[401]
Жилъ-былъ заправскій студентъ,—ютился онъ на чердакѣ и ровно ничего не имѣлъ за душой—и жилъ-былъ заправскій мелочной торговецъ,—этотъ занималъ цѣлый нижній этажъ, да и весь домъ принадлежалъ ему. У него-то и прижился домовой. Еще бы! Тутъ онъ каждый сочельникъ угощался кашей съ масломъ; у мелочного торговца хватало средствъ на такое
[402]угощеніе! Итакъ, домовой жилъ да жилъ въ лавкѣ, и это очень поучительно.
Разъ вечеромъ изъ заднихъ дверей появился студентъ; ему понадобилось купить свѣчку и сыру; послать ему было некого, онъ и пришелъ въ лавку самъ. Получивъ отъ него плату за покупки, лавочникъ и лавочница пожелали ему „добраго вечера“, а лавочница-то была изъ такихъ женщинъ, что могли сказать и побольше, чѣмъ „добрый вечеръ“,—она отличалась даромъ краснорѣчія. Студентъ кивнулъ имъ въ отвѣтъ, продолжая читать то, что было напечатано на бумагѣ, въ которую завернули ему сыръ. Бумага оказалась листомъ, вырваннымъ изъ какой-то старой книги поэтическаго содержанія.
— У меня этого добра еще много!—сказалъ лавочникъ. Книжка досталась мнѣ отъ одной старухи за горсточку кофейныхъ зеренъ. Хотите дать восемь скиллинговъ, такъ берите всѣ остальные листы.
— Спасибо!—сказать студентъ.—Дайте мнѣ ихъ вмѣсто сыра! Я могу обойтись и однимъ хлѣбомъ съ масломъ! Грѣхъ былъ бы, если бы всю книгу изорвали въ клочки! Вы—отличный человѣкъ, практическій человѣкъ, но въ поэзіи смыслите не больше этой бочки!
Онъ выразился довольно невѣжливо, особенно по отношенію къ бочкѣ, но лавочникъ разсмѣялся, и студентъ тоже: онъ, вѣдь, такъ сказать, пошутилъ только. Зато домовой обидѣлся: какъ смѣли сказать такую вещь самому домовладѣльцу, продавцу лучшаго масла!
Наступила ночь, лавку заперли, и всѣ, кромѣ студента, улеглись спать.
Домовой вошелъ въ спальню и взялъ язычокъ хозяйки,—онъ ей, вѣдь, ненуженъ былъ, пока она спала. Стоило домовому прикрѣпить этотъ язычокъ къ какому-нибудь предмету въ лавкѣ—тотъ сейчасъ получалъ даръ слова и могъ высказать всѣ свои мысли и чувства не хуже самой лавочницы. И хорошо, что язычокъ могъ служить лишь одному предмету заразъ, а то они просто бы оглушили другъ друга.
Домовой прикрѣпилъ язычокъ къ бочкѣ, въ которую сваливались старыя газеты, и спросилъ ее:
— Вы въ самомъ дѣлѣ не знаете, что такое поэзія?
— Знаю!—отвѣчала она.—Это обыкновенно печатается въ подвальныхъ столбцахъ газеты и потомъ отрѣзается. [403]Полагаю, что во мнѣ этого добра побольше, чѣмъ у студента, а я, вѣдь, только ничтожная бочка въ сравненіи съ самимъ лавочникомъ.
Потомъ домовой прикрѣпилъ язычокъ къ кофейной мельницѣ,—то-то она замолола! Затѣмъ къ кадочкѣ изъ-подъ масла и, наконецъ, къ выручкѣ. Всѣ оказались одного мнѣнія, а съ мнѣніемъ большинства приходится ужъ считаться!
— Постой же ты, студентикъ!—сказалъ домовой и тихонько поднялся по черной лѣстницѣ на чердакъ, гдѣ жилъ студентъ. Въ коморкѣ было свѣтло; домовой приложился глазкомъ къ замочной скважинѣ и увидалъ, что студентъ сидитъ и читаетъ рваную книгу; но какой свѣтъ разливался отъ нея! Одинъ яркій лучъ, исходившій изъ книги, образовывалъ какъ бы стволъ великолѣпнаго дерева, которое упиралось вершиной въ самый потолокъ и широко раскинуло свои вѣтви надъ головой студента. Листья его были одинъ свѣжѣе другого, каждый цвѣтокъ—прелестною дѣвичьею головкой съ жгучими черными, или съ ясными голубыми глазами, а каждый плодъ—яркою звѣздой. И что за дивныя пѣніе и музыка звучали въ коморкѣ!
Нѣтъ, крошка-домовой не только никогда не видѣлъ и не слышалъ ничего такого на самомъ дѣлѣ, но и представить себѣ не могъ! Онъ такъ и замеръ на цыпочкахъ у дверей, и все глядѣлъ, глядѣлъ, пока свѣтъ не потухъ. Студентъ уже потушилъ лампу и улегся въ постель, а домовой все стоялъ на томъ же мѣстѣ: дивная мелодія все еще звучала въ комнатѣ, убаюкивая студента.
— Вотъ такъ чудеса!—сказалъ домовой.—Не ожидалъ! Право, я думаю переселиться къ студенту!—Подумавъ хорошенько, онъ, однако, вздохнулъ:—У студента, вѣдь, нѣтъ каши!
И онъ спустился—да, спустился опять внизъ къ лавочнику. И хорошо сдѣлалъ,—бочка чуть было не истрепала весь язычокъ хозяйки, высказывая, какъ слѣдуетъ смотрѣть на содержимое ея съ одной стороны, и уже собиралась было повернуться, чтобы выяснить дѣло и съ другой. Домовой снесъ язычокъ обратно хозяйкѣ, но съ тѣхъ поръ вся лавка—отъ выручки до растопокъ—была одного мнѣнія съ бочкой и стала относиться къ ней съ такимъ уваженіемъ, такъ увѣровала въ ея богатое содержаніе, что слушая, какъ лавочникъ читалъ что-нибудь въ вечернемъ „Вѣстникѣ“ о театрѣ или объ искусствѣ, твердо вѣрила, что и это все взято изъ бочки. [404]
Но крошка-домовой уже не сидѣлъ, какъ бывало прежде, спокойно на своемъ мѣстѣ, прислушиваясь ко всей этой премудрости; едва только въ коморкѣ у студента показывался свѣтъ, домового неудержимо влекло туда, словно лучи этого свѣта были якорными канатами, а самъ онъ якоремъ. Онъ глядѣлъ въ замочную скважину, и его охватывало такое же чувство, какое испытываемъ мы при видѣ величавой картины взволнованнаго моря въ часъ, когда надъ нимъ пролетаетъ ангелъ бури. И домовой не могъ удержаться отъ слезъ; онъ и самъ не зналъ, почему плачетъ, слезы лились сами собою, а самому ему было и сладко, и больно. Вотъ бы посидѣть вмѣстѣ со студентомъ подъ самымъ деревомъ! Но чему не бывать, тому и не бывать—домовой радъ былъ и замочной скважинѣ. И онъ простаивалъ цѣлые часы въ холодномъ корридорѣ, даже когда наступила осень. Изъ слухового окна дуло, стоялъ страшный холодъ, но крошка-домовой не чувствовалъ ничего, пока свѣтъ не погасалъ и чудное пѣніе не замирало окончательно. У! какъ онъ дрожалъ потомъ и торопился пробраться въ свой уютный и теплый уголокъ въ лавкѣ. Зато, когда дѣло доходило до рождественской каши съ масломъ, то на первомъ планѣ былъ ужъ лавочникъ.
Но вотъ, разъ ночью домовой проснулся отъ страшнаго грохота; въ ставни барабанили съ улицы кулаками, ночной сторожъ давалъ свистки; гдѣ-то загорѣлось, и вся улица была какъ въ огнѣ. Гдѣ же былъ пожаръ, въ самомъ-ли домѣ или у сосѣдей? Вотъ ужасъ! Лавочница такъ растерялась, что выхватила изъ ушей свои золотыя сережки и сунула ихъ въ карманъ, чтобы хоть что-нибудь спасти; лавочникъ кинулся къ своимъ процентнымъ бумагамъ, а служанка къ своей шелковой мантильѣ,[1]—франтиха была!—словомъ каждый старался спасти, что получше. И вотъ, крошка-домовой въ два прыжка очутился на верху чердачной лѣстницы и шмыгнулъ въ коморку студента, который преспокойно смотрѣлъ на пожаръ въ открытое окно,—горѣло у сосѣдей. Крошка-домовой схватилъ со стола дивную книгу, сунулъ ее въ свой красный колпачекъ и прижалъ его обѣими руками къ груди: лучшее сокровище дома было спасено! Потомъ онъ взобрался на самую крышу, на верхушку трубы, и сидѣлъ тамъ, освѣщенный яркимъ заревомъ пожара, крѣпко держа обѣими руками красный колпачекъ съ сокровищемъ. Теперь онъ узналъ, чему [405]собственно принадлежитъ всѣмъ сердцемъ! Но когда пожаръ затушили, и домовой пришелъ въ себя, онъ сказалъ:
— Да, я раздѣлюсь между обоими! Нельзя же мнѣ совсѣмъ оставить лавочника,—а каша-то?
И онъ разсудилъ совершенно по-человѣчески! И мы всѣ тоже, вѣдь, держимся лавочника—ради каши!
