лишь на обсуждение вопросов, касающихся внутреннего состояния бывших польских областей, в частном совещании между Россией, Австрией и Пруссией. На этой последней мере настаивала также краткая и сухая депеша, которой русский Двор отклонил робкую попытку вмешательства венского Двора.
Русские депеши были Высочайше утверждены, подписаны и отправлены к представителям России в Лондоне, Париже и Вене 1-го июля, а несколько дней спустя вице-канцлер, пригласив к себе в Царское Село послов Англии и Франции и австрийского поверенного в делах, сам прочитал им ответы свои на сообщения трех Дворов. Твердая отповедь русского министра привела в невыразимое смущение иностранных дипломатов, не ожидавших столь же искусно мотивированного, сколько и решительно высказанного отказа. Герцог Монтебелло, в порыве досады, заметил, что французское правительство не только не удовлетворится им, но почтет его за оскорбление, которое немедленно поведет и разрыву, а холодный и сдержанный лорд Непир, по собственному признанию, почувствовал, что и английское правительство не в состоянии будет примириться с данным его притязаниям отпором (I could not but feel that the determination of the russian cabinet would be highly unacceptable to Her Majesty’s Government). Зато русское общественное мнение с патриотической гордостью и восторгом приветствовало обнародование депеш князя Горчакова. Красноречивым выразителем впечатления, произведенного ими на русских людей, явился Катков, в Московских Ведомостях: „Теперь конец всем ожиданиям, конец всем тревогам: ответы нашего правительства у всех перед глазами и всякий, прочтя их, вздохнет легко и свободно; у всякого скажется на душе удовлетворенное чувство народной чести и вместе чувство гражданской благодарности к державной руке, управляющей судьбами России“.
Еще ранее получения русского ответа министр иностранных дел Наполеона III, Друэн-де-Люи, предвидя возможность либо отказа России на требования трех держав, либо неудовлетворительного исхода задуманной конференции, предложил Дворам лондонскому и венскому подписать протокол или конвенцию, коей они обязались бы действовать сообща в польском вопросе, и условиться о решениях, которые им предстояло бы принять в случае недостаточности путей убеждения (des voies de la persuasion), для того чтобы понудить Россию подчиниться их требованиям. Лондонский кабинет отклонил это предложение, как не согласился и на приглашение тюильрийского Двора тождественной нотой отвечать на русские депеши. Все, чего удалось достигнуть французскому правительству, было общее заключение трех ответных депеш из Лондона, Парижа и Вены, врученных князю Горчакову во второй половине августа. В документах этих министры английский, французский и австрийский вступали в полемику с русским вице-канцлером, оспаривали его мнения, опровергали доводы, настаивали на своем праве вмешательства, основанном на постановлениях венского конгресса, отвергали предложенное Россией частное соглашение с Австрией и Пруссией. Наибольшее раздражение проявила французская депеша. „Мы убеждены, — гласила она, — что следуя путем, на который вступил русский Двор, он уклоняется в равной степени и от советов благоразумной политики, и от постановлений трактатов. Не от держав зависело, чтобы разрешение польского вопроса, столь тесно связанного со спокойствием Европы, было обсуждено ныне же с необходимыми рассудительностью и зрелостью. Будучи отрешены от всяких частных корыстных видов, не поддаваясь ни страсти, ни предвзятым мнениям, державы эти руководствовались единственно желанием содействовать усмирению нынешних смут и помочь России, посредством внимательного изучения положения в Польше, уничтожить причину постоянно возникающих усложнений. Мы должны были предполагать, что русское правительство, одушевленное намерениями, согласными с намерениями держав, не откажется приступить к их взгляду. Подав им эту надежду, Россия предпочла отвергнуть их заявления и оспаривать их компетенцию. Отстаивая безусловную независимость своих решений и совершенное пользование своими державными правами, С.-Петербургский кабинет возвращает и нам полную свободу наших суждений и действий, и мы, по меньшей мере, должны принять это к сведению“. Следовало заключение, дословно повторенное в английской и австрийской депешах: „Нам остается еще исполнить настоятельный долг, обратив серьезное внимание его сиятельства князя Горчакова на важность положения и на ответственность, которую оно возлагает на Россию. Франция, Австрия и Великобритания указали на крайнюю необходимость положить конец прискорбному порядку вещей, полному опасности для Европы. Они указали в то же время на средства, к которым, по их мнению, следовало бы прибегнуть, дабы придти к этой цели, и предложили свое содействие к достижению ее с большей верностью. Если Россия не сделает всего, что от нее зависит для осуществления умеренных и примирительных видов трех держав, если она не вступит на путь, указанный ей дружественными советами, то на нее ляжет ответственность за важные последствия, которые продолжение смут может повлечь за собою“.
Третий и окончательный ответ русского Двора на сообщения Англии, Франции и Австрии был сух и сжат, но ясен и точен. Не желая продолжать бесплодных словопрений, вице-канцлер принял к сведению выраженное тремя державами желание скорого восстановления в Царстве Польском порядка, который возвратил бы спокойствие этому краю и безопасность Европе, и обещал сделать все зависящее от России для достижения этого, ею самою желаемого результата. „Наш Августейший Государь, — заключил князь Горчаков, — по-прежнему проникнут самыми благосклонными намерениями к Польше и самыми примирительными чувствами относительно всех иностранных держав. Забота о благосостоянии его подданных всех племен и исповеданий есть долг, который Его Императорское Величество возложил на себя пред лицом Всевышнего, пред своею совестью и своим народом. Государь Император посвящает все свои усилия исполнению этого долга. Что же касается до той ответственности, которая могла бы пасть на Его Величество по международным отношениям, то эти отношения определяются международным правом. Лишь нарушение основных начал этого права может навлечь ответственность. Наш Августейший Государь постоянно соблюдал и уважал эти начала относительно иностранных государств. Его Величество вправе ожидать и требовать того же уважения и от других держав“.
Пред столь же ясно, сколько и твердо выраженной волей русского Царя склонились три державы-посредницы. Умолкли так громко раздававшиеся в пользу поляков голоса английских и австрийских министров. Один Наполеон III долго не мог примириться с неудачей, постигшей замышленный и руководившийся им дипломатический поход на Россию. С целью сгладить понесенное поражение он в конце октября обратился ко всем государям, созывая их на общий конгресс в Париж для совместного обсуждения мер, направленных к умиротворению Европы, другими словами, для пересмотра постановлений венского конгресса и согласования их с переменами, происшедшими во взаимном положении европейских государств. На такое приглашение последовал следующий ответ императора Александра:
„Государь, брат мой. Указывая на глубоко тревожное положение Европы и пользу соглашения между государями, которым вверена судьба народов, ваше величество выражает мысль, которая всегда была моей. Она составляла более нежели предмет моих желаний: я почерпнул в ней правила для образа моих действий. Все дела моего царствования свидетельствуют о моем желании заменить отношениями, исполненными взаимного доверия и согласия, состояние вооруженного мира, столь сильно тяготеющего над народами. Я приступил, лишь только мог, к значительному уменьшению моих военных сил; в продолжение шести лет я освобождал мою Империю от рекрутской повинности и предпринял важные преобразования, составляющие залог внутреннего постепенного развития и внешней миролюбивой политики. Только ввиду случайностей, которые могли угрожать безопасности и даже целости моих владений, я должен был уклониться с этого пути. Мое живейшее желание — получить возможность снова вступить на этот путь и избавить мои народы от жертв, которые принимает их любовь к отечеству, но от которых страдает их благосостояние. Ничто не могло бы более приблизить это время, как повсеместное решение вопросов, волнующих Европу. Опыт свидетельствует, что действительные условия спокойствия мира заключаются не в невозможной неподвижности, ни в шаткости политического устройства, которое каждому поколению предстояло бы разрушать и созидать по произволу страстей и выгод минуты, но скорее в житейской мудрости, которая всякому внушает уважение к установленным правам и советует всем соглашения, необходимые для примирения истории, составляющей неотъемлемое наследие прошедшего, с преуспеянием, которое служит законом для настоящего и будущего. При этих условиях прямодушное соглашение между государями всегда казалось мне желательным. Я был бы счастлив, если бы предложение, выраженное вашим величеством, могло привести к нему. Но для того чтобы это предложение могло осуществиться на деле, оно должно последовать не иначе как с согласия прочих держав; для достижения же этой цели я полагаю необходимым, чтобы ваше величество соблаговолили точно указать вопросы, которые, по вашему мнению, должны бы послужить предметом соглашения и основанием, на котором это соглашение может установиться. Во всяком случае, я могу удостоверить вас, что цель, к которой вы стремитесь — без потрясений достигнуть умиротворения Европы, встретит во мне живейшее сочувствие“.
Конгресс государей в Париже, на созвание которого Россия выразила, хотя и условное, согласие, не состоялся вследствие упорного отказа Англии принять в нем участие.