И онъ показалъ на печатный листокъ,—тамъ стояло ея полное имя.
Да, это былъ не сонъ! И весь народъ ликовалъ; ей бросали цвѣты и вѣнки, и стоило ей уйти, ее опять звали назадъ; она уходила и выходила, уходила и опять выходила.
На улицѣ карету ея окружила толпа, выпрягла лошадей, и повезла ее. Кнудъ былъ впереди всѣхъ, веселѣе всѣхъ, и когда они добрались, наконецъ, до великолѣпно освѣщеннаго дома, гдѣ жила Іоганна, Кнудъ всталъ передъ самыми дверцами кареты. Дверцы отворились, и она вышла. Свѣтъ падалъ ей прямо въ лицо; она улыбалась и ласково благодарила всѣхъ; она была растрогана… Кнудъ не сводилъ съ нея глазъ, она тоже посмотрѣла на него, но не узнала. Господинъ со звѣздой на груди подалъ ей руку,—это былъ ея женихъ—толковали въ народѣ.
Кнудъ пришелъ домой, и—котомку на плечи! Онъ хотѣлъ, онъ долженъ былъ вернуться на родину, къ бузинѣ, къ ивѣ… ахъ, подъ иву!
Хозяева просили его остаться, но всѣ уговоры были напрасны. Они говорили ему, что дѣло идетъ къ зимѣ, что всѣ горные проходы уже занесены снѣгомъ. Нужды нѣтъ, онъ могъ идти за медленно двигающеюся почтовою каретой,—для нея-то вѣдь, ужъ расчистятъ дорогу!
И онъ побрелъ съ котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался; силы его уже начали слабѣть, а онъ все еще не видѣлъ передъ собою ни города, ни жилья; шелъ онъ все на сѣверъ, надъ головой его загорались звѣзды, ноги его подкашивались, голова кружилась… Въ глубинѣ долины тоже загорались звѣздочки, словно и подъ ногами у него разстилалось небо. Кнуду нездоровилось. Звѣздочки внизу все прибывали и прибывали, становились все свѣтлѣе, двигались туда и сюда. Это блестѣли въ одномъ маленькомъ городкѣ огоньки въ окнахъ домовъ, и, когда Кнудъ сообразилъ, въ чемъ дѣло, онъ собралъ послѣднія силы и кое-какъ доплелся до постоялаго двора.
Цѣлыя сутки пробылъ онъ тутъ; все тѣло его просило отдыха. Сдѣлалась оттепель, въ долинѣ стояла страшная слякоть и грязь, но на другое утро явился шарманщикъ, заигралъ датскую пѣсню, и—Кнудъ сейчасъ же отправился въ путь. Много дней шелъ онъ, не останавливаясь, торопясь изо всѣхъ силъ,
И он показал на печатный листок, — там стояло её полное имя.
Да, это был не сон! И весь народ ликовал; ей бросали цветы и венки, и стоило ей уйти, её опять звали назад; она уходила и выходила, уходила и опять выходила.
На улице карету её окружила толпа, выпрягла лошадей, и повезла её. Кнуд был впереди всех, веселее всех, и когда они добрались, наконец, до великолепно освещённого дома, где жила Иоганна, Кнуд встал перед самыми дверцами кареты. Дверцы отворились, и она вышла. Свет падал ей прямо в лицо; она улыбалась и ласково благодарила всех; она была растрогана… Кнуд не сводил с неё глаз, она тоже посмотрела на него, но не узнала. Господин со звездой на груди подал ей руку, — это был её жених — толковали в народе.
Кнуд пришёл домой, и — котомку на плечи! Он хотел, он должен был вернуться на родину, к бузине, к иве… ах, под иву!
Хозяева просили его остаться, но все уговоры были напрасны. Они говорили ему, что дело идёт к зиме, что все горные проходы уже занесены снегом. Нужды нет, он мог идти за медленно двигающеюся почтовою каретой, — для неё-то ведь, уж расчистят дорогу!
И он побрёл с котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался; силы его уже начали слабеть, а он всё ещё не видел перед собою ни города, ни жилья; шёл он всё на север, над головой его загорались звёзды, ноги его подкашивались, голова кружилась… В глубине долины тоже загорались звёздочки, словно и под ногами у него расстилалось небо. Кнуду нездоровилось. Звёздочки внизу всё прибывали и прибывали, становились всё светлее, двигались туда и сюда. Это блестели в одном маленьком городке огоньки в окнах домов, и, когда Кнуд сообразил, в чём дело, он собрал последние силы и кое-как доплёлся до постоялого двора.
Целые сутки пробыл он тут; всё тело его просило отдыха. Сделалась оттепель, в долине стояла страшная слякоть и грязь, но на другое утро явился шарманщик, заиграл датскую песню, и — Кнуд сейчас же отправился в путь. Много дней шёл он, не останавливаясь, торопясь изо всех сил,
