Страница:Андерсен-Ганзен 1.pdf/425

Эта страница выверена

плющъ все такъ же вился по краснымъ стѣнамъ. Главныя двери были отворены настежь; слышались звуки органа. Коврижки вошли въ церковь и вдругъ отступили въ сторону: „Господа впередъ!“ сказали онѣ, и Кнудъ съ Іоганной очутились впереди. Оба преклонили колѣна, и Іоганна склонилась головкой къ лицу Кнуда. Изъ глазъ ея текли холодныя, ледяныя слезы,—это растаялъ отъ горячей любви Кнуда ледъ ея сердца. Слезы ея упали на его пылающія щеки, и—онъ проснулся и увидалъ, что сидитъ подъ старою ивой, въ чужой сторонѣ, въ холодный зимній вечеръ, одинъ-одинешенекъ… Ледяной градъ такъ и кололъ ему лицо.

— Я пережилъ сейчасъ блаженнѣйшія минуты въ моей жизни!—сказалъ онъ.—И то во снѣ! Боже, дай же мнѣ опять заснуть!—И онъ закрылъ глаза, заснулъ, сладко задремалъ.

Утромъ пошелъ снѣгъ, совсѣмъ занесъ его ноги, а онъ все спалъ. Сельчане шли въ церковь и увидали на дорогѣ мертваго подмастерья; онъ замерзъ—подъ ивой.

Тот же текст в современной орфографии

плющ всё так же вился по красным стенам. Главные двери были отворены настежь; слышались звуки органа. Коврижки вошли в церковь и вдруг отступили в сторону: «Господа вперёд!» сказали они, и Кнуд с Иоганной очутились впереди. Оба преклонили колени, и Иоганна склонилась головкой к лицу Кнуда. Из глаз её текли холодные, ледяные слёзы, — это растаял от горячей любви Кнуда лёд её сердца. Слезы её упали на его пылающие щёки, и — он проснулся и увидал, что сидит под старою ивой, в чужой стороне, в холодный зимний вечер, один-одинёшенек… Ледяной град так и колол ему лицо.

— Я пережил сейчас блаженнейшие минуты в моей жизни! — сказал он. — И то во сне! Боже, дай же мне опять заснуть! — И он закрыл глаза, заснул, сладко задремал.

Утром пошёл снег, совсем занёс его ноги, а он всё спал. Сельчане шли в церковь и увидали на дороге мёртвого подмастерья; он замёрз — под ивой.


ПЯТЬ ИЗЪ ОДНОГО СТРУЧКА.


Въ стручкѣ сидѣло пять горошинъ; сами онѣ были зеленыя, стручокъ тоже, ну, онѣ и думали, что и весь міръ—зеленый; такъ и должно было быть! Стручокъ росъ, росли и горошины; онѣ приноравливались къ помѣщенію и сидѣли всѣ въ рядъ. Солнышко освѣщало и пригрѣвало стручокъ, дождикъ поливалъ его, и онъ дѣлался все чище, прозрачнѣе; горошинамъ было хорошо, уютно, свѣтло днемъ и темно ночью—какъ и слѣдуетъ. Онѣ все росли, да росли и все больше и больше думали, сидя въ стручкѣ,—что-нибудь да надо же было дѣлать!

— Вѣкъ, что-ли сидѣть намъ тутъ?—говорили онѣ.—Какъ бы намъ не зачерствѣть отъ такого сидѣнья!… А сдается намъ, есть что-то и за нашимъ стручкомъ! Ужъ такое у насъ предчувствіе!

Прошло нѣсколько недѣль; горошины пожелтѣли, стручокъ тоже.

— Весь міръ желтѣетъ!—сказали онѣ, и кто-жъ бы имъ помѣшалъ говорить такъ.

Вдругъ онѣ почувствовали сильный толчокъ; стручокъ былъ сорванъ человѣческою рукой и сунутъ въ карманъ къ другимъ стручкамъ.

Тот же текст в современной орфографии


В стручке сидело пять горошин; сами они были зелёные, стручок тоже, ну, они и думали, что и весь мир — зелёный; так и должно было быть! Стручок рос, росли и горошины; они приноравливались к помещению и сидели все в ряд. Солнышко освещало и пригревало стручок, дождик поливал его, и он делался всё чище, прозрачнее; горошинам было хорошо, уютно, светло днём и темно ночью — как и следует. Они всё росли, да росли и всё больше и больше думали, сидя в стручке, — что-нибудь да надо же было делать!

— Век, что ли сидеть нам тут? — говорили они. — Как бы нам не зачерстветь от такого сиденья!… А сдаётся нам, есть что-то и за нашим стручком! Уж такое у нас предчувствие!

Прошло несколько недель; горошины пожелтели, стручок тоже.

— Весь мир желтеет! — сказали они, и кто ж бы им помешал говорить так.

Вдруг они почувствовали сильный толчок; стручок был сорван человеческою рукой и сунут в карман к другим стручкам.