лѣзли прямо въ окошко его коморки, помѣщавшейся подъ самою крышей.
Кнудъ прожилъ тутъ лѣто и зиму, но когда пришла весна, здѣсь стало невыносимо: бузина зацвѣла, и ароматъ ея такъ напоминалъ Кнуду его родину и садъ въ Кьёге, что онъ не выдержалъ и перебрался отъ своего хозяина къ другому, жившему ближе къ центру города,—тутъ ужъ бузины не было.
Новый хозяинъ жилъ возлѣ стараго каменнаго моста, перекинутаго черезъ бурливую рѣчку, словно ущемленную между двумя рядами домовъ; прямо противъ дома стояла вѣчно-шумящая водяная мельница. У всѣхъ домовъ были балконы, но такіе старые и ветхіе, что дома, казалось, только и ждали удобной минуты стряхнуть ихъ съ себя въ воду. Тутъ, правда, не росло ни единаго кустика бузины, на окнахъ не виднѣлось даже цвѣточныхъ горшковъ съ какой-нибудь зеленью, зато передъ самыми окнами стояла большая, старая ива! Она словно цѣплялась за домъ, чтобы не свалиться въ рѣку, и свѣшивалась къ водѣ своими гибкими вѣтвями—точь-въ-точь, какъ ива въ саду въ Кьёге.
Кнудъ убѣжалъ отъ „матушки“ и наткнулся на „батюшку!“ Дерево это, особенно лунными вечерами, казалось Кнуду такимъ роднымъ, такимъ знакомымъ, что онъ чувствовалъ себя „кровнымъ датчаниномъ при лунномъ свѣтѣ“.[1]
Но дѣло-то было вовсе не въ лунномъ свѣтѣ, а въ старой ивѣ.
И тутъ Кнуду стало невтерпежъ, а почему? Спросите иву, спросите цвѣтущую бузину! Кнудъ распростился съ хозяиномъ и съ Нюрнбергомъ и пошелъ дальше.
Ни съ кѣмъ не говорилъ онъ объ Іоганнѣ, глубоко въ сердцѣ схоронилъ онъ свое горе; исторія же о двухъ коврижкахъ пріобрѣла теперь для него особенно глубокое значеніе. Теперь онъ понялъ, почему у кавалера сидѣла въ груди горькая миндалина; и у него самого вся душа была отравлена горечью; Іоганна же, всегда такая ласковая, привѣтливая, была чисто-медовою коврижкою!.. И ему стало не по себѣ; должно быть, ремень котомки слишкомъ давилъ ему грудь, трудно было перевести духъ. Онъ ослабилъ ремень, но толку не вышло: окружающій его міръ давно, вѣдь, уже какъ-то сузился для него,
- ↑ Слова изъ популярнаго датскаго водевиля, соч. г-жи I. Гейбергъ. Примѣч. перев.
лезли прямо в окошко его каморки, помещавшейся под самою крышей.
Кнуд прожил тут лето и зиму, но когда пришла весна, здесь стало невыносимо: бузина зацвела, и аромат её так напоминал Кнуду его родину и сад в Кьёге, что он не выдержал и перебрался от своего хозяина к другому, жившему ближе к центру города, — тут уж бузины не было.
Новый хозяин жил возле старого каменного моста, перекинутого через бурливую речку, словно ущемлённую между двумя рядами домов; прямо против дома стояла вечно-шумящая водяная мельница. У всех домов были балконы, но такие старые и ветхие, что дома, казалось, только и ждали удобной минуты стряхнуть их с себя в воду. Тут, правда, не росло ни единого кустика бузины, на окнах не виднелось даже цветочных горшков с какой-нибудь зеленью, зато перед самыми окнами стояла большая, старая ива! Она словно цеплялась за дом, чтобы не свалиться в реку, и свешивалась к воде своими гибкими ветвями — точь-в-точь, как ива в саду в Кьёге.
Кнуд убежал от «матушки» и наткнулся на «батюшку!» Дерево это, особенно лунными вечерами, казалось Кнуду таким родным, таким знакомым, что он чувствовал себя «кровным датчанином при лунном свете».[1]
Но дело-то было вовсе не в лунном свете, а в старой иве.
И тут Кнуду стало невтерпёж, а почему? Спросите иву, спросите цветущую бузину! Кнуд распростился с хозяином и с Нюрнбергом и пошёл дальше.
Ни с кем не говорил он об Иоганне, глубоко в сердце схоронил он своё горе; история же о двух коврижках приобрела теперь для него особенно глубокое значение. Теперь он понял, почему у кавалера сидела в груди горькая миндалина; и у него самого вся душа была отравлена горечью; Иоганна же, всегда такая ласковая, приветливая, была чисто-медовою коврижкою!.. И ему стало не по себе; должно быть, ремень котомки слишком давил ему грудь, трудно было перевести дух. Он ослабил ремень, но толку не вышло: окружающий его мир давно, ведь, уже как-то сузился для него,
- ↑ Слова из популярного датского водевиля, соч. г-жи И. Гейберг. Примеч. перев.
