кихъ натуръ и за словомъ въ карманъ не лазила: какъ аукнется, молъ, такъ и откликнется! О своемъ супругѣ она отзывалась со злобою и ненавистью и говорила, что ни за что не сойдется съ нимъ больше,—слишкомъ она честна и чиста душою и тѣломъ!
Такъ прошелъ годъ и нельзя сказать, чтобы пріятно. Отецъ и дочь обмѣнивались недобрыми словами, а это не годится: недоброе слово и плодъ приноситъ недобрый.
Богъ знаетъ чѣмъ бы все это кончилось!
— Нѣтъ, намъ съ тобой не ужиться подъ одною кровлею! сказалъ, наконецъ, старикъ.—Уѣзжай отсюда въ нашу старую усадьбу, да держи лучше свой языкъ на привязи, чѣмъ давать ходъ сплетнямъ!
Отецъ съ дочерью разстались; она переѣхала со своею служанкою въ старую усадьбу, гдѣ родилась и выросла, гдѣ жила и умерла ея кроткая, благочестивая мать, обрѣтшая покой въ склепѣ старой усадебной церкви. Въ усадьбѣ жилъ только старый пастухъ,—вотъ и вся дворня. Въ комнатахъ насѣла паутина, покрытая чернымъ слоемъ пыли, садъ совсѣмъ заглохъ; между деревьями и кустами повисли густыя сѣти хмѣля и вьюнка; бѣлена и крапива разрослись на славу. „Красный букъ“ росъ теперь въ тѣни, и листья его приняли обыкновенную зеленую окраску; миновала его краса! Но надъ высокими каштанами попрежнему летали безчисленныя стаи грачей, воронъ и галокъ. Онѣ кричали и вопили, словно передавая другъ другу великую новость: „Опять пріѣхала сюда та дѣвчонка, что приказывала таскать у насъ яйца и птенцовъ! Самъ же воришка карабкается теперь по дереву безъ сучьевъ и листьевъ, взбирается на высокія мачты и частенько получаетъ здоровыя трепки, коли ведетъ себя не такъ, какъ надо“.
Обо всемъ этомъ разсказывалъ намъ пономарь; онъ добылъ всѣ эти свѣдѣнія изъ разныхъ книгъ и записокъ,—у него ихъ былъ полный шкафъ.
— На этомъ свѣтѣ все идетъ то въ гору, то подъ гору!—говаривалъ онъ.—Диковинно послушать!
Послушаемъ и мы о томъ, что сталось съ Маріей Груббе, но не забудемъ при этомъ и о птичницѣ Гретѣ, что сидитъ въ своемъ великолѣпномъ птичникѣ въ наше время, какъ Марія сидѣла въ усадьбѣ въ свое, только не то у нея было на душѣ, что у птичницы Греты!
ких натур и за словом в карман не лазила: как аукнется, мол, так и откликнется! О своём супруге она отзывалась со злобою и ненавистью и говорила, что ни за что не сойдётся с ним больше, — слишком она честна и чиста душою и телом!
Так прошёл год и нельзя сказать, чтобы приятно. Отец и дочь обменивались недобрыми словами, а это не годится: недоброе слово и плод приносит недобрый.
Бог знает чем бы всё это кончилось!
— Нет, нам с тобой не ужиться под одною кровлею! сказал, наконец, старик. — Уезжай отсюда в нашу старую усадьбу, да держи лучше свой язык на привязи, чем давать ход сплетням!
Отец с дочерью расстались; она переехала со своею служанкою в старую усадьбу, где родилась и выросла, где жила и умерла её кроткая, благочестивая мать, обретшая покой в склепе старой усадебной церкви. В усадьбе жил только старый пастух, — вот и вся дворня. В комнатах насела паутина, покрытая чёрным слоем пыли, сад совсем заглох; между деревьями и кустами повисли густые сети хмеля и вьюнка; белена и крапива разрослись на славу. «Красный бук» рос теперь в тени, и листья его приняли обыкновенную зелёную окраску; миновала его краса! Но над высокими каштанами по-прежнему летали бесчисленные стаи грачей, ворон и галок. Они кричали и вопили, словно передавая друг другу великую новость: «Опять приехала сюда та девчонка, что приказывала таскать у нас яйца и птенцов! Сам же воришка карабкается теперь по дереву без сучьев и листьев, взбирается на высокие мачты и частенько получает здоровые трёпки, коли ведёт себя не так, как надо».
Обо всём этом рассказывал нам пономарь; он добыл все эти сведения из разных книг и записок, — у него их был полный шкаф.
— На этом свете всё идёт то в гору, то под гору! — говаривал он. — Диковинно послушать!
Послушаем и мы о том, что сталось с Марией Груббе, но не забудем при этом и о птичнице Грете, что сидит в своём великолепном птичнике в наше время, как Мария сидела в усадьбе в своё, только не то у неё было на душе, что у птичницы Греты!
