Весь экипажъ подхватил оглушительнымъ хоромъ:
Іо-го-го! Іо-го-го!
Захотелось намъ, матросам, бутылочку распить…
И подъ этотъ громкій и стройный припѣвъ якорный канатъ началъ ровно и медленно навиваться, уступая дружнымъ усиліямъ матросовъ.
Несмотря на то, что любопытство мое было напряжено до послѣдней крайности, звуки этой пѣсни невольно заставили меня перенестись мыслью въ нашу убогую гостиницу. Среди хора незнакомыхъ голосовъ мнѣ показалось, что я слышу голосъ капитана. Но вотъ якорь поднялся изъ воды и повисъ подлѣ форштевня шкуны; паруса начали надуваться; вотъ берегъ и сосѣдніе корабли въ гавани какъ будто побѣжали отъ насъ. Когда я наконецъ сошелъ въ каюту и, не помня себя отъ усталости, бросился на койку, Испаньола была уже въ открытомъ морѣ и на всѣхъ парусахъ летѣла къ Острову Сокровищъ.
Не стану подробно описывать нашего плаванія. Оно было довольно благополучно. Шкуна ходила подъ парусами превосходно, матросы были люди опытные, а капитанъ зналъ свое дѣло великолѣпно. Поэтому я отмѣчу лишь два или три крупныхъ событія, случившихся у насъ на кораблѣ до прибытія къ острову.
Прежде всего мистеръ Арро въ совершенствѣ оправдалъ приговоръ о немъ капитана Смоллета. Онъ не имѣлъ ровно никакого вліянія на экипажъ и матросы дѣлали съ нимъ что хотѣли. Это бы еще ничего, но дѣло въ томъ, что не успѣли мы выйти въ море, какъ онъ сталъ показываться на палубѣ въ совершенно пьяномъ образѣ, съ мутными глазами, краснымъ лицомъ, заплетающимся языкомъ и неровной походкой. Лишь временами на него находили свѣтлыя минуты, когда он бросалъ пить и дня два ходилъ трезвый, довольно сносно исполняя свои обязанности.
Мы никакъ не могли понять, откуда онъ беретъ водку. Это была корабельная тайна. За нимъ слѣдили, допытывались и все-таки ничего не узнали. Когда объ этомъ спрашивали его самого, то онъ или посмѣивался себѣ въ усъ, — если былъ пьянъ, или торжественно завѣрялъ, что не беретъ въ ротъ ни капли, — если былъ трезвъ.
Онъ не только не приносилъ никакой пользы какъ офицеръ, но прямо вредилъ дѣлу тѣмъ, что развращалъ своимъ примѣромъ
Весь экипаж подхватил оглушительным хором:
Ио-го-го! Ио-го-го!
Захотелось нам, матросам, бутылочку распить…
И под этот громкий и стройный припев якорный канат начал ровно и медленно навиваться, уступая дружным усилиям матросов.
Несмотря на то, что любопытство моё было напряжено до последней крайности, звуки этой песни невольно заставили меня перенестись мыслью в нашу убогую гостиницу. Среди хора незнакомых голосов мне показалось, что я слышу голос капитана. Но вот якорь поднялся из воды и повис подле форштевня шхуны; паруса начали надуваться; вот берег и соседние корабли в гавани как будто побежали от нас. Когда я, наконец, сошёл в каюту и, не помня себя от усталости, бросился на койку, Испаньола была уже в открытом море и на всех парусах летела к Острову Сокровищ.
Не стану подробно описывать нашего плавания. Оно было довольно благополучно. Шхуна ходила под парусами превосходно, матросы были люди опытные, а капитан знал своё дело великолепно. Поэтому я отмечу лишь два или три крупных события, случившихся у нас на корабле до прибытия к острову.
Прежде всего мистер Арро в совершенстве оправдал приговор о нём капитана Смоллета. Он не имел ровно никакого влияния на экипаж и матросы делали с ним что хотели. Это бы ещё ничего, но дело в том, что не успели мы выйти в море, как он стал показываться на палубе в совершенно пьяном образе, с мутными глазами, красным лицом, заплетающимся языком и неровной походкой. Лишь временами на него находили светлые минуты, когда он бросал пить и дня два ходил трезвый, довольно сносно исполняя свои обязанности.
Мы никак не могли понять, откуда он берёт водку. Это была корабельная тайна. За ним следили, допытывались и всё-таки ничего не узнали. Когда об этом спрашивали его самого, то он или посмеивался себе в ус, — если был пьян, или торжественно заверял, что не берёт в рот ни капли, — если был трезв.
Он не только не приносил никакой пользы как офицер, но прямо вредил делу тем, что развращал своим примером
