лось только смутное сознаніе, что совершилось что-то непоправимое, нелѣпое и ужасное,—сознаніе, похожее на тяжелую безпричинную тревогу, овладѣвающую иногда въ лихорадочномъ кошмарѣ человѣкомъ. И въ то же время—какъ это странно!—у меня въ головѣ не переставалъ дрожать, въ тактъ съ лошадинымъ топотомъ, гнусавый, разбитый голосъ слѣпого лирника:
Ой вышло війско турецкое,
Якъ та черная хмара…
Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо къ хатѣ Мануйлихи, я слѣзъ съ Таранчика, на которомъ по краямъ потника и въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ его кожа соприкасалась со сбруей, бѣлыми комьями выступила густая пѣна, и повелъ его въ поводу. Отъ сильнаго дневного жара и отъ быстрой ѣзды кровь шумѣла у меня въ головѣ, точно нагнетаемая какимъ-то огромнымъ, безостановочнымъ насосомъ.
Привязавъ лошадь къ плетню, я вошелъ въ хату. Сначала мнѣ показалось, что Олеси нѣтъ дома, и у меня даже въ груди и во рту похолодѣло отъ страха, но спустя минуту я ее увидѣлъ, лежащую на постели, лицомъ къ стѣнѣ, съ головой, спрятанной въ подушки. Она даже не обернулась на шумъ отворяемой двери.
Мануйлиха, сидѣвшая тутъ же, рядомъ, на землѣ, съ трудомъ поднялась на ноги и замахала на меня руками.
— Тише! Не шуми ты, окаянный,—съ угрозой зашептала она, подходя ко мнѣ вплотную. И, взглянувъ мнѣ прямо въ глаза своими выцвѣтшими, холодными глазами, она прошипѣла злобно:
— Что̀? Доигрался, голубчикъ?
— Послушай, бабка,—возразилъ я сурово:—теперь не время считаться и выговаривать. Что̀ съ Олесей?
— Тсс… тише! Безъ памяти лежитъ Олеся, вотъ что̀ съ Олесей… Кабы ты не лѣзъ, куда тебѣ не слѣдуетъ,
