ворила Олеся, притрогиваясь пальцемъ къ своимъ глазамъ, щекамъ и рту.
— Олеся! Ты прощаешься со мною такъ, какъ будто бы мы уже не увидимся больше!—воскликнулъ я съ испугомъ.
— Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну, поѣзжай съ Богомъ. Нѣтъ, постой… еще минуточку… Наклони ко мнѣ ухо… Знаешь, о чемъ я жалѣю?—зашептала она, прикасаясь губами къ моей щекѣ.—О томъ, что у меня нѣтъ отъ тебя ребеночка. Ахъ, какъ я была бы рада этому!
Я вышелъ на крыльцо въ сопровожденіи Мануйлихи. Полнеба закрыла черная туча съ рѣзкими курчавыми краями, но солнце еще свѣтило, склоняясь къ западу, и въ этомъ смѣшеніи свѣта и надвигающейся тьмы было что-то зловѣщее. Старуха посмотрѣла вверхъ, прикрывъ глаза, какъ зонтикомъ, ладонью, и значительно покачала головой.
— Быть сегодня надъ Перебродомъ грозѣ,—сказала она, убѣдительнымъ тономъ.—А чего добраго, даже и съ градомъ.
Я подъѣзжалъ уже къ Переброду, когда внезапный вихрь закрутилъ и погналъ по дорогѣ столбы пыли. Упали первыя—рѣдкія и тяжелыя—капли дождя.
Мануйлиха не ошиблась. Гроза, медленно накоплявшаяся за весь этотъ жаркій, нестерпимо-душный день, разразилась съ необыкновенной силой надъ Перебродомъ. Молнія блистала почти безпрерывно, и отъ раскатовъ грома дрожали и звенѣли стекла въ окнахъ моей комнаты. Часовъ около восьми вечера гроза утихла на нѣсколько минутъ, но только для того, чтобы потомъ на-
