[407]
Окрестности Кьёге довольно голы; положимъ, городъ лежитъ на самомъ берегу моря, а это ужъ само по себѣ красиво, но все же окрестности могли бы быть покрасивѣе. А то куда ни обернешься—плоское, ровное пространство, до лѣса не скоро и доберешься. Освоившись хорошенько съ мѣстностью, можно, впрочемъ, и тутъ напасть на такія красивыя мѣстечки, что потомъ будешь скучать о нихъ даже въ самомъ восхитительномъ уголкѣ земного шара. Вотъ, напримѣръ, на самой окраинѣ города, сбѣгали внизъ къ быстрой рѣчкѣ два простенькихъ, бѣдненькихъ садика, и лѣтомъ здѣсь было прелесть какъ хорошо! Особенно для двухъ ребятишекъ: Кнуда и Іоганны, которые день-деньской играли тутъ; они были сосѣдями и пролѣзали другъ къ другу сквозь кусты крыжовника, раздѣлявшаго ихъ садики. Въ одномъ изъ садиковъ росла бузина, въ другомъ—старая ива. Подъ ивою-то дѣти особенно и любили играть,—имъ позволяли, хотя дерево и стояло почти у самой рѣчки, такъ что они легко могли упасть въ воду. Ну, да Господь Богъ самъ охраняетъ „малыхъ сихъ“, а не то было бы плохо! Впрочемъ, дѣти были очень осторожны, а мальчикъ, такъ тотъ просто боялся воды; другіе ребятишки весело плещутся себѣ, бывало, въ заливѣ, бѣгаютъ по водѣ, шалятъ, а его и не заманить туда. Зато Кнуду и приходилось сносить не мало насмѣшекъ; но вотъ Іоганнѣ разъ приснилось, что она плыла по заливу въ лодкѣ, и Кнудъ преспокойно пошелъ къ ней на встрѣчу прямо по водѣ, а вода-то сначала была ему по шею, потомъ же покрыла его съ головой! Полно съ тѣхъ поръ Кнуду терпѣть насмѣшки! Назовутъ его трусомъ, а онъ сейчасъ и указываетъ на сонъ Іоганны,—вонъ я какой храбрый! Очень онъ гордился своею храбростью, но отъ воды все-таки держался подальше.
Бѣдняки-родители ребятишекъ были сосѣдями, видѣлись другъ съ другомъ ежедневно, а Кнудъ и Іоганна цѣлыми днями играли вмѣстѣ въ садикахъ и на дорогѣ, обсаженной по обѣимъ сторонамъ, вдоль канавъ, ивами. Красотой эти ивы не
[408]отличались, верхушки ихъ были обломаны, ну, да онѣ и стояли-то тутъ не для красы, а для пользы. Старая ива въ саду была куда красивѣе, и подъ нею ребятишки „провели не мало веселыхъ часовъ“.
Въ Кьёге есть большая площадь, и во время ярмарки на ней выстраивались цѣлыя улицы изъ палатокъ, въ которыхъ торговали лентами, сапогами и разною разностью. Во время ярмарки всегда бывала давка и суматоха и почти всегда шелъ дождикъ; во влажномъ воздухѣ такъ и пахло крестьянскими кафтанами и—что куда пріятнѣе—медовыми коврижками. Цѣлая лавка биткомъ бывала набита коврижками! Славно! А что еще лучше—хозяинъ лавочки останавливался у родителей Кнуда, и мальчику, конечно, перепадало всякій разъ по коврижкѣ, которую онъ сейчасъ же дѣлилъ съ Іоганной. Важнѣе же всего было то, что продавецъ коврижекъ умѣлъ разсказывать чудесныя исторіи почти обо всякой вещи, даже о своихъ коврижкахъ. Однажды вечеромъ онъ и разсказалъ дѣтямъ исторію, которая произвела на нихъ такое сильное впечатлѣніе, что они не могли забыть ея никогда. Не мѣшаетъ, пожалуй, и намъ послушать ее, тѣмъ болѣе, что она очень коротка.
— На прилавкѣ лежало двѣ коврижки,—разсказывалъ торговецъ.—Одна изображала кавалера въ шляпѣ, другая—дѣвицу, безъ шляпы, но съ полоской сусальнаго золота на головѣ. Лицо у нихъ было только на одной сторонѣ, которою они лежали кверху. Съ этой-то лицевой стороны на нихъ и надо было смотрѣть, а отнюдь не съ оборотной, и такъ слѣдуетъ смотрѣть и на всѣхъ людей вообще. У кавалера въ лѣвомъ боку торчала горькая миндалинка,—это было его сердце, дѣвица же была чистою медовою коврижкой. Лежали онѣ на прилавкѣ, какъ образцы, лежали долго, ну, и полюбили другъ друга, но ни тотъ, ни другая ни гу-гу объ этомъ, а такъ нельзя, если хочешь, чтобы любовь привела къ чему-нибудь!
„Онъ мужчина и долженъ заговорить первый!“ думала дѣвица, хотя и была бы довольна однимъ сознаніемъ, что любовь ея встрѣчаетъ взаимность.
Кавалеръ же, какъ и всѣ мужчины, питалъ довольно кровожадные замыслы. Онъ мечталъ, что онъ—живой уличный мальчишка, въ карманѣ у него четыре скиллинга, и вотъ, онъ покупаетъ дѣвицу и—съѣдаетъ ее!..
Такъ они лежали на прилавкѣ дни за днями, недѣли за [409]недѣлями и сохли; мысли дѣвицы становились все нѣжнѣе и женственнѣе. „Я довольна и тѣмъ, что лежу рядомъ съ нимъ!“ думала она и вдругъ треснула пополамъ. „Знай она, что я люблю ее, она, пожалуй, еще продержалась бы!“ подумалъ онъ.
— Вотъ вамъ и вся исторія, а вотъ и сами коврижки!—добавилъ торговецъ сластями.—Онѣ замѣчательны исторіею своей жизни и своею нѣмою любовью, которая никогда ни къ чему не ведетъ! Ну, возьмите ихъ себѣ!
И онъ далъ Іоганнѣ уцѣлѣвшаго кавалера, а Кнуду треснувшую дѣвицу. Разсказъ, однако, такъ подѣйствовалъ на дѣтей, что они не могли рѣшиться съѣсть парочку.
На другой день они отправились съ коврижками на кладбище; церковныя стѣны были густо обвиты и лѣтомъ, и зимою чудеснѣйшимъ плющемъ,—словно зеленый коверъ былъ повѣшенъ! Дѣти положили коврижки на травку, на самое солнышко, и разсказали толпѣ ребятишекъ исторію нѣмой любви, которая никуда не годится, т. е. любовь, а не исторія. Исторія-то была прелестна, всѣ согласились съ этимъ, и поглядѣли на медовую парочку, но… куда же дѣвалась дѣвица? Ее съѣлъ, подъ шумокъ, одинъ изъ большихъ мальчиковъ,—вотъ какой злой! Дѣти поплакали о дѣвицѣ, а потомъ—вѣрно изъ жалости къ бѣдному одинокому кавалеру—съѣли и его, но самой исторіи не забыли.
Кнудъ и Іоганна были неразлучны, играли то подъ бузиною, то подъ ивою, и дѣвочка распѣвала своимъ серебристымъ, звонкимъ, какъ колокольчикъ, голоскомъ прелестныя пѣсенки. У Кнуда голоса не было никакого, зато онъ твердо помнилъ слова пѣсенъ,—все-таки хоть что-нибудь! Горожане останавливались и заслушивались Іоганны; особенно же восхищалась ея голосомъ жена торговца металлическими издѣліями.
— Соловьиное горлышко у этой малютки!—говорила она.
Да, славные то были денечки, но не вѣчно было имъ длиться!.. Сосѣдямъ пришлось разстаться: мать Іоганны умерла, отецъ собирался жениться въ Копенгагенѣ на другой и кстати разсчитывалъ пристроиться тамъ посыльнымъ при одномъ учрежденіи,—должность, какъ говорили, была очень доходная. Сосѣди разстались со слезами; особенно плакали дѣти, но старики обѣщали писать другъ другу по крайней мѣрѣ разъ въ годъ. Кнуда отдали въ ученье къ сапожнику,—полно такому большому мальчику слоняться безъ дѣла! А потомъ его и конфирмовали. [410]
Какъ хотѣлось ему въ этотъ торжественный день отправиться въ Копенгагенъ, повидать Іоганну! Но, конечно, онъ не отправился ни въ этотъ день, ни потомъ, хотя Копенгагенъ и лежитъ всего въ пяти миляхъ отъ Кьёге, и въ ясную, тихую погоду черезъ заливъ видны были столичныя башни. Въ день же конфирмаціи Кнудъ ясно видѣлъ даже золотой куполъ собора Богоматери.
Ахъ, какъ онъ скучалъ по Іоганнѣ! А вспоминала-ли о немъ она?
Да! Къ Рождеству родители Кнуда получили письмо отъ ея отца. Въ немъ говорилось, что въ Копенгагенѣ имъ повезло и что славный голосокъ Іоганны сулитъ ей большое счастье. Она уже была принята въ театръ, гдѣ поютъ, и даже зарабатывала кое-что. Изъ заработка своего она и посылала дорогимъ сосѣдямъ на рождественскія удовольствія цѣлый риксдалеръ! Пусть въ Кьёге выпьютъ за ея здоровье! Въ письмѣ была и собственноручная приписка Іоганны: „Дружескій привѣтъ Кнуду!“
Всѣ плакали—отъ радости. У Кнуда только и думъ было, что объ Іоганнѣ, а теперь выходило, что и она о немъ думаетъ! И вотъ, чѣмъ ближе подходилъ срокъ его ученью, тѣмъ яснѣе ему становилось, что онъ любитъ Іоганну; значитъ, она должна стать его женою! При этой мысли все лицо его озарялось улыбкой, и онъ еще бойчѣе продергивалъ дратву, въ то время, какъ нога натягивала ремень. Онъ прокололъ себѣ шиломъ палецъ и даже не замѣтилъ! Ужъ онъ-то не будетъ молчать, какъ тѣ коврижки,—ихъ исторія научила его кое-чему.
И вотъ, онъ подмастерье. Теперь—котомку на спину и—маршъ въ первый разъ въ жизни въ Копенгагенъ! У него уже былъ тамъ на примѣтѣ одинъ мастеръ. Вотъ Іоганна-то удивится и обрадуется ему! Ей уже теперь семнадцать лѣтъ, а ему девятнадцать.
Кнудъ хотѣлъ было тутъ же, въ Кьёге, запастись золотымъ колечкомъ для нея, да потомъ сообразилъ, что въ Копенгагенѣ можно купить получше. Простившись со стариками-родителями, онъ бодро зашагалъ по дорогѣ; пора стояла осенняя: дождь, непогода, листья съ деревьевъ такъ и сыпались. Усталый, промокшій до костей, добрался, наконецъ, Кнудъ до столицы и до новаго хозяина.
Въ первое же воскресенье онъ собрался навѣстить отца Іоганны, надѣлъ новое платье и—въ первый разъ въ жизни — [411]новую шляпу, купленную еще въ Кьёге; она очень шла къ нему; до сихъ же поръ онъ ходилъ всегда въ фуражкѣ. Вотъ Кнудъ отыскалъ домъ и поднялся вверхъ по лѣстницѣ. Сколько тутъ было ступенекъ! Просто голова кружилась при одной мысли о томъ, что люди могутъ жить такъ, почти-что на головахъ другъ у друга.
Зато въ самомъ помѣщеніи было уютно, и отецъ Іоганны встрѣтилъ Кнуда очень ласково. Для хозяйки дома Кнудъ былъ совершенно постороннимъ человѣкомъ, но и она подала ему руку и угостила чашкой кофе.
— Вотъ Іоганна-то обрадуется тебѣ!—сказалъ отецъ.—Ишь ты какимъ молодцомъ сталъ! Ну, сейчасъ увидишь ее! Да, вотъ такъ дѣвушка! Она насъ такъ радуетъ и, Богъ дастъ, порадуетъ еще больше! У нея своя комната, она платитъ намъ за нее!
И папаша очень вѣжливо, словно чужой, постучался въ дверь дочки. Они вошли. Батюшки! какая прелесть! Такой комнаты не нашлось бы во всемъ Кьёге! У самой королевы врядъ-ли могло быть лучше! Тутъ былъ и коверъ, и длинныя занавѣси до самаго пола, бархатный стулъ, цвѣты, картины и большое зеркало, въ которое можно было съ разбѣга ткнуться лбомъ, принявъ его за дверь. Все это сразу бросилось въ глаза Кнуду, но видѣлъ онъ все-таки одну Іоганну. Она стала совсѣмъ взрослою дѣвушкой, но вовсе не такою, какою воображалъ ее себѣ онъ,—куда лучше! Во всемъ Кьёге не сыскать было такой дѣвушки. Какая она была нарядная, изящная! Но какъ странно взглянула она на Кнуда—точно на чужого. Зато въ слѣдующую же минуту она такъ и бросилась къ нему, словно хотѣла расцѣловать. Поцѣловать-то она не поцѣловала, но готова была. Да, очень она обрадовалась другу дѣтства! Слезы выступили у нея на глазахъ, а ужъ сколько вопросовъ она назадавала ему, и о здоровьѣ родителей его, и о бузинѣ, и объ ивѣ, которыхъ она звала, бывало, „матушкой“ и „батюшкой“, точно деревья были людьми. Впрочемъ, вѣдь, смотрѣли же Кнудъ съ Іоганной когда-то и на коврижки, какъ на людей. Іоганна вспомнила и о нихъ, о ихъ нѣмой любви, о томъ, какъ онѣ лежали рядомъ на прилавкѣ и какъ дѣвица треснула пополамъ. Тутъ Іоганна весело разсмѣялась, а Кнудъ весь вспыхнулъ, и сердце его такъ и застучало. Нѣтъ, она совсѣмъ не перемѣнилась, не заважничала! И онъ отлично замѣтилъ, [412]что это она заставила родителей попросить его остаться у нихъ на цѣлый вечеръ. Іоганна разливала чай и сама подала Кнуду чашку, а потомъ принесла книгу и прочла имъ изъ нея кое-что вслухъ. И Кнуду показалось, что она прочитала какъ-разъ исторію его собственной любви, такъ подходило каждое слово къ его мыслямъ. Затѣмъ она спѣла простенькую пѣсенку, которая, однако, превратилась въ ея устахъ въ настоящую поэму; казалось, въ ней вылилась вся душа Іоганны. Разумѣется, она любила Кнуда! Слезы текли по его щекамъ, онъ не могъ справиться съ собою, не могъ даже выговорить слова. Самому ему казалось, что онъ смотритъ такимъ глупымъ, но она пожала ему руку и сказала:
— У тебя доброе сердце, Кнудъ! Оставайся такимъ всегда!
Что это былъ за чудный вечеръ! И мыслимо-ли было заснуть послѣ того? Кнудъ такъ и не спалъ всю ночь. На прощанье отецъ Іоганны сказалъ:
— Ну, не забывай же насъ! Не пропусти всю зиму, не заглянувъ къ намъ!
Значитъ, ему можно было опять прійти къ нимъ въ воскресенье; такъ онъ и рѣшилъ сдѣлать. Но каждый вечеръ по окончаніи работъ,—а работали они еще долго и при огнѣ—Кнудъ отправлялся бродить по городу, заходилъ въ улицу, гдѣ жила Іоганна, и смотрѣлъ на ея окно. Въ немъ почти всегда виднѣлся свѣтъ, а разъ онъ увидалъ на занавѣскѣ тѣнь ея профиля! Вотъ-то былъ чудный вечеръ! Жена его хозяина, правда, не очень была довольна „такими вечерними прогулками“—какъ она выражалась, покачивая головой, но самъ хозяинъ только посмѣивался:
— Э, пусть себѣ! Человѣкъ онъ молодой!
„Въ воскресенье мы опять увидимся“, размышлялъ Кнудъ: „и я скажу ей, что она не выходитъ у меня изъ головы, и потому должна быть моею женой. Правда, я еще бѣдный подмастерье, но могу сдѣлаться и мастеромъ, по крайней мѣрѣ „вольнымъ мастеромъ“; я буду работать, стараться!… Да, да, я скажу ей все! Изъ „нѣмой любви“ ничего не выйдетъ! Я ужъ знаю это изъ исторіи о коврижкахъ“.
Воскресенье настало, и Кнудъ явился къ родителямъ Іоганны, но какъ неудачно! Всѣ трое собирались куда-то,—такъ и пришлось ему сказать; Іоганна же пожала ему руку и спросила: [413]
— А ты былъ въ театрѣ? Надо побывать! Я пою въ среду, и, если ты свободенъ вечеромъ, я пришлю тебѣ билетъ. Отецъ знаетъ, гдѣ живетъ твой хозяинъ.
Какъ это было мило съ ея стороны! Въ среду Кнудъ получилъ запечатанный конвертъ, безъ всякаго письма, но съ билетомъ. Вечеромъ Кнудъ въ первый разъ въ жизни отправился въ театръ. Кого же онъ увидалъ тамъ?—Іоганну! И какъ она была прелестна, обворожительна! Правда, она выходила замужъ за какого-то чужого господина, но, вѣдь, это же было только такъ, представленіе. Кнудъ отлично зналъ это,—иначе развѣ она прислала бы ему билетъ на такое зрѣлище? Народъ хлопалъ въ ладоши и кричалъ, и Кнудъ тоже закричалъ „ура!“
Самъ король улыбнулся Іоганнѣ, какъ будто и онъ обрадовался ей. Какимъ маленькимъ, ничтожнымъ показался теперь самому себѣ Кнудъ! Но онъ такъ горячо любилъ ее, она его тоже, а первое слово, вѣдь, за мужчиной,—такъ думали даже коврижки. О, въ той исторіи было много поучительнаго!
Какъ только настало воскресенье, Кнудъ пошелъ къ Іоганнѣ; онъ былъ въ такомъ настроеніи духа, словно шелъ причащаться. Іоганна была дома одна и сама отворила ему дверь; случай былъ самый удобный.
— Какъ хорошо, что ты пришелъ!—сказала она ему.—Я чуть было не послала за тобой отца. Но у меня было предчувствіе, что ты придешь сегодня вечеромъ. Дѣло въ томъ, что я уѣзжаю въ пятницу во Францію. Это необходимо, если я хочу стать настоящею пѣвицей.
Комната завертѣлась передъ глазами Кнуда, сердце его готово было выпрыгнуть изъ груди, и хотя онъ и не пролилъ ни одной слезинки, видно было, какъ онъ огорченъ. Іоганна замѣтила все и чуть не расплакалась сама.
— Вѣрная, честная ты душа!—сказала она.
И тутъ ужъ языкъ у Кнуда развязался, и онъ сказалъ ей все, сказалъ, что горячо любитъ ее и что она должна выйти за него замужъ. И вдругъ онъ увидалъ, что Іоганна поблѣднѣла. Она выпустила его руку и сказала ему печальнымъ, серьезнымъ тономъ:
— Не дѣлай ни себя, ни меня несчастными, Кнудъ!—Я всегда буду для тебя вѣрною, любящею сестрою, но… не больше!—И она провела своею мягкою ручкой по его [414]горячему лбу.—Богъ даетъ намъ силы перенести многое, если только мы сами хотимъ того!
Въ эту минуту въ комнату вошла ея мачиха.
— Кнудъ просто самъ не свой отъ того, что я уѣзжаю!—сказала она.—Ну, будь же мужчиной!—И она потрепала его по плечу, какъ будто между ними только и разговору было, что объ ея отъѣздѣ.—Дитя!—прибавила она.—Ну, будь же паинькой, какъ прежде „подъ ивою“, когда мы оба были маленькими!
Но Кнуду казалось, будто отъ свѣта отвалился цѣлый край, а собственныя мысли его стали оторванными нитями, которыя вѣтеръ треплетъ туда и сюда. Онъ остался сидѣть, хоть и не зналъ, просили-ли его оставаться. Хозяева были съ нимъ, впрочемъ, очень милы и привѣтливы, Іоганна опять угощала его чаемъ и пѣла,—хоть и не попрежнему, но все же очень хорошо, такъ что сердце Кнуда просто разрывалось на части. И вотъ, они разстались. Кнудъ не протянулъ ей руки, но она сама схватила его руку и сказала:
— Дай же на прощанье своей сестрѣ руку, мой милый товарищъ дѣтства!—И она улыбнулась ему сквозь слезы и шепнула:—Мой братъ!
Нашла тоже чѣмъ утѣшить его! Такъ они и разстались.
Іоганна отплыла во Францію, а Кнудъ попрежнему бродилъ по вечерамъ по грязнымъ улицамъ города. Другіе подмастерья спрашивали его, чего это онъ все философствуетъ, и звали его пойти съ ними повеселиться,—вѣдь, и въ немъ, небось, кипѣла молодая кровь.
И вотъ, они пошли вмѣстѣ въ увеселительное заведеніе. Тамъ было много красивыхъ дѣвушекъ, но ни одной такой, какъ Іоганна. И тутъ-то какъ-разъ, гдѣ онъ думалъ забыть ее, она не выходила у него изъ головы, стояла передъ нимъ, какъ живая. „Богъ даетъ намъ силы перенести многое, если только мы сами хотимъ того!“ сказала она ему, и душою его овладѣло серьезное, торжественное настроеніе, онъ даже сложилъ руки, какъ на молитвѣ, а въ залѣ визжали скрипки, кружились пары… И онъ весь затрепеталъ: въ такое мѣсто ему не слѣдовало бы водить Іоганну,—она всегда, вѣдь, была съ нимъ, въ его сердцѣ! И онъ ушелъ, пустился бѣжать по улицамъ къ тому дому, гдѣ она жила. Въ окнахъ было темно, кругомъ тоже темно, пусто, безотрадно… И никому не было дѣла до Кнуда; люди шли своею дорогою, а онъ своею. [415]
Настала зима, рѣки замерзли, природа словно готовилась къ смерти.
Но съ наступленіемъ весны и открытіемъ навигаціи, Кнуда охватило вдругъ тоскливое желаніе уйти отсюда… бѣжать, куда глаза глядятъ—только не во Францію.
И вотъ, онъ вскинулъ котомку на спину и пошелъ бродить по Германіи, переходя изъ одного города въ другой, не зная ни отдыха, ни покоя. Только въ старинномъ, прекрасномъ городкѣ, Нюрнбергѣ, тоска его какъ будто затихла немного, и онъ могъ остановиться.
Нюрнбергъ—диковинный городокъ, словно вырѣзанный изъ какой-нибудь старинной иллюстрированной хроники. Улицы идутъ, куда и какъ хотятъ сами, дома не любятъ держаться въ рядъ, повсюду выступы, какія-то башенки, завитушки, изъ-подъ сводовъ выглядываютъ статуи, а съ высоты диковинныхъ крышъ сбѣгаютъ на улицы водосточные жолоба въ видѣ драконовъ или собакъ съ длинными туловищами.
Кнудъ стоялъ съ котомкою за плечами на Нюрнбергской площади и смотрѣлъ на старый фонтанъ, на его библейскія и историческія фигуры, орошаемыя брызгами воды. Къ фонтану подошла зачерпнуть воды красивая дѣвушка; она дала Кнуду напиться и подарила розу—въ рукахъ у нея былъ цѣлый букетъ розъ. Кнудъ счелъ это добрымъ предзнаменованіемъ и рѣшилъ остаться въ городѣ.
Изъ церкви доносились до него могучіе звуки органа; что-то знакомое, родное слышалось въ нихъ—какъ будто они неслись изъ Кьёгской церкви. И онъ зашелъ въ величественный соборъ. Солнышко свѣтило сквозь росписныя стекла оконъ, играло на стройныхъ, высокихъ колоннахъ, и душой Кнуда овладѣло тихое, благоговѣйное настроеніе.
Скоро онъ нашелъ себѣ хорошаго хозяина, сталъ работать и учиться языку.
Рвы, окружавшіе городъ въ старину, давно были обращены жителями въ маленькіе огороды, но высокія каменныя крѣпостныя стѣны съ башнями возвышались еще попрежнему. Канатный мастеръ вилъ свои канаты въ старой бревенчатой галлереѣ, тянувшейся вдоль одной изъ стѣнъ. Изо всѣхъ щелей и дыръ галлереи росла бузина; она свѣшивала свои вѣтви къ маленькимъ, низенькимъ домикамъ, ютившимся внизу, а въ одномъ-то изъ нихъ какъ-разъ и жилъ хозяинъ Кнуда. Вѣтви бузины [416]лѣзли прямо въ окошко его коморки, помѣщавшейся подъ самою крышей.
Кнудъ прожилъ тутъ лѣто и зиму, но когда пришла весна, здѣсь стало невыносимо: бузина зацвѣла, и ароматъ ея такъ напоминалъ Кнуду его родину и садъ въ Кьёге, что онъ не выдержалъ и перебрался отъ своего хозяина къ другому, жившему ближе къ центру города,—тутъ ужъ бузины не было.
Новый хозяинъ жилъ возлѣ стараго каменнаго моста, перекинутаго черезъ бурливую рѣчку, словно ущемленную между двумя рядами домовъ; прямо противъ дома стояла вѣчно-шумящая водяная мельница. У всѣхъ домовъ были балконы, но такіе старые и ветхіе, что дома, казалось, только и ждали удобной минуты стряхнуть ихъ съ себя въ воду. Тутъ, правда, не росло ни единаго кустика бузины, на окнахъ не виднѣлось даже цвѣточныхъ горшковъ съ какой-нибудь зеленью, зато передъ самыми окнами стояла большая, старая ива! Она словно цѣплялась за домъ, чтобы не свалиться въ рѣку, и свѣшивалась къ водѣ своими гибкими вѣтвями—точь-въ-точь, какъ ива въ саду въ Кьёге.
Кнудъ убѣжалъ отъ „матушки“ и наткнулся на „батюшку!“ Дерево это, особенно лунными вечерами, казалось Кнуду такимъ роднымъ, такимъ знакомымъ, что онъ чувствовалъ себя „кровнымъ датчаниномъ при лунномъ свѣтѣ“.[1]
Но дѣло-то было вовсе не въ лунномъ свѣтѣ, а въ старой ивѣ.
И тутъ Кнуду стало невтерпежъ, а почему? Спросите иву, спросите цвѣтущую бузину! Кнудъ распростился съ хозяиномъ и съ Нюрнбергомъ и пошелъ дальше.
Ни съ кѣмъ не говорилъ онъ объ Іоганнѣ, глубоко въ сердцѣ схоронилъ онъ свое горе; исторія же о двухъ коврижкахъ пріобрѣла теперь для него особенно глубокое значеніе. Теперь онъ понялъ, почему у кавалера сидѣла въ груди горькая миндалина; и у него самого вся душа была отравлена горечью; Іоганна же, всегда такая ласковая, привѣтливая, была чисто-медовою коврижкою!.. И ему стало не по себѣ; должно быть, ремень котомки слишкомъ давилъ ему грудь, трудно было перевести духъ. Онъ ослабилъ ремень, но толку не вышло: окружающій его міръ давно, вѣдь, уже какъ-то сузился для него, [417]какъ бы убавился на цѣлую половину, и эту-то половину Кнудъ носилъ въ себѣ—вотъ оно что! Вотъ отчего ему было такъ тяжело.
Только при видѣ высокихъ горъ онъ почувствовалъ, что на сердцѣ у него стало какъ будто полегче, границы свѣта опять какъ будто расширились, а съ ними и его кругозоръ; мысли невольно обратились къ окружающему, и на глазахъ выступили слезы. Альпы показались ему сложенными крыльями земли. Что̀ если бы она развернула, распустила эти огромныя крылья, испещренныя чудными рисунками: темными лѣсами, бурливыми водопадами, облаками и снѣжными массами! „Въ день страшнаго суда такъ и будетъ! Земля развернетъ свои широкія крылья, полетитъ къ Богу и лопнетъ, какъ мыльный пузырь, въ лучахъ Его свѣта! Ахъ, если бы это было сегодня!“ вздыхалъ Кнудъ.
Тихо брелъ онъ по странѣ, казавшейся ему цвѣтущимъ фруктовымъ садомъ. Съ деревянныхъ балкончиковъ кивали ему головками дѣвушки-кружевницы; вершины горъ горѣли отъ лучей вечерняго солнца, какъ жаръ. Онъ взглянулъ на зеленыя озера, окруженныя темными деревьями, и вспомнился ему берегъ Кьёгскаго залива… Но въ душѣ его уже не было прежней смертной тоски, она смѣнилась тихою грустью.
Тамъ, гдѣ Рейнъ одною безконечною волною стремится впередъ, обрывается со скалы и, разбиваясь о камни, выбрасываетъ въ воздухъ бѣлоснѣжныя облачныя массы,—какъ будто тутъ была колыбель облаковъ—гдѣ радуга порхаетъ надъ водою, словно вьющаяся по вѣтру лента, Кнуду вспомнилась водяная мельница въ Кьёге, гдѣ вода тоже кипѣла и разбивалась въ облачную пѣну подъ колесами.
Онъ охотно остался бы въ тихомъ прирейнскомъ городкѣ, но здѣсь такъ много было ивъ и бузины! И онъ отправился дальше, за высокія величественныя горы, проходилъ по тунелямъ и по горнымъ тропинкамъ, лѣпившимся возлѣ отвѣсныхъ, какъ стѣны, горъ, словно ласточкины гнѣзда. Въ глубинѣ пропастей шумѣли водопады, облака ползли подъ его ногами, а онъ все шелъ, да шелъ, подъ теплыми лучами солнца, по чертополоху, альпійскимъ розамъ и снѣгамъ, дальше и дальше, и вотъ, наконецъ—прощай сѣверъ! Кнудъ спустился въ долину и очутился въ тѣни каштановъ, дорога лежала мимо виноградниковъ и маисовыхъ полей. Горы встали стѣною между нимъ и всѣми воспоминаніями; такъ оно и слѣдовало.
Вотъ Кнудъ и въ большомъ великолѣпномъ городѣ, Миланѣ, [418]нашелъ здѣсь нѣмецкаго мастера и сталъ у него работать. Хозяева его оказались славными, честными и трудолюбивыми людьми; они отъ души полюбили тихаго, кроткаго и набожнаго юношу, который мало говорилъ, но много работалъ. И у него самого на душѣ стало какъ будто полегче; казалось, Богъ, наконецъ, сжалился надъ нимъ и снялъ съ его души тяжелое бремя.
Первымъ удовольствіемъ стало для Кнуда взбираться на самый верхъ величественнаго мраморнаго собора, словно изваяннаго со всѣми своими остроконечными башнями, шпицами, высокими сводами и лѣпными украшеніями изъ снѣговъ его родины. Изъ каждаго уголка, выступа, изъ-подъ каждой арки улыбались ему бѣлыя мраморныя статуи. Онъ взбирался на самую вершину: надъ головою его растилалось голубое небо, подъ ногами—городъ, а кругомъ вширь и вдаль раскинулась Ломбардская долина, ограниченная къ сѣверу высокими горами, вѣчно покрытыми снѣгомъ. Онъ вспоминалъ при этомъ Кьёгскую церковь, ея красныя, увитыя плющемъ, стѣны, но воспоминаніе это не будило въ немъ тоски по родинѣ. Нѣтъ, пусть его схоронятъ тутъ, за горами!
Цѣлый годъ прожилъ онъ въ Миланѣ; прошло уже три года съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ родину. И вотъ, разъ хозяинъ повелъ его на представленіе—не въ циркъ, смотрѣть наѣздниковъ, а въ оперу. Что это былъ за театръ, какая зала! Стоило посмотрѣть! Во всѣхъ семи ярусахъ—шелковыя занавѣси, и отъ самаго пола до потолка—просто голова кружится, какъ поглядишь!—сидятъ разряженныя дамы, съ букетами въ рукахъ, словно на балъ собрались. Мужчины тоже въ полномъ парадѣ; многіе въ серебрѣ и золотѣ. Свѣтло было въ залѣ, какъ на яркомъ солнышкѣ, и вдругъ загремѣла чудесная музыка. Да, тутъ было куда лучше, чѣмъ въ Копенгагенскомъ театрѣ, но тамъ зато была Іоганна, а тутъ… Что это, колдовство? Занавѣсъ поднялся и на сценѣ тоже стояла Іоганна, вся въ шелку и золотѣ, съ золотою короною на головѣ! Она запѣла, какъ могутъ пѣть развѣ только ангелы небесные, и выступила впередъ… Она улыбалась такъ, какъ могла улыбаться одна Іоганна, она смотрѣла прямо на Кнуда!..
Бѣдняга схватилъ своего хозяина за руку и вскричалъ: „Іоганна!“ Но крикъ его былъ заглушенъ музыкой; хозяинъ же кивнулъ въ отвѣтъ головою и сказалъ: „Да, ее зовутъ, Іоганной!“ [419]И онъ показалъ на печатный листокъ,—тамъ стояло ея полное имя.
Да, это былъ не сонъ! И весь народъ ликовалъ; ей бросали цвѣты и вѣнки, и стоило ей уйти, ее опять звали назадъ; она уходила и выходила, уходила и опять выходила.
На улицѣ карету ея окружила толпа, выпрягла лошадей, и повезла ее. Кнудъ былъ впереди всѣхъ, веселѣе всѣхъ, и когда они добрались, наконецъ, до великолѣпно освѣщеннаго дома, гдѣ жила Іоганна, Кнудъ всталъ передъ самыми дверцами кареты. Дверцы отворились, и она вышла. Свѣтъ падалъ ей прямо въ лицо; она улыбалась и ласково благодарила всѣхъ; она была растрогана… Кнудъ не сводилъ съ нея глазъ, она тоже посмотрѣла на него, но не узнала. Господинъ со звѣздой на груди подалъ ей руку,—это былъ ея женихъ—толковали въ народѣ.
Кнудъ пришелъ домой, и—котомку на плечи! Онъ хотѣлъ, онъ долженъ былъ вернуться на родину, къ бузинѣ, къ ивѣ… ахъ, подъ иву!
Хозяева просили его остаться, но всѣ уговоры были напрасны. Они говорили ему, что дѣло идетъ къ зимѣ, что всѣ горные проходы уже занесены снѣгомъ. Нужды нѣтъ, онъ могъ идти за медленно двигающеюся почтовою каретой,—для нея-то вѣдь, ужъ расчистятъ дорогу!
И онъ побрелъ съ котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался; силы его уже начали слабѣть, а онъ все еще не видѣлъ передъ собою ни города, ни жилья; шелъ онъ все на сѣверъ, надъ головой его загорались звѣзды, ноги его подкашивались, голова кружилась… Въ глубинѣ долины тоже загорались звѣздочки, словно и подъ ногами у него разстилалось небо. Кнуду нездоровилось. Звѣздочки внизу все прибывали и прибывали, становились все свѣтлѣе, двигались туда и сюда. Это блестѣли въ одномъ маленькомъ городкѣ огоньки въ окнахъ домовъ, и, когда Кнудъ сообразилъ, въ чемъ дѣло, онъ собралъ послѣднія силы и кое-какъ доплелся до постоялаго двора.
Цѣлыя сутки пробылъ онъ тутъ; все тѣло его просило отдыха. Сдѣлалась оттепель, въ долинѣ стояла страшная слякоть и грязь, но на другое утро явился шарманщикъ, заигралъ датскую пѣсню, и—Кнудъ сейчасъ же отправился въ путь. Много дней шелъ онъ, не останавливаясь, торопясь изо всѣхъ силъ, [420]какъ будто дѣло шло о томъ, чтобы застать въ живыхъ домашнихъ. Ни съ кѣмъ не говорилъ онъ о своей тоскѣ, никто не могъ и подозрѣвать о его глубочайшемъ сердечномъ горѣ; да и что за дѣло людямъ до такого горя—оно не интересно; нѣтъ до него дѣла даже друзьямъ; у Кнуда, впрочемъ, и не было друзей. Чужой всѣмъ, пробирался онъ по чужой землѣ на родину, на сѣверъ. Въ единственномъ, полученномъ имъ больше года тому назадъ изъ дому, письмѣ говорилось: „Ты не настоящій датчанинъ, какъ мы всѣ: мы ужасно привязаны къ своей родинѣ, а тебя все тянетъ въ чужія страны!“ Да, родители могли такъ писать,—они, вѣдь, знали его.
Смеркалось; Кнудъ шелъ по большой дорогѣ; въ воздухѣ уже становилось холоднѣе, а самая почва—ровнѣе, больше встрѣчалось луговъ и полей. У дороги стояла большая ива, и вся окрестность смотрѣла такою родною, чисто датскою! Кнудъ сѣлъ подъ иву; онъ очень усталъ, голова его упала на грудь, глаза закрылись, но онъ ясно чувствовалъ, что ива ласково склонилась къ нему вѣтвями. Дерево было похоже на могучаго, сильнаго старца… на самого „батюшку!“ „Батюшка“ нагнулся къ Кнуду, взялъ его въ объятія, какъ усталаго сына, и понесъ домой, въ Данію, на открытый морской берегъ, въ садикъ, гдѣ онъ игралъ еще ребенкомъ… Да, это былъ самъ „батюшка“ изъ Кьёге, онъ пошелъ искать сына по бѣлу-свѣту, нашелъ его и принесъ въ садикъ возлѣ рѣчки! Тутъ же стояла и Іоганна, разодѣтая, съ короной на головѣ—какою Кнудъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. И она встрѣтила его радостнымъ: „Добро пожаловать!“
Тутъ же, возлѣ, стояли двѣ чудны́я фигуры, и все же онѣ походили теперь на людей куда больше, чѣмъ во времена дѣтства Кнуда,—и онѣ тоже измѣнились. То были двѣ коврижки: кавалеръ и дѣвица; онѣ стояли къ Кнуду лицевою стороной и были на видъ хоть куда.
— Спасибо тебѣ!—сказали онѣ.—Ты развязалъ намъ языкъ! Ты объяснилъ намъ, что нужно свободно высказывать свои мысли, а иначе не будетъ никакого толку! Ну, вотъ, теперь и вышелъ толкъ: мы—женихъ и невѣста!
И онѣ пошли рука объ руку по улицамъ Кьёге, и даже съ оборотной стороны были ничего себѣ, вполнѣ приличны! Онѣ направились прямо въ церковь; Кнудъ съ Іоганной за ними, тоже рука объ руку. Церковь ничуть не перемѣнилась, чудесный [421]плющъ все такъ же вился по краснымъ стѣнамъ. Главныя двери были отворены настежь; слышались звуки органа. Коврижки вошли въ церковь и вдругъ отступили въ сторону: „Господа впередъ!“ сказали онѣ, и Кнудъ съ Іоганной очутились впереди. Оба преклонили колѣна, и Іоганна склонилась головкой къ лицу Кнуда. Изъ глазъ ея текли холодныя, ледяныя слезы,—это растаялъ отъ горячей любви Кнуда ледъ ея сердца. Слезы ея упали на его пылающія щеки, и—онъ проснулся и увидалъ, что сидитъ подъ старою ивой, въ чужой сторонѣ, въ холодный зимній вечеръ, одинъ-одинешенекъ… Ледяной градъ такъ и кололъ ему лицо.
— Я пережилъ сейчасъ блаженнѣйшія минуты въ моей жизни!—сказалъ онъ.—И то во снѣ! Боже, дай же мнѣ опять заснуть!—И онъ закрылъ глаза, заснулъ, сладко задремалъ.
Утромъ пошелъ снѣгъ, совсѣмъ занесъ его ноги, а онъ все спалъ. Сельчане шли въ церковь и увидали на дорогѣ мертваго подмастерья; онъ замерзъ—подъ ивой.
