Невозможно описать того состоянія, въ которомъ я находился въ продолженіе моей бѣшеной скачки. Минутами я совсѣмъ забывалъ, куда и зачѣмъ ѣду; оставалось только смутное сознаніе, что совершилось что-то непоправимое, нелѣпое и ужасное,—сознаніе, похожее на тяжелую безпричинную тревогу, овладѣвающую иногда въ лихорадочномъ кошмарѣ человѣкомъ. И въ то же время—какъ это странно!—у меня въ головѣ не переставалъ дрожать, въ тактъ съ лошадинымъ топотомъ, гнусавый, разбитый голосъ слѣпого лирника:
Ой вышло війско турецкое,
Якъ та черная хмара…
Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо къ хатѣ Мануйлихи, я слѣзъ съ Таранчика, на которомъ по краямъ потника и въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ его кожа соприкасалась со сбруей, бѣлыми комьями выступила густая пѣна, и повелъ его въ поводу. Отъ сильнаго дневного жара и отъ быстрой ѣзды кровь шумѣла у меня въ головѣ, точно нагнетаемая какимъ-то огромнымъ, безостановочнымъ насосомъ.
Привязавъ лошадь къ плетню, я вошелъ въ хату. Сначала мнѣ показалось, что Олеси нѣтъ дома, и у меня даже въ груди и во рту похолодѣло отъ страха, но спустя минуту я ее увидѣлъ, лежащую на постели, лицомъ къ стѣнѣ, съ головой, спрятанной въ подушки. Она даже не обернулась на шумъ отворяемой двери.
Мануйлиха, сидѣвшая тутъ же, рядомъ, на землѣ, съ трудомъ поднялась на ноги и замахала на меня руками.
— Тише! Не шуми ты, окаянный,—съ угрозой зашептала она, подходя ко мнѣ вплотную. И, взглянувъ мнѣ прямо въ глаза своими выцвѣтшими, холодными глазами, она прошипѣла злобно:
— Что̀? Доигрался, голубчикъ?
— Послушай, бабка,—возразилъ я сурово:—теперь не время считаться и выговаривать. Что̀ съ Олесей?
— Тсс… тише! Безъ памяти лежитъ Олеся, вотъ что̀ съ Олесей… Кабы ты не лѣзъ, куда тебѣ не слѣдуетъ, да не болталъ бы чепухи дѣвчонкѣ, ничего бы худого не случилось. И я-то, дура пѣтая, смотрѣла, потворствовала… А вѣдь чуяло мое сердце бѣду… Чуяло оно недоброе съ того самаго дня, когда ты чуть не силою къ намъ въ хату ворвался. Что̀? Скажешь, это не ты ее подбилъ въ церковь потащиться?—вдругъ съ искривленнымъ отъ ненависти лицомъ накинулась на меня старуха.—Не ты, барчукъ проклятый? Да не лги—и не верти лисьимъ хвостомъ-то, срамникъ! Зачѣмъ тебѣ понадобилось ее въ церковь манить?
— Не манилъ я ея, бабка… Даю тебѣ слово въ этомъ. Сама она захотѣла.
— Ахъ, ты, горе, горе мое!—всплеснула руками Мануйлиха.—Прибѣжала оттуда—лица на ней нѣтъ, вся рубаха въ шматки растерзана… Простоволосая… Разсказываетъ, какъ что̀ было, а сама—то хохочетъ, то плачетъ… Ну, прямо, вотъ, какъ кликуша какая… Легла въ постель… все плакала, а потомъ, гляжу, какъ будто бы и задремала. Я-то, дура старая, обрадовалась-было: вотъ, думаю, все сномъ пройдетъ, перекинется. Гляжу, рука у нея внизъ свѣсилась, думаю: надо поправить, затекетъ рука-то… Тронула я ее, голубушку, за руку, а она вся такъ жаромъ и пышетъ… Значитъ, огневица съ ней началась… Съ часъ безъ умолку говорила, быстро да жалостно такъ… Вотъ только-только замолчала на минуточку. Что̀ ты надѣлалъ? Что̀ ты надѣлалъ съ ней?—съ новымъ наплывомъ отчаянія воскликнула старуха.
И вдругъ ея коричневое лицо собралось въ чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по угламъ внизъ, всѣ личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщивъ лобъ глубокими складками, а изъ глазъ необычайно часто посыпались крупныя, какъ горошины, слезы. Обхвативъ руками голову и положивъ локти на столъ, она принялась качаться взадъ и впередъ всѣмъ тѣломъ и завыла нараспѣвъ вполголоса:
— Дочечка моя-а-а! Внучечка миленькая-а-а!.. Охъ, г-о-о-орько мнѣ, то-о-ошно!..
— Да не реви ты, старая,—грубо прервалъ я Мануйлиху.—Разбудишь!
Старуха замолчала, но все съ той же страшной гримасой на лицѣ продолжала качаться взадъ и впередъ, между тѣмъ какъ крупныя слезы падали на столъ… Такъ прошло минуть съ десять. Я сидѣлъ рядомъ съ Мануйлихой и съ тоской слушалъ, какъ, однообразно и прерывисто жужжа, бьется объ оконное стекло муха.
— Бабушка!—раздался вдругъ слабый, чуть слышный голосъ Олеси.—Бабушка, кто у насъ?
Мануйлиха поспѣшно заковыляла къ кровати и тотчасъ же опять завыла:
— Охъ, внучечка моя, ро-одная-а-а! Охъ, горько мнѣ ста-а-арой, тошно мнѣ-ѣ-ѣ-ѣ…
— Ахъ, бабушка, да перестань ты!—съ жалобной мольбой и страданіемъ въ голосѣ сказала Олеся.—Кто у насъ въ хатѣ сидитъ?
Я осторожно, на цыпочкахъ, подошелъ къ кровати съ тѣмъ неловкимъ, виноватымъ сознаніемъ своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около больного.
— Это я, Олеся,—сказалъ я, понижая голосъ.—Я только-что пріѣхалъ верхомъ изъ деревни… А все утро я въ городѣ былъ… Тебѣ нехорошо, Олеся?
Она, не отнимая лица отъ подушекъ, протянула назадъ обнаженную руку, точно ища чего-то въ воздухѣ. Я понялъ это движеніе и взялъ ея горячую руку въ свои руки. Два огромныхъ синихъ пятна—одно надъ кистью, а другое повыше локтя—рѣзко выдѣлялись на бѣлой, нѣжной кожѣ.
— Голубчикъ мой,—заговорила Олеся, медленно, съ трудомъ отдѣляя одно слово отъ другого.—Хочется мнѣ… на тебя посмотрѣть… да не могу я… Всю меня… изуродовали… Помнишь… тебѣ… мое лицо такъ нравилось?.. Правда, вѣдь нравилось, родной?.. И я такъ этому всегда радовалась… А теперь тебѣ противно, будетъ… смотрѣть на меня… Ну, вотъ… я… и не хочу…
— Олеся, прости меня,—шепнулъ я, наклоняясь къ самому ея уху.
Ея пылающая рука крѣпко и долго сжимала мою.
— Да что̀ ты!.. Что̀ ты, милый?.. Какъ тебѣ не стыдно и думать объ этомъ? Чѣмъ же ты виноватъ здѣсь? Все я одна, глупая… Ну, чего я полѣзла… въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ, солнышко, ты себя не виновать…
— Олеся, позволь мнѣ… Только обѣщай сначала, что позволишь…
— Обѣщаю, голубчикъ… все, что̀ ты хочешь…
— Позволь мнѣ, пожалуйста, послать за докторомъ… Прошу тебя! Ну, если хочешь, ты можешь ничего не исполнять изъ того, что̀ онъ прикажетъ. Но ты хоть для меня согласись, Олеся.
— Охъ, милый… Въ какую ты меня ловушку поймалъ! Нѣтъ, ужъ лучше ты позволь мнѣ своего обѣщанія не держать. Я, если бы и въ самомъ дѣлѣ была больна, при смерти бы лежала, такъ и то къ себѣ доктора не подпустила бы. А теперь я развѣ больна? Это просто у меня отъ испугу такъ сдѣлалось, это пройдетъ къ вечеру. А нѣтъ—такъ бабушка мнѣ ландышевой настойки дастъ или малины въ чайникѣ заваритъ. Зачѣмъ же тутъ докторъ? Ты—мой докторъ самый лучшій. Вотъ ты пришелъ, и мнѣ сразу легче сдѣлалось… Ахъ, одно мнѣ только нехорошо: хочу поглядѣть на тебя хоть однимъ глазкомъ, да боюсь…
Я съ нѣжнымъ усиліемъ отнялъ ея голову отъ подушки. Лицо Олеси пылало лихорадочнымъ румянцемъ, темные глаза блестѣли неестественно ярко, сухія губы нервно вздрагивали. Длинныя красныя ссадины изборождали ея лобъ, щеки и шею. Темные синяки были на лбу и подъ глазами.
— Не смотри на меня… Прошу тебя… Гадкая я теперь,—умоляюще шептала Олеся, стараясь своею ладонью закрыть мнѣ глаза.
Сердце мое переполнилось жалостью. Я приникъ губами къ Олесиной рукѣ, неподвижно лежавшей на одѣялѣ, и сталъ покрывать ее долгими, тихими поцѣлуями. Я и раньше цѣловалъ иногда ея руки, но она всегда отнимала ихъ у меня съ торопливымъ, застѣнчивымъ испугомъ. Теперь же она не противилась этой ласкѣ и другой, свободной рукой тихо гладила меня по волосамъ.
— Ты все знаешь?—шопотомъ спросила она.
Я молча наклонилъ голову. Правда, я не все понялъ изъ разсказа Никиты Назарыча. Мнѣ не хотѣлось только, чтобы Олеся волновалась, вспоминая объ утреннемъ происшествіи. Но вдругъ при мысли объ оскорбленіи, которому она подверглась, на меня сразу нахлынула волна неудержимой ярости.
— О! Зачѣмъ меня тамъ не было въ это время!—вскричалъ я, выпрямившись и сжимая кулаки.—Я бы… я бы…
— Ну, полно… полно… Не сердись, голубчикъ,—кротко прервала меня Олеся.
Я не могъ болѣе удерживать слезъ, давно давившихъ мнѣ горло и жегшихъ глаза. Припавъ лицомъ къ плечу Олеси, я беззвучно и горько зарыдалъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ.
— Ты плачешь? Ты плачешь?—Въ голосѣ ея зазвучали удивленіе, нѣжность и состраданіе.—Милый мой… Да перестань же, перестань… Не мучь себя, голубчикъ… Вѣдь мнѣ такъ хорошо возлѣ тебя. Не будемъ же плакать, пока мы вмѣстѣ. Давай хоть послѣдніе дни проведемъ весело, чтобы намъ не такъ тяжело было разставаться.
Я съ изумленіемъ поднялъ голову. Неясное предчувствіе вдругъ медленно сжало мое сердце.
— Послѣдніе дни, Олеся? Почему—послѣдніе? Зачѣмъ же намъ разставаться?
Олеся закрыла глаза и нѣсколько секундъ молчала.
— Надо намъ проститься съ тобой, Ванечка,—заговорила она рѣшительно.—Вотъ какъ только чуть-чуть поправлюсь, сейчасъ же мы съ бабушкой и уѣдемъ отсюда. Нельзя намъ здѣсь оставаться больше…
— Ты боишься чего-нибудь?
— Нѣтъ, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачѣмъ же людей въ грѣхъ вводить? Ты, можетъ-быть, не знаешь… Вѣдь я тамъ… въ Перебродѣ… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчасъ на насъ скажутъ: скотъ ли начнетъ падать, или хата у кого загорится,—все мы будемъ виноваты. Бабушка,—обратилась она къ Мануйлихѣ, возвышая голосъ:—правду вѣдь я говорю?
— Чего ты говорила-то, внучечка? Не разслышала я, признаться!—прошамкала старуха, подходя поближе и приставляя къ уху ладонь.
— Я говорю, что теперь, какая бы бѣда въ Перебродѣ ни случилась, все на насъ съ тобой свалятъ.
— Охъ, правда, правда, Олеся,—все на насъ, горемычныхъ, свалятъ… Не жить намъ на бѣломъ свѣтѣ, изведутъ насъ съ тобой, совсѣмъ изведутъ, проклятики… А тогда, какъ меня изъ села выгнали… Что̀ жъ?.. Развѣ не такъ же было? Погрозилась я… тоже, вотъ, съ досады… одной дурищѣ полосатой, а у нея—хвать—ребенокъ померъ. То-есть ни сномъ ни духомъ тутъ моей вины не было, а вѣдь меня чуть не убили, окаянные… Камнями стали шибать… Я бѣгу отъ нихъ, да только тебя, малолѣтку, все оберегаю… Ну, думаю, пусть ужъ мнѣ попадетъ, а за что же дитю-то неповинную обижать?.. Одно слово—варвары, висѣльники поганые!
— Да куда же вы поѣдете? У васъ вѣдь нигдѣ ни родныхъ ни знакомыхъ нѣтъ… Наконецъ, и деньги нужны, чтобы на новомъ мѣстѣ устроиться.
— Обойдемся какъ-нибудь,—небрежно проговорила Олеся.—И деньги у бабушки найдутся, припасла она кое-что.
— Ну ужъ и деньги тоже!—съ неудовольствіемъ возразила старуха, отходя отъ кровати.—Копеечки сиротскія, слезами облитыя…
— Олеся… А я какъ же? Обо мнѣ ты и думать даже не хочешь!—воскликнулъ я, чувствуя, какъ во мнѣ подымается горькій, больной, недобрый упрекъ противъ Олеси.
Она привстала и, не стѣсняясь присутствіемъ бабки, взяла руками мою голову и нѣсколько разъ подъ рядъ поцѣловала меня въ лобъ и щеки.
— Объ тебѣ я больше всего думаю, мой родной. Только… видишь ли… не судьба намъ вмѣстѣ быть… вотъ что̀!.. Помнишь, я на тебя карты бросала? Вѣдь все такъ и вышло, какъ онѣ сказали тогда. Значитъ, не хочетъ судьба нашего съ тобой счастья… А если бы не это, развѣ, ты думаешь, я чего-нибудь испугалась бы?
— Олеся, опять ты про свою судьбу?—воскликнулъ я нетерпѣливо.—Не хочу я въ нее вѣрить… и не буду никогда вѣрить!..
— Охъ, нѣтъ, нѣтъ… не говори этого,—испуганно зашептала Олеся.—Я не за себя, за тебя боюсь, голубчикъ.
— Нѣтъ, лучше ты ужъ объ этомъ и разговора не начинай совсѣмъ.
Напрасно я старался разубѣдить Олесю, напрасно рисовалъ передъ ней картины безмятежнаго счастья, которому не помѣшаютъ ни завистливая судьба, ни грубые, злые люди. Олеся только цѣловала мои руки и отрицательно качала головой.
— Нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… я знаю, я вижу,—твердила она настойчиво.—Ничего намъ, кромѣ горя, не будетъ… ничего… ничего…
Растерянный, сбитый съ толку этимъ суевѣрнымъ упорствомъ, я наконецъ спросилъ:
— Но вѣдь во всякомъ случаѣ ты дашь мнѣ знать о днѣ отъѣзда?
Олеся задумалась. Вдругъ слабая улыбка пробѣжала по ея губамъ.
— Я тебѣ на это скажу маленькую сказочку… Однажды волкъ бѣжалъ по лѣсу, увидѣлъ зайчика и говоритъ ему: «Заяцъ, а заяцъ, вѣдь я тебя съѣмъ!» Заяцъ сталъ проситься: «Помилуй меня, волкъ, мнѣ еще жить хочется, у меня дома дѣтки маленькія». Волкъ не соглашается. Тогда заяцъ говоритъ: «Ну дай мнѣ хоть три дня еще на свѣтѣ пожить, а потомъ и съѣшь. Все же мнѣ легче умирать будетъ». Далъ ему волкъ эти три дня, не ѣстъ его, а только все стережетъ. Прошелъ одинъ день, прошелъ другой, наконецъ и третій кончается.—«Ну, теперь готовься,—говоритъ волкъ:—сейчасъ я начну тебя ѣсть». Тутъ мой заяцъ и заплакалъ горючими слезами. «Ахъ, зачѣмъ ты мнѣ, волкъ, эти три дня подарилъ! Лучше бы ты сразу меня съѣлъ, какъ только увидѣлъ. А то я всѣ три дня не жилъ, а только терзался!» Милый мой, вѣдь зайчикъ-то этотъ правду сказалъ. Какъ ты думаешь?
Я молчалъ, охваченный тоскливымъ предчувствіемъ близкаго одиночества. Олеся вдругъ поднялась и присѣла на постели. Лицо ея стало сразу серьезнымъ.
— Ваня, послушай…—произнесла она съ разстановкой.—Скажи мнѣ: покамѣстъ ты былъ со мною, былъ ли ты счастливъ? Хорошо ли тебѣ было?
— Олеся! И ты еще спрашиваешь!
— Подожди… Жалѣлъ ли ты, что узналъ меня? Думалъ ли ты о другой женщинѣ, когда видѣлся со мною?
— Ни одного мгновенія! Не только въ твоемъ присутствіи, но, даже и оставшись одинъ, я ни о комъ, кромѣ тебя, не думалъ.
— Ревновалъ ли ты меня? Былъ ли ты когда-нибудь на меня недоволенъ? Не скучалъ ли ты со мною?
— Никогда, Олеся! Никогда!
Она положила обѣ руки мнѣ на плечи и съ невыразимой любовью поглядѣла въ мои глаза.
— Такъ и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мнѣ не вспомнишь дурно или со зломъ,—сказала ока такъ убѣдительно, точно читала у меня въ глазахъ будущее.—Какъ разстанемся мы съ тобой, тяжело тебѣ въ первое время будетъ, охъ, какъ тяжело… Плакать будешь, мѣста себѣ не найдешь нигдѣ. А потомъ все пройдетъ, все изгладится. И ужъ безъ горя ты будешь обо мнѣ думать, а легко и радостно.
Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабѣвшимъ голосомъ:
— А теперь поѣзжай, мой дорогой… Поѣзжай домой, голубчикъ… Устала я немножко. Подожди… поцѣлуй меня… Ты бабушки не бойся… она позволитъ. Позволишь вѣдь, бабушка?
— Да ужъ простись, простись, какъ слѣдуетъ,—недовольно проворчала старуха:—Чего же передо мной таиться-то?.. Давно знаю…
— Поцѣлуй меня сюда и сюда еще… и сюда,— говорила Олеся, притрогиваясь пальцемъ къ своимъ глазамъ, щекамъ и рту.
— Олеся! Ты прощаешься со мною такъ, какъ будто бы мы уже не увидимся больше!—воскликнулъ я съ испугомъ.
— Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну, поѣзжай съ Богомъ. Нѣтъ, постой… еще минуточку… Наклони ко мнѣ ухо… Знаешь, о чемъ я жалѣю?—зашептала она, прикасаясь губами къ моей щекѣ.—О томъ, что у меня нѣтъ отъ тебя ребеночка. Ахъ, какъ я была бы рада этому!
Я вышелъ на крыльцо въ сопровожденіи Мануйлихи. Полнеба закрыла черная туча съ рѣзкими курчавыми краями, но солнце еще свѣтило, склоняясь къ западу, и въ этомъ смѣшеніи свѣта и надвигающейся тьмы было что-то зловѣщее. Старуха посмотрѣла вверхъ, прикрывъ глаза, какъ зонтикомъ, ладонью, и значительно покачала головой.
— Быть сегодня надъ Перебродомъ грозѣ,—сказала она, убѣдительнымъ тономъ.—А чего добраго, даже и съ градомъ.
