Ночь прошла в хлопотах по приведению всего в порядок. К шхуне поминутно подъезжали лодки, привозившие приятелей сквайра. В числе множества гостей был и мистер Бландли, приехавший пожелать своему другу счастливого пути и благополучного возвращения. Мне то и дело приходилось откупоривать бутылки и полоскать стаканы. Я не помню, чтобы у меня было когда-нибудь столько дела в гостинице Адмирал Бенбо.
Ни разу в жизни я так не уставал. На рассвете боцман затрубил в рожок и матросы взялись за шпиль. Будь я утомлён во сто раз больше, я и тогда бы не согласился уйти с палубы ни за что на свете. Всё здесь для меня было ново, всё занимало меня: и отрывистые слова команды и резкие звуки свистка, и толкотня людей, старавшихся протесниться поближе к фонарям, и суета в носу корабля, где люди копошились в темноте точно тени, — одним словом, вся корабельная обстановка.
— Джон, спой нам что-нибудь! — крикнул чей-то голос.
— Ту, знаешь, старую! — сказал ещё чей-то.
— Рад стараться, братцы! — отвечал Джон Сильвер, который стоял тут же, опираясь на костыль.
Он запел хорошо знакомую мне песню, — любимый мотив покойного капитана:
Было нас, матросиков, пятнадцать человек,
Пятнадцать матросов, морских волков,
Морских волков, удалых молодцов…
Весь экипаж подхватил оглушительным хором:
Ио-го-го! Ио-го-го!
Захотелось нам, матросам, бутылочку распить…
И под этот громкий и стройный припев якорный канат начал ровно и медленно навиваться, уступая дружным усилиям матросов.
Несмотря на то, что любопытство моё было напряжено до последней крайности, звуки этой песни невольно заставили меня перенестись мыслью в нашу убогую гостиницу. Среди хора незнакомых голосов мне показалось, что я слышу голос капитана. Но вот якорь поднялся из воды и повис подле форштевня шхуны; паруса начали надуваться; вот берег и соседние корабли в гавани как будто побежали от нас. Когда я, наконец, сошёл в каюту и, не помня себя от усталости, бросился на койку, Испаньола была уже в открытом море и на всех парусах летела к Острову Сокровищ.
Не стану подробно описывать нашего плавания. Оно было довольно благополучно. Шхуна ходила под парусами превосходно, матросы были люди опытные, а капитан знал своё дело великолепно. Поэтому я отмечу лишь два или три крупных события, случившихся у нас на корабле до прибытия к острову.
Прежде всего мистер Арро в совершенстве оправдал приговор о нём капитана Смоллета. Он не имел ровно никакого влияния на экипаж и матросы делали с ним что хотели. Это бы ещё ничего, но дело в том, что не успели мы выйти в море, как он стал показываться на палубе в совершенно пьяном образе, с мутными глазами, красным лицом, заплетающимся языком и неровной походкой. Лишь временами на него находили светлые минуты, когда он бросал пить и дня два ходил трезвый, довольно сносно исполняя свои обязанности.
Мы никак не могли понять, откуда он берёт водку. Это была корабельная тайна. За ним следили, допытывались и всё-таки ничего не узнали. Когда об этом спрашивали его самого, то он или посмеивался себе в ус, — если был пьян, или торжественно заверял, что не берёт в рот ни капли, — если был трезв.
Он не только не приносил никакой пользы как офицер, но прямо вредил делу тем, что развращал своим примером экипаж. Наконец, будучи постоянно пьян, он мог каждую минуту упасть как-нибудь и убиться до смерти, что действительно вскоре и случилось. В одну тёмную ночь его хватились во время довольно сильной качки и нигде не нашли. Никто не удивился и никто не опечалился. Что с ним сделалось, мы так никогда и не узнали.
— Должно быть, он упал в море, — сказал капитан. — Это избавляет меня от необходимости посадить его на цепь, так как я серьёзно собирался это сделать.
Мы остались без подшкипера, и потому пришлось дать повышение одному из матросов. Исправление подшкиперских обязанностей поручили боцману Джону Андерсону, впрочем, без присвоения ему соответственного звания. Мистер Трелонэ много путешествовал, имел кое-какие сведения по морскому делу и мог в случае надобности брать на себя вахту; этим он бывал нам часто очень полезен. Наконец, младший боцман наш Израиль Гандс был опытный старый моряк и, в случае нужды, на него тоже можно было положиться.
Он был большой приятель с Джоном Сильвером и это обстоятельство побуждает меня сказать о нашем поваре несколько слов.
Чтобы иметь свободными обе руки, Джон Сильвер привязал свой костыль ремнём к шее и во время работы замечательно ловко опирался на него, не употребляя в дело рук. Он ни разу не упал за всё время плавания и исполнял свои обязанности на шхуне так же успешно, как если б это было на твёрдой земле. Но всего любопытнее было смотреть на него во время качки. Для него нарочно протянули вдоль бортов верёвки и он нередко ходил по кораблю, цепляясь только за них и не пользуясь костылём, который праздно болтался у него на шее, но ходил всегда так скоро, как ни один матрос. Тем не менее матросы, плававшие с ним прежде, глубоко сожалели об его несчастье.
— Джон замечательный человек, — сказал мне раз Израиль Гандс. — Он в молодости получил хорошее образование и, когда захочет, умеет говорить как книга. И какой он храбрый при этом! Настоящий лев. Раз при мне на него, безоружного, напали четверо… Так что ж бы вы думали? Взял он их, стукнул головами друг о друга и разбил им башки…
Все матросы очень уважали его и даже слушались. Он умел каждому угодить какой-нибудь мелкой услугой. Ко мне он относился прекрасно и всегда бывал мне рад, когда я приходил в камбуз[1], где у него вся посуда сияла чистотой и висела клетка с попугаем.
— А, Гоукинс, милости просим, — скажет он мне бывало. — Пожалуйте сюда, пожалуйте, побеседуйте со старым Джоном Сильвером. Вы всегда приятный для меня гость… Вы такой умный мальчик, гораздо умнее своих лет… Вот мой капитан Флинт… Я, знаете, окрестил своего попку именем этого знаменитого пирата... Послушаем, что он нам скажет. Кажется, он всё пророчит нам благополучное путешествие… Неправда ли капитан?
— Червонцы!.. Червонцы!.. Червонцы! — пронзительно закричит всякий раз попугай и так бывало надоест, заладив одно и то же, что Джон Сильвер набросит на клетку платок, чтобы унять крикуна.
— Знаете сколько лет этой птице? Лет двести, я думаю, если не больше; попугаи ужасно живучи. Ни один человек не видал в жизни так много разных событий, как этот попка. Представьте только себе, что он плавал с Инглэндом, знаменитым пиратом, капитаном Инглэндом! Он побывал и на Мадагаскаре, и на Малабаре, и в Суринаме, и в Порто-Белло. Он присутствовал при поднятии со дна бухты Виго затопленных испанских галиотов. Там он и выучился кричать: „червонцы!... червонцы!..“ И немудрено: их там выловили из воды целых триста пятьдесять тысяч… Так-то, милый мой Гоукинс. Он был при абордаже фрегата Вице-король Индии в водах Гоа. А ведь посмотреть на него: попка, маленький, невзразный. Нельзя подумать, что он такой старик. Мы с ним вместе понюхали пороху, товарищи в некотором роде; ведь так, капитан?
— Смирррно!.. На абордаж! — трещит попугай.
— Ах, ты, мой матросик! — говорит Джон Сильвер, поднося к клетке кусок сахару.
Попугай начинает биться и царапаться в клетке, ругаясь как извозчик.
.jpg)
— Каков разбойник! — с сокрушением отзовётся, бывало, на эту выходку Джон Сильвер и продолжает: — Да, милый мой Гоукинс, возле сажи всегда замараешься. С кем поведёшься, такой и будешь. Мой бедный попка бывал в ужасной компании и дурное знакомство оставило на нём след. Но он, разумеется, сам не понимает, какие гадости он говорит. Именно потому его уж и не отучишь.
Скажет это, бывало, Джон Сильвер и с самым торжественным видом проведёт рукою по своей косе, а я-то умиляюсь и думаю: „вот какой добродетельный человек“.
Между тем сквайр и капитан Смолет были друг с другом по-прежнему в холодных отношениях. Сквайр не скрывал своего мнения и неуважительно отзывался об уме и храбрости капитана. Последний, со своей стороны, тоже держал себя сухо и никогда не заговаривал первый, а лишь отвечал на вопросы, да и то неохотно, отрывисто, без лишних слов. Когда его припёрли однажды к стене, он признался, что ошибся на счёт экипажа, что матросы работают исправно и ведут себя вообще хорошо. О шхуне он выразился, что она превосходное судно и повинуется рулю, как самая примерная жена своему мужу, что ему в первый раз ещё приходится командовать таким безупречным кораблем.
— Впрочем, — прибавил он потом всякий раз, когда сквайр снова заводил об этом речь, — плавание ещё не кончилось, а я опять-таки скажу, что мне наша экспедиция совсем, совсем не нравится.
Тогда недовольный сквайр поворачивался к нему спиной и начинал шагать по палубе, ворча про себя:
— Кончится тем, что этот человек серьёзно выведет меня из терпения.
Случались с нами и бури, но они только ещё более оттеняли высокие качества Испаньолы. Все на корабле казались довольными, да и не было причины для недовольства; я убеждён, что со времён Ноева ковчега, ни на одном корабле не жилось экипажу так привольно, как на Испаньоле. Матросов положительно баловали. Придирались к малейшему предлогу, чтобы удвоить им порцию водки, пудинг подавался чуть ли не каждый день и на палубу всегда ставилась бочка с яблоками, открытая для каждого желающего.
— Прескверная система, — замечал не раз капитан Смоллет доктору Лайвей. — Вы набалуете матросов до того, что с ними после и не сладишь. Хуже тигров сделаются. Не дай вам только бог убедиться в справедливости моего мнения.
Но доктор на этот раз ошибся. Бочка с яблоками сослужила нам хорошую службу. Она избавила нас от последствий самой гнусной, самой ужасной измены. Вот как было дело.
Мы вышли из-под пассатов и плыли под ветром, который нёс нас уже прямо к Острову Сокровищ. О дальнейших подробностях я умолчу, чтобы не сообщить данных о положении острова. С минуты на минуту мы ждали сигнала с вахты о близости земли. Действительно, все признаки указывали нам, что мы приближаемся к цели своего путешествия, и мы рассчитывали на другой день в полдень быть уже ввиду NO острова. Курс наш был на SSW. Ветер дул по пути и шхуна шла довольно ходко, по временам то ныряя бугшпритом в волны, то поднимаясь вверх на седых гребнях пены. Каждый из нас с удовольствием глядел на распущенные паруса Испаньолы, предвкушая близкую развязку предприятия и счастливое возвращение домой.
Случилось так, что вечером, возвращаясь к себе в каюту, мне вдруг захотелось полакомиться яблочком. Я поднялся на палубу. Вахтенные стояли все на носу, вглядываясь вдаль, не покажется ли остров. Один из них насвистывал что-то сквозь зубы, и это был единственный звук, нарушавший тишину, если не считать слабого плеска волн, разрезаемых шхуной.
В бочке почти ничего не было, лишь два-три яблока виднелись на дне. Чтобы их достать, мне пришлось прыгнуть в бочку. Попавши в неё, я сел, так как очень устал от дневной работы, и принялся за еду. Очень может быть, что я так бы тут и уснул, убаюканный качкой и однообразным гулом волн, но мимо бочки кто-то прошёл и, тяжело опершись на неё во время пролода, сильно тряхнул её. Я хотел вылезть вон, как вдруг услыхал голос Джона Сильвера, сказавшего такую ужасную вещь, что я поскорее опустился на дно бочки и притаил дыхание. Страх меня леденил, зато жгло любопытство. Я решился выслушать всё до конца, понимая, что если меня заметят, то мне конец. От меня теперь зависела участь всех честных людей на шхуне.
— Да нет, говорят тебе! — возражал кому-то Джон Сильвер. — Нами командовал Флинт. Я был боцманом и ходил ещё на обеих ногах. Я лишился ноги в тот же самый день, как старый Пью выжег себе оба глаза. Нас лечил один и тот же хирург. Искусный был человек, учёный, из университета, а виселицы не миновал вместе с прочими, которые погибли в Корсо-Кэстле… Но то, о чём вы рассказываете, случилось с людьми Робертса и всё оттого, что они то и дело меняли название своего корабля. То он был у них Королевское счастье, то как-нибудь иначе назывался… Никогда не нужно так делать… По-моему, раз кораблю дано какое-нибудь имя, уж и не нужно его менять. Так всегда делал капитан Инглэнд; и что же? Разве мы не прошли на Кассандре преблагополучно в Малабар после захвата Вице-короля Индии?.. Так делал и старый Флинт, никогда не изменявший своей Саванне, и за то какие грузы золота поднимала у него эта Саванна.
— Что за молодец был капитан Флинт! — сказал голос одного из молодых матросов.
— С ним мог, говорят, равняться только один Дэвис, — продолжал Джон Сильвер, — но Дэвиса я не знаю. Я с ним не плавал. Сперва с Инглэндом, а потом с Флинтом, вот и вся моя биография. От Инглэнда у меня осталось 900 фунтов стерлингов, а от Флинта — 2000. Недурно для простого матроса. Эти деньги у меня целы и лежат в надёжном банке. Где теперь люди Инглэнда? Чёрт их знает. Флинтовы матросы почти все здесь и объедаются пудингом. Многим из них пришлось понищенствовать. Первый пример подал старый Пью. Сам виноват: кто ему велел мотать деньги? Теперь он умер и зарыт в землю… Да один ли он!… Все хороши. Стоило ли тридцать лет ездить по морю, чтобы после так кончить?
— Конечно не стоило! — отвечал молодой матрос.
— Дураку ничто впрок не идёт. Слушай, голубчик. Ты молод, но ты умён. Я это с первого раза увидал…
Каково мне было слышать, как негодяй расточал матросику точно такую же лесть, как и мне! Как мне хотелось вырвать язык у этой гадины!
Но Сильвер продолжал, не догадываясь, что я его слышу:
— Так вот я доскажу тебе всё. Конечно мы, пираты, каждую минуту рискуем попасть на виселицу, но зато мы на своём корабле катаемся как сыр в масле, а по окончании поездки получаем хороший куш. К несчастью, большинство сейчас же всё пропивает до нитки… Я никогда так не делал, я сберегал и обеспечил себя под старость. А как ты думаешь, с чего я начал? С того же, что и ты теперь: с матроса на баке.
— Зато ваши денежки теперь плакали. Ведь уж вы, конечно, не решитесь вернуться в Бристоль?
— А где мои деньги, по-твоему? — насмешливо спросил Сильвер.
— В Бристоле, я думаю, в банке.
— Ищи их там! — вскричал повар. — Они уж взяты. Моя старуха продала гостиницу со всем обзаведением и, вероятно, теперь уж едет ко мне, везя с собой деньги… Мы съедемся с ней в… Я бы сказал тебе где, потому что я вполне тебе доверяю, но другие, пожалуй, вломятся в претензию, а всякому я говорить не хочу.
— А вдруг она вас обманет и убежит с вашими деньгами?
— Ну, брат, нет, ещё не родился такой человек, которому бы удалась подобная штука с Джоном Сильвером. Я был у Флинта боцманом. Матросы наши были далеко не овечки, а спроси кого хочешь, можно ли было шутить с Джоном Сильвером.
— Признаться, Джон, мне до настоящей минуты это дело не нравилось, — сказал молодой матрос, — но теперь я поговорил с вами и успокоился. Я ваш, давайте по руками!
— Молодец! — одобрил Джон Сильвер, ударяя с матросом по рукам и так сильно, что бочка моя покачнулась. — Из тебя выйдет, кажется, прок…
Я начал понимать язык пиратов и все ужасные термины, имел целью завербовать молодого матроса в шайку. Попытка удалась. Джон легонько свистнул. К беседующим подошёл третий матрос и сел около них на палубу. Когда они заговорили, я узнал голос Израиля Гандса.
— Дик наш, — сказал повар.
— Я был в этом уверен, — отвечал Израиль Гандс. — Дик не дурак и свою выгоду понимает.
Он переместил языком табачную жвачку из одного угла рта в другой, сплюнул и продолжал:
— Скажи ты мне, наконец, Джон, долго ли мы будем еще ждать?… Мне до смерти надоел капитан Смоллет. Хотелось бы поспать в их каютах, попить их вина, отведать их пикулей и всего прочего.
— Израиль, — сказал Сильвер, — у тебя никогда не было рассудка ни на грош. Но ты, я думаю, всё-таки можешь слышать, что тебе говорят, потому что уши у тебя длинные… Так слушай же. Ты будешь спать, где тебе приказано, обходиться без вина и пикулей и держать себя вежливо, пока я тебе не скажу: пора. Заруби это себе на носу, дружок.
— Да я, что же? Я ведь ничего не говорю. Я только спрашиваю: скоро ли.
— Скоро ли? — вскричал Сильвер. — Изволь, я тебе скажу: очень долго. Как! У нас такой прекрасный, способный капитан, у нас сквайр и доктор, владеющие хорошей картой, которой мы не знаем, а ты хочешь отказаться от их услуг? Ну не глупо ли это? Нет, пусть сперва сквайр и доктор отыщут нам клад и нагрузят его на корабль, тогда мы увидим. Да, знаете ли, ослы вы этакие, чтобы я сделал, если бы мог на вас положиться? Я преспокойно дал бы капитану Смоллету довести нас до половины дороги, а до тех пор пальцем бы до него не дотронулся.
— А мы-то разве не моряки здесь? — сказал Дик.
— Ещё бы! Матросы с бака? — возразил Сильвер. — Руль вертеть мы, конечно, умеем, но кто же будет вести корабль? Уж не вы ли?… Нет, друзья, моё мнение таково, что капитана Смолетта не следует трогать до тех пор, покуда мы не дойдём хоть до пассатов… Тогда можно будет обойтись, пожалуй, и без него… Но я знаю вас, знаю, что вы за гуси. Где вам выдержать так долго! Поэтому я покончу с ними со всеми ещё на острове, как только сокровище будет погружено на корабль… Тем хуже для нас. А жаль… Жаль, что все вы такие идиоты.
— Не сердитесь, Джон! — смиренно вымолвил Гандс.
— Как же мне не сердиться? Ведь я видывал виды. Знаю я, как люди гибнут из-за излишней поспешности. Я человек опытный. Если бы вы меня послушались, то через полгода, наверное, стали бы разъезжать в каретах… Да где! Знаю я вас. Сегодня ром, а завтра виселица, — вот ваше дело.
— Проповедовать-то вы мастер, Джон, это что говорить, — возразил, наконец, Израиль. — Но ведь на одной болтовне не выедешь. Видали мы и таких, которые умели дело делать не хуже вашего, а болтали гораздо меньше. При случае они умели быть хорошими товарищами и это ничему не мешало.
— Так! А где теперь эти хорошие товарищи? Пью был из их числа; и что же? Умер нищим. Да и с самим Флинтом было не лучше; ром его сгубил, он умер от рома… О, много их было, да только где они?
— Скажите же, наконец, — вмешался Дик, которому надоел этот спор, — что мы будем делать с теми, когда…
— Хвалю! — вскричал повар. — Молодец! — Это называется поставить вопрос ребром. Как ты сам об этом думаешь, мальчик? Не высадить ли их на какой-нибудь необитаемый остров? Так всегда делал Инглэнд. Или не убить ли их просто-напросто? Так делали Флинт и Билли Бунс.
Билли был умница, — сказал Израиль. — Он говорил: мёртвые не кусаются. Суровый был человек. Его теперь тоже нет в живых.
— Не спорю, что он был умница, — возразил Сильвер, — но грубость не в моём вкусе. Я самый обходительный человек на свете, можно даже сказать воплощённая вежливость. Всякий с этим согласится. Но теперь не до шуток. Долг прежде всего, я подаю голос за смерть. Я надеюсь со временем ездить в карете и быть членом парламента. Я вовсе не желаю, чтоб эти господа явились когда-нибудь в Англию и начали совать нос в мои дела. Я полагал бы подождать удобной минуты, но затем обязательно смерть.
— Вот за это люблю, — вскричал Израиль Гандс, — ты молодец, Джон!
— Подожди хвалить, пока не увидишь меня за делом. Я беру на себя только одного человека — Трелонэ, но зато как же я его обработаю!… Дик, голубчик, — спохватился он вдруг, — достань мне, пожалуйста, яблоко, у меня в горле пересохло.
Вообразите себе мой ужас! Мне очень хотелось выскочить из бочки, но я не мог. Я услыхал, что молодой человек встаёт и хочет идти. Но он остановился и голос Израиля Гандса произнёс:
— Вот ещё! Очень нужно яблоки! Угости-ка нас лучше ромом.
— Дик, — отвечал Сильвер, — я тебе верю. Возьми ключ, отыщи бочку с ромом и налей из неё в жбан, а потом принеси сюда.
При всём своём ужасе я невольно подумал: не этим ли путём доставал себе мистер Арро крепкие напитки, которые его сгубили?
Дик долго не возвращался и Джон с Израилем успели шёпотом обменяться несколькими словами. Я расслышал фразу: „больше ни один не идёт“ — и понял, что на корабле ещё осталось несколько верных матросов.
— Когда Дик вернулся, собеседники по очереди отпили из жбана, причём один произнёс тост „за наше общее дело!“, другой — „за упокой души старого Флинта“, а третий (сам Джон Сильвер) — „за нашу беспечальную старость“.
Вдруг прямо на меня упала яркая полоса света и осветила всю внутренность бочки. Я поднял голову и увидал взошедшую луну, которая серебрила верхушку грот-мачты и наводила снеговую белизну на вздутую середину большого паруса. Почти в ту же минуту раздался крик вахтенных:
— Земля!…
- ↑ Корабельная кухня.