[389]
Птичница Грета была единственною представительницей рода человѣческаго въ новомъ, красивомъ домикѣ, выстроенномъ при усадьбѣ для куръ и утокъ. Стоялъ онъ какъ-разъ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ прежде возвышался старинный барскій домъ съ башнями, кровлею „щипцомъ“ и рвомъ, черезъ который былъ
[390]перекинутъ подъемный мостъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ домика начиналась дикая чаща кустовъ и деревьевъ; прежде тутъ былъ садъ, спускавшійся къ большому озеру, которое теперь стало болотомъ. Надъ высокими старыми деревьями кружились и кричали грачи, вороны, галки—несмѣтныя стаи. Число ихъ не убавлялось, сколько ихъ ни стрѣляли, скорѣе прибавлялось. Крики ихъ слышны были даже въ птичникѣ, гдѣ сидѣла Грета, любуясь утятками, то и дѣло переползавшими черезъ ея ноги, обутыя въ деревянные башмаки. Старушка знала наперечетъ всѣхъ своихъ куръ и утокъ и блюла ихъ съ той самой минуты, какъ онѣ вылуплялись изъ яичекъ. Она гордилась ими, гордилась и великолѣпнымъ домикомъ, построеннымъ для нихъ. Въ маленькой комнаткѣ ея царствовалъ такой порядокъ, такая чистота,—этого требовала сама госпожа, владѣтельница птичника. Она часто приводила сюда своихъ знатныхъ гостей „полюбоваться утиными и куриными казармами“,—какъ она выражалась.
Въ комнаткѣ Греты былъ и платяной шкафъ, и кресло, и даже комодъ, а на немъ красовалась блестящая, полированная мѣдная дощечка, съ вырѣзанною надписью: „Груббе“. Такъ именно прозывался древній дворянскій родъ, владѣвшій когда-то старою, исчезнувшею усадьбой. Дощечку эту нашли въ землѣ, когда клали фундаментъ для новаго дома, но, по словамъ пономаря, она имѣла цѣну только, какъ памятникъ старины, не болѣе. Пономарь былъ вообще очень свѣдущъ, свѣдѣнія же свои почерпалъ изъ книгъ, да изъ старинныхъ рукописей,—ихъ у него въ ящикахъ лежало множество. Да, много зналъ онъ о старинѣ, но старѣйшая изъ воронъ знала, пожалуй, побольше его. Она и не таила этого, выкрикивала свои знанія во всеуслышаніе, но по-своему, по-вороньи, а по-вороньи-то пономарь, несмотря на всю свою ученость, не понималъ.
Вечерами, послѣ теплыхъ лѣтнихъ дней, надъ болотомъ подымался густой туманъ, и вся мѣстность казалась издали большимъ озеромъ, доходившимъ вплоть до старыхъ деревьевъ, надъ которыми летали грачи, вороны и галки. Такое-то вотъ озеро и разстилалось здѣсь въ старину, когда еще живъ былъ господинъ Груббе, владѣлецъ стараго барскаго дома съ красными кирпичными стѣнами. Дворовая собака ходила на такой длинной цѣпи, что могла бѣгать даже за воротами, а башня была соединена съ жилыми покоями безконечно длинною
[391]кирпичною галлереей. Окошечки въ домѣ были маленькіе, узенькіе даже въ главной залѣ, гдѣ происходили танцы. Впрочемъ, при послѣднемъ владѣльцѣ въ домѣ ужъ не танцовали, хотя въ залѣ все еще хранился старинный барабанъ, игравшій когда-то роль въ оркестрѣ. Тутъ же стоялъ шкафъ, весь покрытый искусною рѣзьбою; въ немъ хранились рѣдкія цвѣточныя луковицы,—госпожа Груббе занималась садоводствомъ. Супругъ же ея предпочиталъ стрѣлять волковъ да кабановъ, а за нимъ всюду слѣдовала и маленькая дочка его Марія. Лѣтъ пяти отъ роду она уже преважно сидѣла на конѣ и смѣло посматривала кругомъ своими большими черными глазами. Ее очень забавляло щелкать бичомъ надъ головами охотничьихъ собакъ, отецъ же предпочиталъ, чтобы она щелкала имъ по спинамъ крестьянскихъ мальчишекъ, которые сбѣгались глазѣть на господъ.
Возлѣ самой усадьбы стояла землянка одного крестьянина. У него былъ сынъ Сёренъ, однихъ лѣтъ съ дочерью господина. Сёренъ мастеръ былъ карабкаться по деревьямъ, и барышня постоянно заставляла его доставать ей птичьи гнѣзда. Птицы вопили, что было мочи, а одна изъ самыхъ большихъ взяла разъ, да и клюнула мальчишку прямо въ бровь. Кровь полилась ручьемъ, думали, что съ нею вытечетъ и глазъ, но нѣтъ, онъ уцѣлѣлъ. Марія Груббе звала мальчика: „мой Сёренъ“; это было знакомъ большого благоволенія, и оно таки пригодилось однажды самому отцу мальчика, бѣдняку Іону. Онъ какъ-то разъ провинился, и его посадили верхомъ на кобылку, т.-е. на узкую острую дощечку, укрѣпленную на четырехъ деревянныхъ подпоркахъ, а къ ногамъ привязали тяжелые камни, чтобы ему не сидѣлось черезчуръ удобно. Бѣднякъ корчилъ страдальческія гримасы, Сёренъ ревѣлъ и просилъ заступничества Маріи. Она сейчасъ же велѣла спустить крестьянина съ кобылки, но ее не послушались. Тогда она затопала ногами по каменной мостовой двора и такъ рванула своего отца за рукавъ, что рукавъ треснулъ. Ужъ она умѣла поставить на своемъ! Пришлось уступить ей и освободить отца Сёрена.
Госпожа Груббе, которая въ это время вышла на дворъ, погладила дочку по головкѣ и ласково поглядѣла на нее, но Марія не поняла причины.
Ее больше тянуло къ охотничьимъ собакамъ, чѣмъ къ матери, и мать одна отправилась въ садъ, къ озеру, поросшему тростникомъ, кувшинками и другими красивыми болотными
[392]цвѣтами и растеніями. Госпожа Груббе залюбовалась этою мирною картиною. „Какъ хорошо здѣсь!“ шептали ея губы. Въ саду росло, между прочимъ, одно, въ тѣ времена очень рѣдкое, дерево, которое она сама посадила—„красный букъ“. Оно было своего рода мавромъ среди другихъ деревьевъ, такія темнокоричневыя на немъ росли листья. Дереву нуженъ былъ яркій солнечный свѣтъ: въ тѣни оно стало бы зеленымъ, какъ и всѣ прочія деревья, и лишилось бы своей достопримѣчательности. Въ вѣтвяхъ высокихъ каштановъ было пропасть гнѣздъ, въ кустахъ и въ травѣ тоже. Птицы какъ будто знали, что онѣ тутъ въ безопасности, что здѣсь никто не смѣетъ палить въ нихъ изъ ружей.
Но вотъ явилась маленькая Марія съ Сёреномъ, а онъ, вѣдь, какъ мы знаемъ, умѣлъ лазить на деревья за птичьими яйцами и покрытыми пушкомъ птенчиками. Птицы и большія, и малыя въ ужасѣ подняли крикъ, принялись летать и хлопать крыльями! Изъ травы взлетали пигалицы, съ деревьевъ грачи, вороны и галки, и все это каркало, кричало, вопило, какъ вопятъ эти породы и понынѣ.
— Что это вы дѣлаете, дѣти!—вскричала кроткая госпожа Груббе.—Вѣдь, это безбожно!
Сёренъ переконфузился, высокородная барышня тоже отвернула было личико въ сторону, но потомъ отрывисто выпалила:
— Отецъ позволяетъ!
— Прочь! Убраться, убраться отсюда!—кричали большія черныя птицы, улетая.
Но на другой же день онѣ вернулись опять,—тутъ, вѣдь, онѣ были у себя дома.
А вотъ тихая, кроткая госпожа Груббе такъ не долго оставалась тутъ; Господь Богъ отозвалъ ее къ Себѣ,—она больше была у себя дома на небѣ, нежели въ барской усадьбѣ. Тѣло вынесли въ церковь подъ торжественный звонъ колоколовъ, бѣдняки роняли слезы,—она была добра къ нимъ.
Послѣ нея некому было заботиться о ея растеніяхъ, и садъ заглохъ.
Господинъ Груббе былъ, какъ говорили, человѣкъ жесткій, суровый, но дочь, несмотря на всю свою молодость, умѣла вертѣть имъ по-своему; она смѣшила его и добивалась своего. Теперь ей минуло двѣнадцать лѣтъ, она была крѣпкаго сложенія, смѣло смотрѣла своими черными глазами въ лицо людямъ, ѣздила верхомъ, какъ мужчина, и стрѣляла, какъ опытный охотникъ.
[393]
Въ окрестность прибыли знатные-презнатные гости: самъ молодой король и его сводный братъ и товарищъ, господинъ Ульрикъ-Фредерикъ Гюльденлёве. Они вздумали поохотиться на дикихъ кабановъ и хотѣли провести денекъ въ усадьбѣ господина Груббе.
Гюльденлёве сидѣлъ за столомъ рядомъ съ Маріей, взялъ ее за подбородокъ и поцѣловалъ, словно они были въ родствѣ, но она закатила ему звонкую пощечину и сказала, что терпѣть его не можетъ. Онъ же, а за нимъ и всѣ остальные, принялись смѣяться, словно она ему и не вѣсть какую пріятную вещь сказала!
Да, должно быть, таки ея слова пришлись ему по вкусу: пять лѣтъ спустя, когда Маріи исполнилось семнадцать лѣтъ, на дворъ прискакалъ гонецъ съ письмомъ, въ которомъ господинъ Гюльденлёве просилъ руки благородной дѣвицы. Вотъ какъ!
— Онъ знатнѣйшій и любезнѣйшій кавалеръ въ королевствѣ!—сказалъ господинъ Груббе.—Такими женихами не брезгуютъ!
— Не очень-то онъ мнѣ нравится!—отвѣтила дочка, но все-таки не побрезговала знатнѣйшимъ человѣкомъ въ королевствѣ, столь близко стоявшимъ къ самому королю.
Приданое—серебро, мѣха и бѣлье—было отправлено въ Копенгагенъ на кораблѣ, сама невѣста отправилась туда сухимъ путемъ. Переѣздъ этотъ занялъ десять дней, корабль же съ приданымъ былъ задержанъ отчасти противными вѣтрами, отчасти безвѣтріемъ, и прибылъ на мѣсто лишь черезъ четыре мѣсяца, когда самой госпожи Гюльденлёве ужъ и слѣдъ простылъ.
— Лучше спать на соломѣ, чѣмъ на его шелковой постели!—сказала она.—Лучше буду ходить босикомъ, чѣмъ разъѣзжать съ нимъ въ каретѣ!
И вотъ, позднимъ ноябрьскимъ вечеромъ въ Оргусъ пріѣхали двѣ женщины: супруга Гюльденлёве—Марія Груббе и ея служанка. Онѣ прибыли туда изъ Вейле, куда приплыли на кораблѣ изъ Копенгагена. Скоро онѣ въѣхали и въ обнесенный каменною оградою дворъ замка господина Груббе. Не ласково встрѣтилъ отецъ дочку, но все же отвелъ ей комнату. Марія поселилась въ ней, получала по утрамъ хлѣбъ съ масломъ, но нельзя сказать, чтобы все остальное въ ея жизни шло, какъ по маслу. Крутой нравъ отца отзывался теперь и на ней, а она къ этому не привыкла, къ тому же сама была не изъ
[394]мягкихъ натуръ и за словомъ въ карманъ не лазила: какъ аукнется, молъ, такъ и откликнется! О своемъ супругѣ она отзывалась со злобою и ненавистью и говорила, что ни за что не сойдется съ нимъ больше,—слишкомъ она честна и чиста душою и тѣломъ!
Такъ прошелъ годъ и нельзя сказать, чтобы пріятно. Отецъ и дочь обмѣнивались недобрыми словами, а это не годится: недоброе слово и плодъ приноситъ недобрый.
Богъ знаетъ чѣмъ бы все это кончилось!
— Нѣтъ, намъ съ тобой не ужиться подъ одною кровлею! сказалъ, наконецъ, старикъ.—Уѣзжай отсюда въ нашу старую усадьбу, да держи лучше свой языкъ на привязи, чѣмъ давать ходъ сплетнямъ!
Отецъ съ дочерью разстались; она переѣхала со своею служанкою въ старую усадьбу, гдѣ родилась и выросла, гдѣ жила и умерла ея кроткая, благочестивая мать, обрѣтшая покой въ склепѣ старой усадебной церкви. Въ усадьбѣ жилъ только старый пастухъ,—вотъ и вся дворня. Въ комнатахъ насѣла паутина, покрытая чернымъ слоемъ пыли, садъ совсѣмъ заглохъ; между деревьями и кустами повисли густыя сѣти хмѣля и вьюнка; бѣлена и крапива разрослись на славу. „Красный букъ“ росъ теперь въ тѣни, и листья его приняли обыкновенную зеленую окраску; миновала его краса! Но надъ высокими каштанами попрежнему летали безчисленныя стаи грачей, воронъ и галокъ. Онѣ кричали и вопили, словно передавая другъ другу великую новость: „Опять пріѣхала сюда та дѣвчонка, что приказывала таскать у насъ яйца и птенцовъ! Самъ же воришка карабкается теперь по дереву безъ сучьевъ и листьевъ, взбирается на высокія мачты и частенько получаетъ здоровыя трепки, коли ведетъ себя не такъ, какъ надо“.
Обо всемъ этомъ разсказывалъ намъ пономарь; онъ добылъ всѣ эти свѣдѣнія изъ разныхъ книгъ и записокъ,—у него ихъ былъ полный шкафъ.
— На этомъ свѣтѣ все идетъ то въ гору, то подъ гору!—говаривалъ онъ.—Диковинно послушать!
Послушаемъ и мы о томъ, что сталось съ Маріей Груббе, но не забудемъ при этомъ и о птичницѣ Гретѣ, что сидитъ въ своемъ великолѣпномъ птичникѣ въ наше время, какъ Марія сидѣла въ усадьбѣ въ свое, только не то у нея было на душѣ, что у птичницы Греты!
[395]
Прошла зима, прошла весна и лѣто, опять завыли осенніе вѣтры, потянулись съ моря сырые, холодные морскіе туманы. Скучно, одиноко жилось въ усадьбѣ.
И вотъ, Марія Груббе взялась за свое ружье, стала ходить въ степь стрѣлять зайцевъ да лисицъ, а то и птицъ, если попадались. Въ полѣ она частенько встрѣчала благороднаго господина Палле Дюре изъ Нёрребэка. Онъ тоже разгуливалъ тамъ съ ружьемъ да собаками. Дородный онъ былъ, сильный мужчина и всегда хвастался этимъ въ бесѣдахъ съ Маріей. Онъ могъ даже помѣряться силою съ покойнымъ господиномъ Броккенгусомъ изъ Эгескова, что на Фіоніи, о силѣ котораго и до сихъ поръ ходили разсказы. По его-то примѣру и Палле Дюре повѣсилъ у себя въ воротахъ желѣзную цѣпь съ охотничьимъ рожкомъ и, возвращаясь домой, схватывался за эту цѣпь, приподымался на воздухъ вмѣстѣ съ лошадью и трубилъ въ рогъ.
— Пріѣзжайте сами посмотрѣть на это, сударыня!—говорилъ онъ.—У насъ въ Нёрребэкѣ можно подышать свѣжимъ воздухомъ!
Когда именно она пріѣхала къ нему, изъ старинныхъ записей не видно, но на подсвѣчникахъ въ Нёрребэкской церкви можно прочесть, что они принесены церкви въ даръ господиномъ Палле Дюре и Маріей Груббе, владѣльцами Нёрребэка.
Тѣломъ и силами Палле Дюре похвастаться могъ, вино онъ всасывалъ въ себя, какъ губка, какъ бездонная бочка, а храпѣлъ, какъ цѣлое стадо свиней. Красный онъ былъ, разбухшій!
— Ехидный, да и задира вдобавокъ!—говорила про него госпожа Палле Дюре, урожденная Груббе.
Скоро ей наскучило вести такую жизнь, но жизнь-то отъ этого лучше не становилась.
И вотъ, въ одинъ прекрасный день столъ былъ накрытъ, и кушанья остыли: Палле Дюре охотился за лисицами, а госпожи нигдѣ не могли отыскать. Палле Дюре вернулся домой около полуночи, а госпожа Дюре не вернулась ни ночью, ни на другой день утромъ. Она покинула Нёрребэкъ, ушла, не простившись ни съ кѣмъ.
Погода стояла сырая, сѣрая, дулъ холодный вѣтеръ, надъ головою Маріи съ крикомъ вились стаи черныхъ птицъ,—онѣ-то не были такими бездомными бѣглянками, какъ она.
Марія сначала направилась къ югу, въ Германію; тутъ золотые перстни съ драгоцѣнными камнями были обращены въ
[396]деньги; потомъ она направилась на востокъ, потомъ опять повернула на западъ,—у нея не было передъ собою никакой цѣли, она сердилась на всѣхъ и на все, даже на Бога, такъ ожесточена была ея душа. Но вотъ, силы начали измѣнять ей, она едва передвигала ноги отъ усталости, наконецъ, запнулась о кочку и упала. Съ кочки взлетѣла пигалица и пискнула: „Чувъ-чувъ! Ахъ ты воровка!“ Марія никогда не посягала на добро ближняго, но птичьи яйца и птенцовъ приказывала красть для себя, когда была маленькая. Теперь она припомнила это.
Съ того мѣста, гдѣ она лежала, видны были береговыя дюны; тамъ жили рыбаки, но она не могла добраться до нихъ, такъ она была слаба. Большія бѣлыя чайки пролетали надъ нею и кричали такъ же пронзительно, какъ кричали, бывало, грачи, вороны и галки въ усадьбѣ; птицы подлетали къ Маріи все ближе и ближе, подъ конецъ изъ бѣлыхъ стали черными, какъ уголь, да и все потемнѣло въ ея глазахъ…
Когда она опять открыла ихъ, она увидала, что ее подняли и несутъ на рукахъ. Несъ ее высокій, сильный малый. Она взглянула въ его бородатое лицо,—надъ глазомъ у него былъ глубокій шрамъ, бровь какъ будто была перерѣзана пополамъ. Онъ отнесъ несчастную женщину на судно, гдѣ служилъ матросомъ, а шкиперъ разругалъ его за это на чемъ свѣтъ стоитъ.
На другой день корабль отплылъ. Марію Груббе не высадили, значитъ и она тоже отправилась въ плаваніе. Но она, конечно, вернулась обратно? Да, только когда и куда?
И объ этомъ пономарь могъ разсказать; при этомъ онъ ровно ничего не выдумывалъ отъ себя, а почерпалъ всѣ свои свѣдѣнія изъ достовѣрнаго источника—изъ одной старой книги, которую мы и сами можемъ взять да прочесть. Написалъ ее датскій историкъ Людвигъ Гольбергъ, авторъ многихъ прекрасныхъ книгъ и забавныхъ комедій, которыя такъ живо рисуютъ намъ его вѣкъ и современниковъ. Въ своихъ письмахъ Гольбергъ разсказываетъ о своей встрѣчѣ съ Маріей Груббе. Объ этомъ стоитъ послушать, но все же мы не забудемъ изъ-за этого птичницы Греты, что сидитъ теперь такая веселая и довольная въ своемъ великолѣпномъ птичникѣ.
Остановились мы на томъ, что Марія Груббе отплыла на кораблѣ.
Прошли годы.
[397]
Въ Копенгагенѣ въ 1711 г. свирѣпствовала чума. Королева Даніи отплыла на родину въ Германію, король тоже покинулъ столицу, да и всѣ, кто только могъ, бѣжалъ изъ нея. Старались выбраться изъ города и студенты, даже тѣ, что пользовались даровымъ помѣщеніемъ и столомъ. Въ такъ называемой „Борхсъ-Коллегіи“ оставался всего одинъ студентъ, да и тотъ собирался уѣхать. Было два часа утра, когда онъ вышелъ оттуда съ ранцемъ на плечахъ; въ немъ больше было книгъ и рукописей, нежели платья и бѣлья. Надъ городомъ нависъ густой тягучій туманъ, на улицахъ не было видно ни души. Кругомъ почти на всѣхъ дверяхъ и воротахъ стояли кресты,—въ тѣхъ домахъ были больные чумою, или всѣ уже вымерли. Не было видно людей и въ болѣе широкой извилистой „Kjödmangergade“, какъ называлась тогда улица отъ „Круглой Башни“ до королевскаго дворца. Но вотъ мимо прокатила тяжелая телега. Кучеръ пощелкивалъ кнутомъ, лошади неслись вскачь; телѣга была биткомъ набита трупами. Молодой студентъ поднесъ руку къ носу и сталъ вдыхать крѣпкій спиртъ, въ который была омочена губка, уложенная въ мѣдную коробочку. Изъ кабачка въ одномъ изъ переулковъ раздавалось дикое пѣніе и хохотъ. Люди пьянствовали тамъ всю ночь, чтобы забыть о чумѣ, стоявшей за дверями и готовой уложить ихъ въ телѣгу къ другимъ мертвецамъ. Студентъ направился къ дворцовому мосту; у набережной стояла пара небольшихъ судовъ; одно уже готовилось отплыть изъ зараженнаго города.
— Коли Богъ дастъ, будемъ живы и дождемся попутнаго вѣтра, пойдемъ въ Грензундъ къ Фальстеру!—сказалъ шкиперъ и спросилъ студента, желавшаго сѣсть на судно, какъ его зовутъ.
— Людвигъ Гольбергъ!—отвѣтилъ тотъ, и имя это прозвучало тогда, какъ и всякое другое, теперь же оно принадлежитъ къ славнѣйшимъ датскимъ именамъ! А тогда-то онъ былъ простой, неизвѣстный никому, бѣдный студентъ.
Судно проплыло мимо дворца, и не успѣло разсвѣтать, какъ оно уже вышло въ открытое море. Поднялся легкій вѣтерокъ, паруса надулись, молодой студентъ сѣлъ лицомъ противъ свѣжаго вѣтра, да и заснулъ; нельзя сказать, чтобы это было съ его стороны особенно благоразумно!
Уже на третье утро судно встало на якорь у Фальстера.
— Не знаете-ли вы, у кого бы мнѣ найти здѣсь пристанище за небольшую плату?—спросилъ Гольбергъ у капитана.
[398]
— Думаю, что лучше всего вамъ обратиться къ перевозчицѣ!—отвѣтилъ тотъ.—Коли хотите быть съ нею полюбезнѣе, зовите ее матушкой Сёренъ Сёренсенъ Мёллеръ! Но смотрите, не слишкомъ-то ужъ любезничайте, не то она разсердится! Мужъ ея арестованъ за убійство, и она сама теперь правитъ перевозомъ,—лапищи у нея здоровыя!
Студентъ забралъ свою котомку и пошелъ въ домикъ перевозчицы. Дверь не была заперта; онъ приподнялъ щеколду и вошелъ въ комнату, выстланную кирпичомъ. Главною мебелью была длинная скамья, покрытая большимъ кожанымъ одѣяломъ. Къ скамьѣ была привязана бѣлая насѣдка съ цыплятами; она опрокинула блюдечко съ питьемъ и вода розлилась по полу. Ни въ этой, ни въ сосѣдней комнатѣ не было ни души, кромѣ грудного ребенка въ колыбелькѣ. Но вотъ показалась лодка, отплывшая отъ противоположнаго берега; въ ней кто-то сидѣлъ, но кто именно—мужчина или женщина—рѣшить было мудрено: сидѣвшій былъ закутанъ въ широкій плащъ съ капюшономъ, покрывавшимъ голову. Лодка пристала къ берегу.
Изъ нея вышла и вошла въ комнату женщина, еще очень видная собой—особенно когда выпрямляла спину. Изъ-подъ черныхъ бровей гордо смотрѣли черные глаза. Это и была сама матушка Сёренъ, перевозчица. Грачи, вороны и галки прокричали бы, впрочемъ, другое, болѣе знакомое намъ имя.
Сурово глядѣла она, скупа была на слова, но все же студенту удалось сговориться съ нею насчетъ платы за столъ и за помѣщеніе на то время, пока въ Копенгагенѣ будетъ обстоять неблагополучно.
Въ домикъ перевозчицы частенько заглядывали изъ ближайшаго городка нѣкоторые почтенные граждане, вродѣ Франца Ножевщика и Сиверта Обозрѣвателя мѣшковъ[1]. Они потягивали изъ кружекъ пивцо и бесѣдовали со студентомъ. Онъ былъ мастеръ своего дѣла,—какъ выражались они—читалъ по-латыни и по-гречески и умѣлъ потолковать объ ученыхъ предметахъ.
— Чѣмъ меньше знаешь, тѣмъ легче живется!—замѣтила однажды матушка Сёренъ.
— Да, вотъ вамъ-то не легко приходится!—сказалъ
[399]Гольбергъ, заставъ ее за стиркою бѣлья въ щелокѣ, причемъ ей самой приходилось раскалывать тяжелыя плахи на подтопку.
— Ну, про то я одна знаю!—отвѣтила она.
— Что-жъ вы съ малыхъ лѣтъ такъ колотитесь?
— Это видно по рукамъ; прочесть, чай, не трудно!—сказала она, показывая ему свои, правда, маленькія, но огрубѣлыя и сильныя руки съ обкусанными ногтями.—Вы, вѣдь, ученый!
Около Рождества начались сильныя мятели; морозъ крѣпчалъ, вѣтеръ какъ будто промывалъ людямъ лица крѣпкою водкою. Но матушка Сёренъ не боялась никакой погоды, завернувшись въ свой плащъ, да надвинувъ капюшонъ на голову.
Было не поздно, но въ комнаткѣ уже совсѣмъ стемнѣло; хозяйка подложила въ печку хвороста и вереска, сама усѣлась возлѣ и принялась штопать свои чулки,—другому некому было взяться за это дѣло. Подъ вечеръ она стала словоохотливѣе, чѣмъ это вообще было въ ея привычкахъ. Она заговорила о своемъ мужѣ.
— Онъ нечаянно убилъ одного драгёрскаго шкипера и долженъ за это три года пробыть на каторгѣ. Что-жъ, онъ, вѣдь, простой матросъ, такъ должно поступать съ нимъ по закону!
— Поступаютъ по закону и съ лицами высшаго сословія!—сказалъ Гольбергъ.
— Вы думаете?—сказала матушка Сёренъ и поглядѣла въ огонь, но затѣмъ начала снова.—А вы слышали о Каѣ Люкке? Онъ велѣлъ срыть одну изъ своихъ церквей, а когда священникъ Масъ сталъ громить его за это съ кафедры, приказалъ заковать духовнаго отца въ цѣпи, созвалъ судъ и самъ приговорилъ его къ казни. И священнику отрубили голову! Это ужъ не было нечаяннымъ убійствомъ, а Кая Люкке все-таки не тронули!
— Онъ дѣйствовалъ сообразно нравамъ своего времени!—сказалъ Гольбергъ.—Теперь эти времена миновали!
— Разсказывайте!—сказала матушка Сёренъ, встала и пошла въ другую коморку, гдѣ была „дѣвчурка“, прибрала и уложила ее, потомъ приготовила на скамьѣ постель студенту. Кожаное одѣяло было отдано ему,—онъ былъ куда чувствительнѣе къ холоду, чѣмъ она, даромъ что родился въ Норвегіи.
Утро въ день Новаго года было ясное, солнечное; морозъ, однако, стоялъ такой, что нанесенный мятелью снѣгъ превратился въ твердую кору, и по нему можно было ходить какъ
[400]по полу. Колокола въ городѣ зазвонили къ обѣднѣ. Студентъ завернулся въ свой шерстяной плащъ и собрался пойти въ городъ.
Надъ домикомъ перевозчицы съ крикомъ и карканьемъ летали грачи, вороны и галки; изъ-за ихъ крика не слышно было даже колокольнаго звона. Матушка Сёренъ стояла за порогомъ и набирала въ котелокъ снѣгу, чтобы вскипятить воды. Она смотрѣла на стаи птицъ и думала свою думушку.
Студентъ пошелъ въ церковь; на пути туда и обратно ему пришлось проходить мимо дома Сиверта Обозрѣвателя мѣшковъ. Когда студентъ проходилъ во второй разъ, его зазвали выпить кружку теплаго пива съ сиропомъ и имбиремъ. Рѣчь зашла о матушкѣ Сёренъ, но хозяинъ не много могъ сообщить о ней, зналъ только, что она не здѣшняя, что у нея когда-то водились деньжонки, и что мужъ ея, простой матросъ, убилъ сгоряча одного драгёрскаго шкипера. „Онъ бивалъ и жену, но она стоитъ за него горой!“
— Я бы такого обращенія не потерпѣла!—сказала хозяйка.—Ну, да и то сказать, я лучшаго происхожденія! Мой отецъ, вѣдь, былъ королевскимъ ткачомъ чулокъ!
— Да и замужемъ-то вы за королевскимъ чиновникомъ!—сказалъ Гольбергъ и откланялся хозяевамъ.
Вотъ подошелъ и вечеръ, а въ вечеръ Новаго Года празднуется память трехъ восточныхъ царей, пришедшихъ на поклоненіе Младенцу Іисусу, и матушка Сёренъ зажгла для Гольберга въ честь трехъ царей особую „тройную“ сальную свѣчу собственнаго издѣлія.
— По одной свѣчкѣ для каждаго мужа!—сказалъ Гольбергъ.
— Для каждаго мужа?—спросила женщина и пристально посмотрѣла на него.
— Ну да, для каждаго изъ восточныхъ мужей!—сказалъ студентъ.
— Ахъ, вы вотъ о чемъ!—сказала она и долго сидѣла молча.
Но все-таки въ этотъ вечеръ студенту удалось вывѣдать отъ нея кое-что.
— Вы любите своего мужа?—началъ Гольбергъ.—А поговариваютъ, что онъ обходился съ вами жестоко.
— Это никого не касается, кромѣ меня!—отвѣтила она.—Такіе побои принесли бы мнѣ большую пользу въ дѣтствѣ, теперь же
[401]они достаются мнѣ, вѣроятно, за мои грѣхи! О томъ же, сколько добра онъ мнѣ сдѣлалъ—знаю я одна!—И она выпрямилась.—Я валялась въ степи больная, и никому не было дѣла до меня, кромѣ развѣ грачей, да воронъ, которые готовы были заклевать меня! А онъ взялъ меня на руки и отнесъ на судно, не побоялся головомойки шкипера за такой грузъ! Я не изъ хворыхъ и скоро оправилась. Каждый живетъ по-своему, и Сёрень по-своему. Нельзя судить клячу по уздѣ! Съ нимъ мнѣ все-таки жилось куда лучше, нежели съ любезнѣйшимъ и знатнѣйшимъ изъ всѣхъ подданыхъ короля. Я, вѣдь, была замужемъ за намѣстникомъ Гюльденлёве, своднымъ братомъ короля. Потомъ я вышла за Палле Дюре. Оба—одного поля ягоды! У каждаго свой вкусъ, и у меня свой! Заболталась я, однако, съ вами, ну, да зато теперь вы знаете все!
И она ушла изъ комнаты.
Это была Марія Груббе! Вотъ какъ обернулось для нея колесо счастья! Немного еще Новогоднихъ вечеровъ довелось ей пережить. Гольбергъ пишетъ, что она умерла въ іюнѣ 1716 года, но онъ не пишетъ о томъ,—да онъ и не зналъ этого—что когда матушка Сёренъ, какъ ее называли, лежала въ гробу, надъ домомъ, молча, носились стаи большихъ черныхъ птицъ,—онѣ какъ будто знали, что тамъ, гдѣ похороны, надо соблюдать тишину. Послѣ же того, какъ тѣло предали землѣ, черныя птицы улетѣли, и никто больше не видалъ ихъ въ той мѣстности. Зато въ тотъ же вечеръ надъ старою усадьбою въ Ютландіи виднѣлись цѣлыя стаи грачей, воронъ и галокъ, готовыхъ перекричать другъ друга. Онѣ словно торопились подѣлиться вѣстью, что таскавшій ихъ яйца и покрытыхъ пушкомъ птенцовъ крестьянскій мальчишка работаетъ теперь въ кандалахъ на каторгѣ, а благородная дѣвица окончила жизнь перевозчицей черезъ Грензундъ. „Кра! Кра! Бра! Бра! Браво!“—кричали птицы. Тоже кричали онѣ, когда срывали старую усадьбу.
— Онѣ и теперь кричатъ то же, а и кричать-то ужъ не о чемъ!—сказалъ пономарь.—Весь родъ Груббе вымеръ, усадьба срыта, и на мѣстѣ ея стоитъ теперь нарядный птичникъ съ вызолоченными флюгерами, а въ немъ сидитъ птичница Грета. Какъ она радуется своему прелестному жилищу! Не попади она сюда, ей, вѣдь, пришлось бы доживать вѣкъ въ богадѣльнѣ!
Надъ нею ворковали голубки, вокругъ клохтали индѣйки, крякали утки.
[402]
— Никто не знаетъ ея!—толковали онѣ.—Безродная она. Милость Божья, что она попала сюда. Нѣтъ у нея ни селезня-батюшки, ни курицы-матушки, ни дѣтокъ!
Но она все-таки не была безродной; предки-то у нея были, только она не знала ихъ. Не зналъ ихъ и пономарь, сколько ни валялось у него въ ящикѣ стола рукописей; знала и разсказывала объ этомъ лишь одна изъ старыхъ воронъ. Она еще отъ матери своей и бабушки слышала о матери и о бабушкѣ Греты. Послѣднюю-то и мы знаемъ, знаемъ еще съ тѣхъ поръ, какъ она дѣвочкой проѣзжала по подъемному мосту и гордо посматривала кругомъ, словно весь свѣтъ и всѣ птичьи гнѣзда принадлежали ей одной. Видѣли мы ее потомъ въ степи, около дюнъ, и, наконецъ, у перевоза черезъ Грензундъ.
Внучка ея, послѣдняя въ родѣ, опять попала туда, гдѣ стояла старая усадьба, и гдѣ кричали черныя дикія птицы, но она-то сидѣла въ кругу ручныхъ, домашнихъ птицъ. Онѣ знали ее, и она знала ихъ. Птичницѣ-Гретѣ нечего было больше желать, она бы рада была и умереть теперь—стара ужъ она стала.
„Гробъ! Гробъ!“ кричали вороны.
И птичницу-Грету положили въ гробъ и схоронили, но гдѣ—никто не знаетъ, кромѣ старой вороны, если только и та не околѣла.
Такъ вотъ, мы теперь узнали исторію старой усадьбы и древняго рода, узнали и о предкахъ птичницы Греты.
