Чинк достаточно подрос, чтобы вообразить себя замечательной собакой; и он действительно был замечателен, но далеко не в том смысле, в каком сам себе это представлял. Он не был ни свиреп, ни страшен, ни силён, ни быстроног, а представлял собою самую неугомонную, добродушную и глуповатую собачонку, которая когда-либо рвала в клочья хозяйские сапоги. Его хозяин Билль Обрей, был старый горец, поселившийся под вершиной Гарнет, в Йеллостоунском парке. Это был тихий уголок, в стороне от местностей, посещаемых туристами, и стоянка Билля до нашего появления была бы очень пустынным местом, если бы не присутствие товарища — неугомонной косматой собачки.
Чинк не мог оставаться спокойным и пяти минут. В самом деле, он готов был исполнить всякое приказание, исключая одного: посидеть смирно. Он всегда старался выкинуть какую-нибудь нелепую и невозможную штуку; а если и пробовал исполнить возможное, то обыкновенно портил свои лучшие начинания приёмами, которыми брался за дело. Однажды он провёл целое утро, стараясь взобраться на высокую, прямую сосну, в ветвях которой притаилась дразнившая его белка.
Заветной мечтой его жизни в течение нескольких недель было стремление поймать одного из тех тарабаганов, похожих на вкопанные деревянные колышки, которыми кишела лужайка около стоянки. Эти маленькие животные имеют обыкновение сидеть, выпрямившись на задних лапках, с прижатыми к телу передними, так что на известном расстоянии они кажутся воткнутыми в землю колышками. Часто по вечерам, когда мы выводили лошадей, чтобы привязать их на ночь, мы направлялись к тарабагану, принимая его за «прикол», и замечали свою ошибку только тогда, когда тарабаган с вызывающим писком исчезал под землёй.
С первого же дня своего появления в долине Чинк твёрдо решил поймать одного из тарабаганов. Конечно, он принялся за это по обыкновению своеобразным способом, то есть, начав дело не с того конца. Её хозяин объяснял эту черту его характера тем, что она была в крови у собаки. Итак, Чинк начинал свою стойку за четверть мили от тарабагана. Начинал он с того, что полз на животе около ста ярдов от кочки до кочки; когда же нервное напряжение становилось слишком сильно и возбуждение не позволяло ему дольше ползти, он вскакивал на ноги и напрямик устремлялся на тарабагана, который ожидал его у своей норы, вполне понимая происходящее. Минуту спустя после этого открытого наступления волнение Чинка брало верх над всякой осмотрительностью. Он бросался бежать, и как раз в ту минуту, когда ему надлежало сделать самую искусную стойку, он с лаем и прыжками направлялся к неподвижно, как воткнутый в землю деревянный кол, сидящему тарабагану, который в последнюю минуту с насмешливым писком уходил в землю, бросая задними лапками в жадную раскрытую пасть Чинка целую кучу песка.
Это повторялось изо дня в день с поразительным однообразием, но Чинк не сдавался. Ему казалось, что настойчивость должна восторжествовать, и он не ошибся. Ибо однажды после необыкновенно искусной стойки над особенно красивым тарабаганом, выполнив во всей полноте свою нелепую тактику с исключительным бурным натиском, он действительно схватил свою жертву; но на этот раз она оказалась деревянным колом. Всякому, кто любопытствует узнать, что чувствует собака, когда она сваляла дурака, стоило бы в тот день взглянуть на Чинка, в то время как он с глупым видом робко крался позади палатки, боясь быть замеченным.
Но неудача не долго угнетала Чинка. Он обладал известной дозой ирландского упорства, которое помогало ему переносить превратности судьбы, и ничто не могло поколебать его жизнерадостности. Во всё, за что он ни принимался, он вносил избыток энергии и минимальную дозу благоразумия, счастливый уже тем, что он на ногах и чем-нибудь занят. Он не пропускал ни телеги, ни человека, ни лошади, ни пасущегося телёнка, чтобы не погнаться за ними; и если из караульни случайно забредала кошка, он считал своей священной обязанностью по отношению к солдатам, кошке и себе самому гнать её домой во всю мочь. Он по двадцати раз в день кидался за старой шляпой, которую Билль держал специально для того, чтобы бросать её в осиное гнездо с приказанием: «Подай сюда!» На горькие опыты потребовалось много времени. Чинк постепенно узнавал, что на свете существуют длинные кнуты, что телеги сопровождают большие, свирепые собаки; что у лошадей на ногах имеются зубы; что у телят есть родственники с дубинами на голове; что тяжёлая на подъем кошка может превратиться в хорька, и что осы — не бабочки. Да, времени потребовалось много, но результаты сказались. Чинк начал проявлять крупицу — едва заметную, но всё же несомненную крупицу — собачьего здравого смысла.
Говоря иносказательно, все промахи Чинка как бы составляли неотёсанные и безо всякой симметрии расположенные камни арки, у которой не хватало сводного камня. Этим-то камнем, увенчавшим здание, то есть закалившим его характер и выработавшим в нём стойкость и выдержку, было его состязание с крупным койотом (луговой волк). Этот койот жил поблизости нашего лагеря и, несомненно, как и все прочие животные, сознавал, что возбраняется стрелять, ставить западни, охотиться или каким бы то ни было другим способом тревожить диких зверей в парке, а в особенности в этой местности, примыкающей к караульне, где солдаты всегда стояли на часах. Уверенный в безопасности, койот каждую ночь бродил вокруг лагеря в поисках объедков. Сперва я в песке находил только его следы, как будто он кружился возле лагеря, не решаясь к нему подойти. Затем нам удалось несколько раз подслушать его вечернюю чарующую песнь после заката солнца или незадолго до его восхода; и наконец я начал ежедневно находить его следы в пыли около ведра с отбросами, когда выходил утром, чтобы угадать по следам, какие звери гостили у нас ночью. Набравшись смелости, он стал иногда бродить около лагеря и днём. Сначала робко, затем с постепенно возрастающей уверенностью, довольный предоставленными ему льготами, он стал появляться не только каждую ночь, но вертелся тут почти целый день, подкрадываясь, чтобы стащить что-нибудь съедобное; или усаживался на виду на каком-нибудь пригорке на приличном расстоянии.
Однажды утром, когда он уселся на валу, в каких-нибудь пятидесяти ярдах, кто-то из нас, будучи в шутливом настроении, воскликнул: «Чинк, видишь ты этого койота, который издали скалит на тебя зубы? Пойди-ка, прогони его».
Чинк всегда слушался приказаний, и вот, сгорая желанием отличиться, он помчался за койотом, который легко от него ускакал, и тут началась гонка на четверть мили; но она показалась пустяком, когда койот обратился против своего преследователя.
Чинк сразу сообразил, что попал в плохую переделку и напряг все мускулы, чтобы добежать до лагеря. Но койот оказался быстрее и скоро догнал врага, кусая его то в один, то в другой бок с видимым наслаждением и как бы желая излить на него весь имевшийся в его распоряжении запас издевательств.
Чинк тявкал, выл и мчался изо всей мочи, но его мучитель не дал ему передохнуть, пока не пригнал в лагерь; должен сознаться, что мы, пожалуй, присоединились к веселью койота, и щенок не нашёл в нас должного сочувствия за исполнение, с ущербом для себя, данного приказа.
Такого опыта, даже и в меньшем размере, было достаточно, чтобы охладить пыл Чинка. С тех пор он решил оставить койота в покое.
Но не так думал койот. Он изобрёл новую и крайне весёлую забаву. Он ежедневно появлялся вблизи лагеря, прекрасно зная, что никто не осмелится его подстрелить. Действительно, все ружейные замки были запечатаны местной администрацией и солдаты бдительно охраняли закон. С этих пор койот выжидал удобного случая, чтобы подразнить Чинка. Собачонка убедилась, что стоило ей отойти одной на сто ярдов от лагеря, как койот не преминет последовать за ней, будет кусать и гнать её, пока не водворит обратно в палатку хозяина.
Так продолжалось изо дня в день, пока жизнь Чинка не превратилась в пытку. Он не дерзал отходить один на пятьдесят ярдов от палатки; даже когда он сопровождал нас в поездках верхом, этот злой и бесстыдный койот не выпускал его из виду, следуя за нами сбоку или сзади, ища случая насолить бедному Чинку и отравить ему прогулку, сам всё время держась от нас на почтительном расстоянии и отступая ещё дальше, если мы останавливались, чтобы набрать камней.
В один прекрасный день Обрей перенёс свою палатку на целую милю вверх по реке, и мы с тех пор реже стали видеть койота по той простой причине, что он, как и все не встречающие сопротивления забияки, с каждым днём становился всё свирепее и наглее, так что жизнь бедного Чинка стала сплошным терзанием, над которым его хозяин только посмеивался.
Перенося свою палатку, Обрей сослался на то, что ему нужен лучший корм для лошади. Но вскоре выяснилось, что он искал одиночества, чтобы насладиться бутылкой виски, которую ему удалось откуда-то добыть. Но одна бутылка служила только началом дальнейшего искушения. На следующий день он сел на лошадь, сказав Чинку: «Сторожи палатку», — и ускакал в горы, направляясь в ближайший кабачок. А Чинк смиренно свернулся на мешке.
Несмотря на свою бестолковость не вполне взрослой собаки, Чинк был верным сторожевым псом, и хозяин знал, что вполне мог ему доварить охрану своей палатки.
Вечером мимо проходил горец. Когда он был на таком расстоянии, что голос его мог быть услышать, он по обычаю крикнул: «Эй, Билль, послушай! А, Билль?»
Не получив ответа, он подошёл к двери, где был встречен «странного вида существом с ощетинившеюся шерстью»; и Чинк, так как это был он, неоднократным зловещим рычанием дал ему понять, что дальше идти нельзя.
Горец сообразил, в чём дело, и продолжал путь. Настал вечер, а хозяин не возвращался, чтобы облегчить участь Чинка, который начинал чувствовать сильный голод.
В палатке было завёрнутое в мешок свиное сало, но оно было неприкосновенно. Хозяин велел его «караулить», и Чинк предпочёл бы умереть с голоду, чем дотронуться до него.
Он отважился выйти на поляну в надежде отыскать мышь или вообще что-нибудь съедобное, чтобы утолить муки голода, как вдруг выскочил несносный койот и пустился за ним в обычную погоню, пока тот не спасся обратно в палатку. С ним вдруг произошла перемена. Внезапно пришедшее сознание долга преобразило его, приподняло его настроение, подобно тому как беспомощный писк котёнка превращает кошку в тигрицу.
Он был только щенком, во многих отношениях неразумным, но природой в него была заложена мощь, которая должна была развиться с годами. В ту минуту, как койот собрался проникнуть в палатку, — шутка сказать, в хозяйскую палатку! — Чинк, забыв свой личный страх, как демон, ринулся на врага.
Животные инстинктивно различают добро и зло. Они понимают разницу между нравственной отвагой и трусостью. Нравственное право было всецело на стороне маленькой перепуганной собачки, и оба животные, казалось, сознавали это. Койот отступил, дико рыча, и поклялся на своём койотском наречии в самом скором времени разорвать собаку в клочки. Но он всё-таки не посмел переступить порога палатки, несмотря на то что раньше твёрдо намеревался это сделать. Тут началась настоящая осада; ибо койот возвращался каждую минуту, ходил кругом палатки, презрительно взрывал землю задними ногами или шёл прямо к открытой двери, где его лицом к лицу встречал бедный маленький Чинк, полуживой от страха, но полный отваги, как только замечал попытку нанести ущерб хозяйскому добру, доверенному его охране.
Всё это время Чинку было нечего есть. Ему удавалось раз или два в день прокрасться наружу, глотнуть воды из находящегося поблизости ручья, но настоящей пищи он добыть не мог. Он мог бы прорвать дыру в мешке и поесть свиного сала, но не решался, так как оно было ему доверено; или он мог улучить удобную минуту, чтобы бросить свой пост и пробраться в наш лагерь, где его, конечно, сытно бы покормили. Но нет; несчастье выработало в нём настоящую собачью преданность. Он ни за что не соглашался обмануть доверие хозяина. Он готов был, если нужно, околеть на своём посту, в то время как его хозяин предавался пьянству.
Четыре дня и столько же ночей провёл Чинк на своём посту, геройски охраняя палатку и хозяйское добро от койота, перед которым он питал смертельный страх. Только на пятое утро к Обрею вернулась способность понимать тот факт, что он находится вне дома и что его стоянку в горах сторожит всего только одна маленькая собака. Он устал от кутежа, влез на лошадь и поехал по горам. Он был трезв, но пошатывался. На полпути его отуманенные мозги начали понемногу проясняться и он вдруг вспомнил, что оставил Чинка без пищи. «Надо надеяться, что он не испортил свиного сала», — подумал он и, прибавив ходу, доехал до выступа, откуда открывался вид на палатку. Там, у самой двери, скаля друг на друга зубы с глухим рычанием, стояли большой свирепый койот и бедный маленький Чинк.
— Чёрт бы меня побрал! — воскликнул Обрей. — Я совсем забыл про этого проклятого койота. Бедный Чинк! Какое ужасное время ему пришлось пережить. Удивительно, что он не изжевал всю палатку в куски.
Да, он стоял, делая последнюю стойку. Его ноги подкашивались от страха и голода, но он старался казаться храбрым и, по-видимому, более, чем когда-либо, готов был околеть, защищая палатку.
Одним взглядом своих холодных серых глаз горец сейчас же понял, в чём дело. Въехав на гору и увидав нетронутое сало, он убедился, что Чинк ничего не ел с минуты его отъезда. Когда же щенок, дрожа от страха и слабости, подполз к нему и, смотря ему в лицо, стал лизать его руку, как бы говоря: «Вот, я исполнил, что мне было приказано», — Обрей не выдержал. Слёзы стояли у него в глазах, пока он спешил накормить маленького героя. Затем он повернулся к нему и сказал: «Чинк, верный друг, я поступил с тобой подло, а ты со мной — благородно. Никогда больше не буду кутить без тебя; я готов сделать для тебя всё, что пожелаешь, только не знаю, — что. Раз ты не пьёшь, я очень мало могу для тебя сделать, но по крайней мере постараюсь избавить тебя от самой большой муки твоей жизни — насчёт этого будь покоен.
Затем с верхнего шеста он снял гордость своего сердца, бережно хранимую магазинку, и, не взвесив последствий, сломал правительственную печать, сургучные орлы на красной тесьме, и направился к двери.
Койот сидел на некотором расстоянии с обычной мефистофельской усмешкой; но курок был спущен, и царство страха для Чинка кончилось.
Что за беда, что появились солдаты и констатировали, что закон парка нарушен, так как Обрей застрелил одного из животных этого парка? Какое было дело Обрею до того, что у него отняли и уничтожили ружье, что его со всеми его снаряжениями изгнали из парка с угрозой подвергнуть тюремному заключению, если он дерзнёт вернуться? Какое ему было дело до всего этого?
— Так следовало, — сказал старый Обрей. — Я учинил эту штуку, спасая верного друга, который пристыдил меня своим благородством.
