1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
IV.
Сближение о Франциею.
1856—1857.
Назначение князя А. М. Горчакова министром иностранных дел на место удалившегося на покой канцлера, графа Нессельроде, означало поворот во внешней политике России. Извещая наших дипломатических представителей о своем вступлении в должность, новый министр лишь в общих выражениях упомянул о направлении, указанном ему волей Государя. „Мир, заключенный в Париже, — писал он, — является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимной благосклонности. Этот результат, столь желательный, может быть достигнут лишь доверием, которое мы внушаем и тем, что сами испытываем. Государь Император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми правительствами, которые, по окончании войны, снова вступают в свободное распоряжение своими интересами“.
Несколько времени спустя в Москве, накануне коронации, князь Александр Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в основание его политической программы. Поводом к тому послужили два вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломатии: о продолжавшемся, по окончании войны, занятии Греческого королевства англо-французскими войсками и о давлении, производимом Дворами парижским и лондонским на Неаполитанского короля, чтобы побудить его ввести в Неаполь представительный образ правления. Русский министр находил, что как то, так и другое противно основному началу международных сношений: уважению права независимости государств. Он энергично высказывался против ничем не оправдываемого оставления в Греция чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство Франции и Англии в отношении короля Фердинанда к его подданным. „Менее, чем когда-либо, — доказывал он, — позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собой и что взаимные их отношения обуславливаются не пространством их территорий, а святостью присущих им прав. Желать добиться от короля Неаполитанского уступки по внутреннему управлению его государством посредством угроз или угрожающих демонстраций — значит, заменить его власть своею, управлять вместо него, провозгласить без прикрас право сильного над слабым“.
Переходя от двух частных вопросов к изложению общей политической системы, принятой Императором Александром II со дня вступления на престол, князь Горчаков продолжал:
„Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его Величество находит, что лучшее к тому средство — не скрывать своего образа мыслей ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единения с теми, кто в течение многих лет поддерживали с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существует более в прежней целости. Результат этот произошел помимо воли нашего августейшего Государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы Империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание в виду явлений, не согласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россия дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе (La Russie boude, dit-on. La Russie ne boude pas. La Russie se recueille). Что же касается до молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, но из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас не весть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимает Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по повелению Его Императорского Величества, доказывает, что наш августейший Государь не ограничивается такой ролью, когда считает долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь, каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или когда достоинство Императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается до введения в действие наших вещественных сил, то Император предоставляет это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего Государя национальна, но она не своекорыстна, и хотя Его Императорское Величество ставит в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворение их могло извинить нарушение чужого права“.
Произведший сильное впечатление в Европе, циркуляр русского министра иностранных дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд Императора Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь Горчаков вполне разделял его; у него, как и у Государя, была одна общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для России и унизительных для ее достоинства постановлений парижского трактата. Но относительно средств к достижению цели нельзя не заметить некоторого оттенка между мыслями Императора и его министра. Как тот, так и другой негодовали на Австрию за ее вероломство, а Англию признавали нашим естественным и непримиримым противником. У Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, „двойственным“ союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех „охранительных“ держав. Но такой договор со слабейшей из соседних держав князь Горчаков признавал недостаточным для возвращения России прежнего ее значения в Европе, и к этому результату надеялся придти путем сближения с Францией. Государь соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к изменению порядка, установленного в Европе венским конгрессом, и революционные приемы внешней политики императора французов не внушали ему ни сочувствия, ни доверия.
Как бы то ни было, чрезвычайному французскому послу, графу Морни, оказан был при нашем Дворе самый почетный и ласковый прием. 26-го июля Государь принял его в Петергофе, чрезвычайно радушно, и приветствовал следующими словами: „Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше означает конец положению, к счастью уже не существующему и которое не должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мне также, что он не мог нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его“. Император заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет горячего друга, оставшегося и по возвращении из Парижа под его личным обаянием: „Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я, видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона, то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии обоих народов друг ко другу и взаимное уважение обеих армий“.
Выразив послу удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора французов, Государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона, назначив своим представителем при нем одного из высших государственных сановников, личного своего друга и друга покойного отца, графа Киселева, пользующегося полным его доверием. Повторив, что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия между Россией и Францией, Его Величество заметил: „Такова была в сущности политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут какие-либо сомнения, то обратитесь прямо ко мне; вы всегда найдете меня готовым выслушать вас и откровенно объясниться с вами“.
С переездом в Москву, на время коронации, отзывы Морни становились все более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что Государь обходится с ним как ни с одним из других послов, его сотоварищей; что при всякой встрече Великие Князья и Великие Княгини не упускают случая осведомиться о здоровье императора и императрицы французов, в выражениях самых любезных и приветливых. О князе Горчакове он отзывался как о человеке с живым, острым умом, щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающем, что принял портфель только для того, чтобы доставить торжество своим убеждениям. Политическую программу русского министра Морни излагал так:
Никогда России не следовало ссориться с Францией, ее естественной союзницей по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция — великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает он полное сочувствие и удивление. С ним ласково обходилась королева Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император Александр, в бытность Великим Князем, не одобрял политики Императора Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того чтобы управлять французским народом, нужна широкая свобода действий. Министр не хочет стеснять ее, ни мешать ей, и рад был бы установить продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не пугая, впрочем, Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему удалось сохранить нынешние отношения свои: прекрасные с Францией, хорошие с Англией, прескверные с Австрией. Только чем ниже пало значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. „И это довольно понятно“, — заключал французский посол.
Морни был очарован милостью и лаской Императора Александра, о котором писал Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: „Между нами сказать, нельзя быть любезнее этого Государя. Все, что я знаю о нем, о его семейных отношениях, дружественных связях и, должен прибавить, о действиях его по внутреннему управлению, носит отпечаток прямодушия, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен, полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда они плохо им служили. Он никого не оскорбляет, верен слову, чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим народом, и в его царствование Россия дышит свободно, чего не было при покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как Император Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей родине, во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все продолжение своего царствования“. Не менее сочувственно, чем о Государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: „Князь Горчаков и я, мы не переговариваемся как посол с министром, а как два друга. Его прежняя политика согласуется с новым положением; он рад установившемуся между нами согласию и делает что может, дабы сохранить его“.
В Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским царственным домом, в конце 1856 года Наполеон III пригласил Великого Князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского Императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого города являются наиболее привлекательными.
Проведя весь великий пост в Ницце, где имела пребывание Императрица Александра Феодоровна, Константин Николаевич в первый день Пасхи пришел на пароходе „Олаф“ в Тулон. Там приняли его, как генерал-адмирала, со всеми почестями, подобающими этому званию. В Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца.
В семнадцатидневное пребывание Великого Князя в Париже император французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область истории и что поэтому можно и должно рассуждать о них вполне хладнокровно и беспристрастно, тем более что обе стороны и ошибки делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и возникновение новых важных вопросов; что хорошо было бы, если бы Россия, Франция и Англия заблаговременно обсудили и решили, как им действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в Италии, с целью объединения, и восстаний христиан в Турции. В обоих случаях Наполеон III признавал желательным образование как на Апеннинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлять свои владения. Наконец, он повторил Великому Князю вопрос, уже предложенный им графу Орлову во время конгресса: „Не захочет ли Россия присоединить Галицию?“ Его Высочество, разумеется, уклонился от определенного ответа.
Поездка в Париж Великого Князя Константина Николаевича была первым шагом к личному сближению двух императорских дворов, русского и французского; вторым — должно было служить свидание самих императоров. О нем давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении мира представитель Пруссии при Германском сейме фон Бисмарк-Шенгаузен, зорко следивший со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики, сообщил берлинскому Двору распространенный во Франкфурте слух о намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное путешествие по Германии, предпринятое русским Императором в 1857 году, дало новую пищу догадкам и предположениям.
После разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном, нареченным Сергием, врачи предписали Ее Величеству лечение водами в Киссингене. Государь и Государыня с августейшими детьми 11-го июня отплыли из Петербурга на пароходе „Грозящий“ и высадились на берег в Киле, в Голштинии, откуда, через Гамбург и Ганновер, направились сначала в Дармштадт, а потом в Вильдбад, где находилась вдовствующая Императрица. Туда приехал навестить Александра Николаевича король виртембергский, которого император австрийский просил взять на себя роль примирителя между ним и русским Императором. На представление короля об опасностях, грозящих Европе от революции, поддерживаемой бонапартовской Францией, и о необходимости для монархов сплотиться, дабы дать ей отпор, Император Александр отвечал: „Я не питаю вражды к Австрии, но не имею повода и сочувствовать ей. О сближении России с нею не может быть и речи, пока я не получу от австрийской политики более надежных ручательств, чем ныне. Но если даже она и даст мне таковые, то все же я никогда не позволю увлечь себя в тройственный союз, направленный против Франции“. В свою очередь, сопровождавший Государя князь А. М. Горчаков заявил виртемберскому королю, что Россия будет стараться вступить с Пруссией и Францией в тесную связь, имеющую назначением вообще поддерживать мир и право в Европе и что если впоследствии Австрия почувствует потребность приступить к их союзу для защиты тех же начал, то Россия не будет ей в том препятствовать. Сам король должен был сознаться, что попытка его примирить Австрию с Россией не удалась.
Из Вильдбада Государь заехал сначала в Карлсруэ, для посещения вдовствующей великой герцогини Баденской, а потом в Баден, чтобы отдать визит лечившемуся там королю виртембергскому и повидаться с принцессой Августой, супругой его любимого дяди, принца прусского.
Из Бадена Император Александр заехал за Императрицей и детьми в Дармштадт, а 24-го июля вся царская семья прибыла в Киссинген. Между тем Бисмарк воспользовался проездом через Франкфурт бывшего своего сотоварища по званию, посланника при Германском сейме князя Горчакова, чтобы прямо поставить ему вопрос: состоится ли всеми ожидаемое свидание двух Императоров? Князь Александр Михайлович отвечал, что это весьма возможно; что лично ему, да и его Государю, такое свидание может быть только приятно, так как обоюдные отношения монархов, состоящих в постоянной дружеской переписке — превосходны; что, однако, первый шаг должен последовать со стороны Франции, которой Россия показала уже довольно предупредительности. Коснувшись отношений России к Австрии, русский министр иностранных дел поведал прусскому дипломату, что настроение Императора Александра то же, что и было; что одними словами Австрия не изменит холодности России, которая не даст ввести себя фразами в обман, утратив веру в мнимую свою солидарность с „австрийским“ консерватизмом; что пока Франция будет держаться настоящей системы, она естественно займет утраченное Австрией место, а союз России, Пруссии и Франции, заменив прежний Священный союз, охранит мир Европы и укажет предел австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии. Такой тройственный союз князь Горчаков выставил целью всех своих усилий, допуская приступление к нему со временем и четвертого члена — Англии, о которой отозвался с несравненно меньшим недружелюбием, чем об Австрии.
Недоверчивый Бисмарк полагал, что, беседуя с ним, русский министр намеренно скрыл от него время и место свидания обоих Государей, которое считал уже решенным делом. Прозорливый дипломат ошибался. В Киссингене к приезду императорской четы собрались представители России при разных европейских дворах, в том числе и граф Киселев, посол в Париже. На замечание его, что нам всячески надо стараться о союзе с Францией, на которую одну мы можем опереться, потому что Пруссия, связанная с Германией, в состоянии оказать нам некоторую поддержку лишь до тех пор, пока мы находимся в хороших отношениях с Францией, Государь не высказался определенно, но изъявил согласие на личное свидание с Наполеоном III, коль скоро оно будет им предложено.
Сам Наполеон колебался и медлил. Сколь ни сильно было желание его сблизиться с Россией, но он опасался, как бы сближение это не вызвало разрыва союзных отношений с Англией, которыми он очень дорожил. В этом настроении поддерживала его императрица Евгения, не скрывавшая от нашего посла, что, по мнению ее, Франция союзом с Англией возвратила себе подобающее ей место в Европе и только в союзе с нею может сохранить его. О сравнительной выгоде для Франции соглашений с Дворами лондонским и петербургским императрица французов так отозвалась в доверительной беседе с графом Киселевым: „Я думаю, что для сохранения порядка, для спокойствия Франции, для status quo, как вы выражаетесь в дипломатии, союз с Англией необходим. Другое дело, когда захотят действовать наступательно, когда задумают исправить карту Европы; тогда, и только тогда, союз с Россией нужен. До тех же пор мы должны оставаться добрыми друзьями и не идти далее. Всего же лучше — жить в согласии со всеми, и в особенности с Англией“.
Устроить свидание Императоров Александра и Наполеона взял на себя родственный нашему Дармштадтский Двор, давно уже поддерживавший с Парижем самые дружественные отношения. С этой целью один из братьев Императрицы Марии Александровны, принц Александр, написал Наполеону письмо, в котором предлагал ему съехаться с шурином в Дармштадте или Бадене, а другой брат, великий герцог Лудвиг, даже сам отправился в Пломбьер для личных переговоров. Ему поведал наконец Наполеон желание свое свидеться с русским Государем. Узнав о том, король виртембергский не захотел дать опередить себя дармштадтским соседям, поспешил в Биарриц, где находился император французов, и пригласил его отпраздновать в Штутгарте 15-го сентября семьдесят шестую годовщину своего рождения, предупредив, что к этому дню он ждет к себе и Императора Александра.
1-го июля именины Императрицы Александры Феодоровны были торжественно отпразднованы в Вильдбаде, куда к этому дню съехались все братья Ее Величества, за исключением короля Фридриха-Вильгельма. Туда же прибыл из Киссингена и Государь. Из Вильдбада он снова вернулся в Киссинген, и оставив там Императрицу продолжать ее лечение, сам с детьми, через Потсдам и Штеттин, предпринял обратный путь в Россию.
Целью возвращения Государя в Петергоф было участие в Красносельском лагере, а также семейное торжество. 25-го января 1856 года Великий Князь Николай Николаевич вступил в брак с дочерью принца Петра и принцессы Терезии Ольденбургских, Александрой Петровной. 16-го августа 1857 года состоялось бракосочетание Великого Князя Михаила Николаевича с принцессой Цецилией Баденской, нареченной, по принятии ею православной веры, Великой Княжной Ольгой Феодоровной. Шесть дней спустя Государь выехал в Варшаву, где провел день своего тезоименитства, и через Берлин 6-го сентября вернулся к ожидавшей его в Дармштадте Императрице.
Готовившееся в Штутгарте свидание Императоров Александра и Наполеона возбуждало всеобщее беспокойство в Англии. Негодовала и королева с принцем-супругом, и все ее министры, а лорд Пальмерстон приписывал сближение с Россией интригам окружавших Наполеона III „политических аферистов“ (stock-jobbing politicians), под которыми разумел графа Морни и главного советника его по финансовым делам банкира Перейра. Желая лично воздействовать на впечатлительного владыку Франции, королева Виктория еще осенью пригласила его и императрицу Евгению провести несколько дней в любимом ее местопребывании, на острове Уайте.
В промежуток между приглашением и поездкой отношения тюильрийского кабинета к сент-джемскому обострились до крайности, в особенности по вопросу о соединении Дунайских княжеств. Дошло до того, что, подчиняясь внушениям из Лондона и Вены, Порта отвергла предложения, представленные ей от имени России, Франции, Пруссии и Сардинии представителями этих держав в Константинополе, которые спустили тогда свои флаги и объявили Оттоманскому правительству, что прерывают с ним дипломатические сношения. В этот самый день, 25-го июля, приехали в Осборн Наполеон и Евгения. Император французов был в крайне мрачном расположении духа и в первом своем разговоре с принцем Альбертом дал понять, что ему надоел и грубый тон Пальмерстона, и упреки в измене английскому союзу каждый раз, когда он расходится во мнениях с великобританским Двором.
Привлеченные в Осборн лорды Пальмерстон и Кларендон пошли на уступки, королева рассыпалась в любезностях и заискиваниях пред своими гостями, а принц Альберт взялся обратить Наполеона на путь истины, вселить в него недоверие к России и возвратить его в лоно исключительного союза с Великобританией.
Цели этой он не достиг. На обвинение во вступлении в заговор с Россией против независимости и целости Порты Оттоманской Наполеон возразил, что убедился в том, что Россия и не помышляет об овладении Константинополем, и сам принялся упрекать принца за соглашение Англии с Австрией по восточным делам, которое, говорил он, гораздо заметнее и деятельнее, чем собственное его сближение с Россией. Он негодовал на Австрию за ее двоедушие, указывал на попытки ее примириться с Россией и привел ответ Императора Александра, что хотя он и не злопамятен, но никогда не согласится на такой договор с Австрией, который был бы враждебен Франции. „Согласитесь, что это делает честь Императору“, — заметил Наполеон. Главным побуждением его в стремлении сойтись с Россией было именно желание предупредить возобновление направленного против Франции союза трех северных держав, т. е. России, Австрии и Пруссии. Что же касается до свидания с русским Императором, то оно, как признался Наполеон, вызвано следующим обстоятельством. Убежденный в том, что мир Европы не упрочится, пока не будут подвергнуты пересмотру договоры 1815 года, Наполеон поручил Морни возбудить этот вопрос в беседе с Императором Александром и постараться узнать его мнение и вызвать его на обмен мыслей. Но русский Государь ответил послу, что он научен опытом отца, имевшего накануне последней войны подобный разговор с сэром Гамильтоном Сеймуром, и что воспоминание о вреде, проистекшем от оглашения этого разговора, налагает печать молчания на уста его каждый раз, когда он имеет дело с дипломатом.
Из беседы с принцем Альбертом император французов вынес убеждение, что ему не дождаться от Англии поддержки роившимся в голове „тихого упрямца“ (le doux entête), как некогда называла его мать, королева Гортензия, широким планам об облагодетельствовании вселенной. Тем более росло в нем желание объясниться с русским Императором без посредников и с откровенностью, исключаемой дипломатическими приемами и обычаями. У нас несколько иначе понимали предстоявшее свидание и были далеки от мысли связывать с ним какое-либо „исправление карты Европы“. Император Александр жаждал спокойствия и мира. Князь Горчаков, хотя и придавал высокую цену дружбе с Францией и даже приписывал свиданию в Штутгарте значение „исторического события“, далеко выходящего за пределы обычного акта придворной вежливости, но виды его не простирались далее отмены ненавистных для России постановлений парижского трактата. За содействие к достижению этой русской цели он готов был выдать Наполеону Австрию, которой не прощал ее предательства в последнем восточном кризисе. Наконец, в соглашении с тюильрийским кабинетом он усматривал лучшее средство разрешить со временем, без особых потрясений и согласно с пользами и историческими преданиями России, сложную задачу распределения турецкого наследства между различными христианскими народностями, населяющими Балканский полуостров.
Государь разделял взгляды своего министра иностранных дел и одобрял его политику. Но вокруг него было немало лиц, с трудом свыкавшихся с мыслью о сближении с Двором революционного происхождения, каким представлялся им Двор третьего Бонапарта. Они не скрывали своей к нему брезгливости, и их стараниям следует приписать отмену первоначального предположения, чтобы в свидании Императоров приняли участие и обе Императрицы. В Париж дали знать, что Мария Александровна не может прибыть в Штутгарт по нездоровью, но по чьей-то, вероятно злонамеренной, нескромности императрице Евгении было показано письмо самой русской Государыни, выражавшее нежелание встретиться и познакомиться с нею. „Письмо это, — рассказывала впоследствии Евгения Киселеву, — показалось мне по меньшей мере жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт, несмотря на выраженное императором желание, и умоляла его не настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя и что гораздо осторожнее отклонить неприятную встречу, которая может иметь только прискорбные последствия“.
Пока один родственный Двор, Гессен-Дармштадтский, устраивал свидание в Штутгарте, другой Двор, также родственный, — Саксен-Веймарский, хлопотал о том, чтобы за этим свиданием последовало другое — между русским и австрийским Императорами. Уступая настояниям его, Александр Николаевич согласился встретиться с Францем-Иосифом в Веймаре на возвратном пути из Штутгарта. К этому съезду немецкие государи хотели привлечь одновременно и короля прусского, чтобы изгладить впечатление франко-русского сближения, противопоставлением ему призрака Священного союза. Князь Горчаков, встретившийся снова с Бисмарком на вечере, данном в Дармштадтском замке в честь русской Императорской четы, не преминул, однако, его заверить, что Император Александр ни за что не согласится на „тройственный“ союз, который своим демонстративным характером непременно вызвал бы вполне понятное и законное недоверие тюильрийского двора. На том же вечере впервые был представлен Государю прусский посланник при Германском сейме. Его Величество выразил Бисмарку сожаление о том, что король Фридрих-Вильгельм не будет присутствовать при его знакомстве с Наполеоном, но тотчас же заметил, что великий герцог дармштадтский этому рад, потому что штутгартское свидание и без того озабочивает немецкие Дворы.
11-го сентября император Наполеон, в сопровождении министра иностранных дел графа Валевского и обер-шталмейстера генерала Флери, выехал из шалонского лагеря и на другой день прибыл в Баден. Вечер он провел у родственницы своей, вдовствующей великой герцогини Стефании. Там узнали французы, что прямо из Штутгарта русский Император отправится в Веймар для свидания с императором австрийским. Известие это крайне их озадачило. Впрочем, генерал Флери заметил Бисмарку, прибывшему в Баден за несколько дней до того времени в свите принца Вильгельма прусского, что когда один государь предупреждает другого, что будет находиться на пути его, то последний не может, конечно, изменить своего маршрута, не совершив невежливости, и что существуют средства сделать встречу двух монархов неизбежной. И он, и Валевский осведомлялись с беспокойством: правда ли, что император Франц-Иосиф намерен посетить в Дармштадте Императрицу Марию Александровну? Утром следующего дня принц прусский был принят Наполеоном и имел с ним продолжительное совещание.
Того же 12-го сентября приехал в Штутгарт из Дармштадта Император Александр. В свите его находились: принц Александр Гессенский и министры: иностранных дел князь Горчаков и императорского двора граф Адлерберг. В Штутгарте ожидал его граф Киселев. Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, выехала Его Величеству навстречу в город Людвигсбург; старик-король встретил его на станции Фейербах, в одной миле от столицы. Государь остановился в принадлежавшей августейшей сестре его вилле Берг.
13-го сентября, в пять часов пополудни, прибыл туда же император французов. Встретивший его на вокзале король виртембергский отвез его в замок, где ему отведено было помещение. Император Александр находился в павильоне, служившем жилищем Великой Княгине Елене Павловне. Он вышел из павильона и направился в большую залу замка в ту самую минуту, когда входил в нее Наполеон. Оба Государя встретились и дружески пожали друг другу руки. Они удалились затем в смежную гостиную и пробыли в ней, в оживленной беседе, более получаса. В это время Горчаков и Валевский разговаривали в зале, у окна. Императоры обедали за семейным столом короля виртембергского в замке, а вечер провели на рауте у Великой Княгини Ольги Николаевны, в вилле Берг, причем князь Горчаков имел первый и весьма продолжительный разговор с Наполеоном. На другой день, после торжественного обеда в загородном дворце короля, император французов ездил в виллу Берг приветствовать Императрицу Марию Александровну, приехавшую утром из Дармштадта. Бал при Дворе был отменен по случаю траура по скончавшемся принце Евгении Виртембергском. День рождения короля, 15-го сентября, праздновался в семейном кругу. Наконец, 16-го оба Императора, проведя утро на народном земледельческом празднике в Канштадте, завтракали у Великой Княгини, а в три часа пополудни русские Император и Императрица отбыли в Дармштадт. Наполеон провожал их на вокзал железной дороги и в тот же вечер сам уехал из Штутгарта.
В продолжение трех дней, проведенных вместе в виртембергской столице, Александр II и Наполеон III виделись часто и вели продолжительные политические беседы. Совещались и сопровождавшие их министры. И те, и другие обменялись мыслями по всем текущим политическим вопросам и одинаково признали обоюдную пользу откровенных объяснений, а также дружеского и согласного действия, с целью поддержания мира и равновесия в Европе. Согласились также о несовместимости с этой программой всякой революционной политики. Наполеон обратил внимание Государя на положение Италии, служившее источником беспокойства и волнений в будущем, и приписывал его тому обстоятельству, что Австрия переступила за пределы договоров 1815 года. Он настаивал на необходимости устранить ее из Италии. Александр Николаевич ограничился уверением, что не повторит ошибки 1849 года. Что же касается до предстоявшего свидания с императором Францем-Иосифом, то Государь просил собеседника считать его как бы уже состоявшимся, потому что ни в каком случае оно не могло повлиять на его политику, а тем паче видоизменить ее.
Таким образом, штутгартские переговоры двух Императоров и их министров иностранных дел увенчались бы полным успехом, если бы, ободренный приветливостью русского Государя, Наполеон не решился завести речь о Польше. Вот его слова, как он сам передавал их графу Киселеву тотчас по возвращении в Париж: „Что касается до отношений России к Франции, то я вижу только один вопрос, который может стать щекотливым. Это — вопрос польский, если он должен подняться снова и занять собой европейскую дипломатию. Я имею обязательства, от которых не могу отречься и должен щадить общественное мнение, которое во Франции очень благоприятно Польше. Об этом обстоятельстве я должен откровенно предупредить Ваше Величество, чтобы не пришлось прервать наши добрые отношения, которыми я так дорожу“. Столь неожиданное заявление, естественно, произвело на Императора Александра впечатление в высшей степени неприятное. Сдержав порыв негодования, он холодно и спокойно ответил Наполеону, что никто более его самого не желает Польше мира и преуспеяния, но что всякое чужеземное вмешательство может только повредить исполнению его добрых намерений, возбуждая в поляках несбыточные надежды. Едва император французов вышел от Государя, как он, обратясь к одному из лиц своей свиты, сказал: „Со мною дерзнули заговорить о Польше!“ Слова эти были произнесены так громко, что отголосок их тогда же разнесся по всей Европе. По этой или по другим причинам, но заготовленные русским министром иностранных дел акты остались неподписанными. Впрочем, они не имели важного значения и касались лишь второстепенных вопросов: о закрытии Дарданелл и о государственном устройстве Дунайских княжеств.
Не того ожидали в Европе от свидания двух могущественнейших Государей своего времени. Об опасениях, возбужденных им в Германии, можно судить по следующим словам современного письма Бисмарка из Франкфурта: „Ввиду одного только факта русско-французского свидания, здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся и все союзные вопросы не вызывают более интереса в моих сотоварищах. Как скоро вся конституция сейма низошла бы на степень „исторического мемориала“, если бы действительно состоялся союз между обеими державами, с практическими целями!“ Ничего подобного не состоялось в Штутгарте, и произошло даже нечто совершенно противное. Роковое слово „Польша“ внесло семя раздора в зарождавшуюся дружбу России к Франции. Иначе быть не могло с той минуты, как, повторяя ошибку всех своих предшественников на французском престоле, Наполеон III отношения свои к России обусловил не жизненными интересами Франции, а соображениями посторонними, частью династическими, частью отвлеченно-сентиментального свойства.
Несмотря на такой непредвиденный оборот штутгартской встречи, князь Горчаков был или по крайней мере казался вполне ею довольным, и в разговоре с Бисмарком выразился о ней в тоне полной удовлетворенности, едва не триумфа. По словам его, свидание это оправдало и даже превзошло все ожидания России. Ему приписывали значение „исторического события“. Таково оно на самом деле. Это факт совершившийся, и изменить его не может свидание в Веймаре. Бисмарка интересовало в особенности узнать, не было ли принято каких-либо решений по шлезвиг-голштинскому вопросу, бывшему предметом давних пререканий между Данией и Германским союзом и снова начинавшим возбуждать умы в Германии. Князь Александр Михайлович отозвался о нем с пренебрежением, несколько оскорбительным для его собеседника. Он сказал, что в этом вопросе Франция придерживалась сначала мнения, отличного от мнения России, постоянно настаивая на сильном и скором вмешательстве Европы в датско-немецкий спор, но что после того как она пришла к соглашению с Россией по несравненно более важным предметам, шлезвиг-голштинский вопрос отошел на степень тех, о которых говорится: de minimis non curat praetor, и уже не вызовет разногласия между обоими Дворами. Франция вполне усвоила воззрения России, а потому разрешение спора будет предоставлено уговору копенгагенского Двора с вожаками партий в герцогствах, а затем и с франкфутским сеймом. Сам Горчаков переговорит о том с Мантейфелем в Берлине. Датский представитель на сейме, Бюлов, уже обращался к нему, в качестве личного друга, за советом, и князь преподал ему таковой, как „это делает отец по отношению к спорящим детям, предлагая „сильнейшему быть благоразумнейшим и уступить“, причем под сильнейшим — разумелась Дания. „По крайней мере, — замечает Бисмарк, — так понял я не совсем ясное в подробностях изложение“. Князь Горчаков несколько раз повторил, что шлезвиг-голштинский вопрос — вопрос чисто немецкий и не представляет важности с точки зрения европейских интересов. Что же касается до штутгартского свидания, то на нем обсуждались дела первостепенной важности и по всем достигнуто полное соглашение, вполне удовлетворяющее интересам России, „а также, — присовокупил русский министр, — и Пруссии“.
Из Штутгарта Государь и Императрица заехали в Дармштадт за августейшими детьми и 18-го сентября были встречены в Эйзенахе великим герцогом и великой герцогинею саксен-веймарскими, с которыми осмотрели исторический замок Вартбург. К вечеру они прибыли в Веймар, куда на другой день приехал австрийский император. Свидание его с Александром Николаевичем продолжалось всего одни сутки. Министры с обеих сторон отсутствовали, и время проведено в веймарском семейном кругу, расширившемся прибытием сестры вдовствующей великой герцогини, вдовы нидерландского короля, Анны Павловны. У великого герцога в замке был обед, на котором присутствовали оба Императора, потом спектакль. На следующее утро император Франц-Иосиф уехал из Веймара, а Государь съездил в Дрезден, чтобы навестить короля саксонского. 22-го сентября вся царская семья уже была в Потсдаме, и там отдохнула целую неделю. Дальнейший путь ее лежал на Варшаву, где Их Величества расстались с детьми, отправившимися прямо в Петербург, а сами они, исполняя давнее намерение посетить „древний богоспасаемый Киев, Иерусалим русской земли, и поклониться печерским святыням“ — как писал о том Александр Николаевич еще до коронации митрополиту киевскому Филарету, проследовали туда через Люблин, Владимир-Волынский, Ровно и Житомир. 15-го октября Государь и Императрица возвратились в Царское Село, а к георгиевскому празднику, 26-го ноября, переселились на зиму в Зимний Дворец.