— Никто не знаетъ ея!—толковали онѣ.—Безродная она. Милость Божья, что она попала сюда. Нѣтъ у нея ни селезня-батюшки, ни курицы-матушки, ни дѣтокъ!
Но она все-таки не была безродной; предки-то у нея были, только она не знала ихъ. Не зналъ ихъ и пономарь, сколько ни валялось у него въ ящикѣ стола рукописей; знала и разсказывала объ этомъ лишь одна изъ старыхъ воронъ. Она еще отъ матери своей и бабушки слышала о матери и о бабушкѣ Греты. Послѣднюю-то и мы знаемъ, знаемъ еще съ тѣхъ поръ, какъ она дѣвочкой проѣзжала по подъемному мосту и гордо посматривала кругомъ, словно весь свѣтъ и всѣ птичьи гнѣзда принадлежали ей одной. Видѣли мы ее потомъ въ степи, около дюнъ, и, наконецъ, у перевоза черезъ Грензундъ.
Внучка ея, послѣдняя въ родѣ, опять попала туда, гдѣ стояла старая усадьба, и гдѣ кричали черныя дикія птицы, но она-то сидѣла въ кругу ручныхъ, домашнихъ птицъ. Онѣ знали ее, и она знала ихъ. Птичницѣ-Гретѣ нечего было больше желать, она бы рада была и умереть теперь—стара ужъ она стала.
„Гробъ! Гробъ!“ кричали вороны.
И птичницу-Грету положили въ гробъ и схоронили, но гдѣ—никто не знаетъ, кромѣ старой вороны, если только и та не околѣла.
Такъ вотъ, мы теперь узнали исторію старой усадьбы и древняго рода, узнали и о предкахъ птичницы Греты.
— Никто не знает её! — толковали они. — Безродная она. Милость Божья, что она попала сюда. Нет у неё ни селезня-батюшки, ни курицы-матушки, ни деток!
Но она всё-таки не была безродной; предки-то у неё были, только она не знала их. Не знал их и пономарь, сколько ни валялось у него в ящике стола рукописей; знала и рассказывала об этом лишь одна из старых ворон. Она ещё от матери своей и бабушки слышала о матери и о бабушке Греты. Последнюю-то и мы знаем, знаем ещё с тех пор, как она девочкой проезжала по подъёмному мосту и гордо посматривала кругом, словно весь свет и все птичьи гнёзда принадлежали ей одной. Видели мы её потом в степи, около дюн, и, наконец, у перевоза через Грензунд.
Внучка её, последняя в роде, опять попала туда, где стояла старая усадьба, и где кричали чёрные дикие птицы, но она-то сидела в кругу ручных, домашних птиц. Они знали её, и она знала их. Птичнице-Грете нечего было больше желать, она бы рада была и умереть теперь — стара уж она стала.
«Гроб! Гроб!» кричали вороны.
И птичницу-Грету положили в гроб и схоронили, но где — никто не знает, кроме старой вороны, если только и та не околела.
Так вот, мы теперь узнали историю старой усадьбы и древнего рода, узнали и о предках птичницы Греты.
Передъ богатою усадьбой былъ разбитъ чудесный садъ съ рѣдкими деревьями и цвѣтами. Гости, наѣзжавшіе въ усадьбу, громко восхищались садомъ; горожане и окрестные деревенскіе жители нарочно пріѣзжали сюда по воскресеньямъ и праздникамъ просить позволенія осмотрѣть его; являлись сюда съ тою же цѣлью и ученики разныхъ школъ со своими учителями.
За рѣшеткой сада, отдѣлявшею его отъ поля, выросъ репейникъ; онъ былъ такой большой, густой и раскидистый, что по всей справедливости заслуживалъ названіе „репейнаго куста“. Но никто не любовался на него, кромѣ стараго осла, возившаго телѣжку молочницы. Онъ вытягивалъ свою длинную шею и говорилъ репейнику: „Какъ ты хорошъ! Такъ бы и съѣлъ
Перед богатою усадьбой был разбит чудесный сад с редкими деревьями и цветами. Гости, наезжавшие в усадьбу, громко восхищались садом; горожане и окрестные деревенские жители нарочно приезжали сюда по воскресеньям и праздникам просить позволения осмотреть его; являлись сюда с тою же целью и ученики разных школ со своими учителями.
За решёткой сада, отделявшею его от поля, вырос репейник; он был такой большой, густой и раскидистый, что по всей справедливости заслуживал название «репейного куста». Но никто не любовался на него, кроме старого осла, возившего тележку молочницы. Он вытягивал свою длинную шею и говорил репейнику: «Как ты хорош! Так бы и съел
