чикъ… Вѣдь мнѣ такъ хорошо возлѣ тебя. Не будемъ же плакать, пока мы вмѣстѣ. Давай хоть послѣдніе дни проведемъ весело, чтобы намъ не такъ тяжело было разставаться.
Я съ изумленіемъ поднялъ голову. Неясное предчувствіе вдругъ медленно сжало мое сердце.
— Послѣдніе дни, Олеся? Почему—послѣдніе? Зачѣмъ же намъ разставаться?
Олеся закрыла глаза и нѣсколько секундъ молчала.
— Надо намъ проститься съ тобой, Ванечка,—заговорила она рѣшительно.—Вотъ какъ только чуть-чуть поправлюсь, сейчасъ же мы съ бабушкой и уѣдемъ отсюда. Нельзя намъ здѣсь оставаться больше…
— Ты боишься чего-нибудь?
— Нѣтъ, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачѣмъ же людей въ грѣхъ вводить? Ты, можетъ-быть, не знаешь… Вѣдь я тамъ… въ Перебродѣ… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчасъ на насъ скажутъ: скотъ ли начнетъ падать, или хата у кого загорится,—все мы будемъ виноваты. Бабушка,—обратилась она къ Мануйлихѣ, возвышая голосъ:—правду вѣдь я говорю?
— Чего ты говорила-то, внучечка? Не разслышала я, признаться!—прошамкала старуха, подходя поближе и приставляя къ уху ладонь.
— Я говорю, что теперь, какая бы бѣда въ Перебродѣ ни случилась, все на насъ съ тобой свалятъ.
— Охъ, правда, правда, Олеся,—все на насъ, горемычныхъ, свалятъ… Не жить намъ на бѣломъ свѣтѣ, изведутъ насъ съ тобой, совсѣмъ изведутъ, проклятики… А тогда, какъ меня изъ села выгнали… Что̀ жъ?.. Развѣ не такъ же было? Погрозилась я… тоже, вотъ, съ досады… одной дурищѣ полосатой, а у нея—хвать—ребенокъ померъ. То-есть ни сномъ ни духомъ тутъ
