— Голубчикъ мой,—заговорила Олеся, медленно, съ трудомъ отдѣляя одно слово отъ другого.—Хочется мнѣ… на тебя посмотрѣть… да не могу я… Всю меня… изуродовали… Помнишь… тебѣ… мое лицо такъ нравилось?.. Правда, вѣдь нравилось, родной?.. И я такъ этому всегда радовалась… А теперь тебѣ противно, будетъ… смотрѣть на меня… Ну, вотъ… я… и не хочу…
— Олеся, прости меня,—шепнулъ я, наклоняясь къ самому ея уху.
Ея пылающая рука крѣпко и долго сжимала мою.
— Да что̀ ты!.. Что̀ ты, милый?.. Какъ тебѣ не стыдно и думать объ этомъ? Чѣмъ же ты виноватъ здѣсь? Все я одна, глупая… Ну, чего я полѣзла… въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ, солнышко, ты себя не виновать…
— Олеся, позволь мнѣ… Только обѣщай сначала, что позволишь…
— Обѣщаю, голубчикъ… все, что̀ ты хочешь…
— Позволь мнѣ, пожалуйста, послать за докторомъ… Прошу тебя! Ну, если хочешь, ты можешь ничего не исполнять изъ того, что̀ онъ прикажетъ. Но ты хоть для меня согласись, Олеся.
— Охъ, милый… Въ какую ты меня ловушку поймалъ! Нѣтъ, ужъ лучше ты позволь мнѣ своего обѣщанія не держать. Я, если бы и въ самомъ дѣлѣ была больна, при смерти бы лежала, такъ и то къ себѣ доктора не подпустила бы. А теперь я развѣ больна? Это просто у меня отъ испугу такъ сдѣлалось, это пройдетъ къ вечеру. А нѣтъ—такъ бабушка мнѣ ландышевой настойки дастъ или малины въ чайникѣ заваритъ. Зачѣмъ же тутъ докторъ? Ты—мой докторъ самый лучшій. Вотъ ты пришелъ, и мнѣ сразу легче сдѣлалось… Ахъ, одно мнѣ только нехорошо: хочу поглядѣть на тебя хоть однимъ глазкомъ, да боюсь…
Я съ нѣжнымъ усиліемъ отнялъ ея голову отъ по-
