она принялась качаться взадъ и впередъ всѣмъ тѣломъ и завыла нараспѣвъ вполголоса:
— Дочечка моя-а-а! Внучечка миленькая-а-а!.. Охъ, г-о-о-орько мнѣ, то-о-ошно!..
— Да не реви ты, старая,—грубо прервалъ я Мануйлиху.—Разбудишь!
Старуха замолчала, но все съ той же страшной гримасой на лицѣ продолжала качаться взадъ и впередъ, между тѣмъ какъ крупныя слезы падали на столъ… Такъ прошло минуть съ десять. Я сидѣлъ рядомъ съ Мануйлихой и съ тоской слушалъ, какъ, однообразно и прерывисто жужжа, бьется объ оконное стекло муха.
— Бабушка!—раздался вдругъ слабый, чуть слышный голосъ Олеси.—Бабушка, кто у насъ?
Мануйлиха поспѣшно заковыляла къ кровати и тотчасъ же опять завыла:
— Охъ, внучечка моя, ро-одная-а-а! Охъ, горько мнѣ ста-а-арой, тошно мнѣ-ѣ-ѣ-ѣ…
— Ахъ, бабушка, да перестань ты!—съ жалобной мольбой и страданіемъ въ голосѣ сказала Олеся.—Кто у насъ въ хатѣ сидитъ?
Я осторожно, на цыпочкахъ, подошелъ къ кровати съ тѣмъ неловкимъ, виноватымъ сознаніемъ своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около больного.
— Это я, Олеся,—сказалъ я, понижая голосъ.—Я только-что пріѣхалъ верхомъ изъ деревни… А все утро я въ городѣ былъ… Тебѣ нехорошо, Олеся?
Она, не отнимая лица отъ подушекъ, протянула назадъ обнаженную руку, точно ища чего-то въ воздухѣ. Я понялъ это движеніе и взялъ ея горячую руку въ свои руки. Два огромныхъ синихъ пятна—одно надъ кистью, а другое повыше локтя—рѣзко выдѣлялись на бѣлой, нѣжной кожѣ.
