да не болталъ бы чепухи дѣвчонкѣ, ничего бы худого не случилось. И я-то, дура пѣтая, смотрѣла, потворствовала… А вѣдь чуяло мое сердце бѣду… Чуяло оно недоброе съ того самаго дня, когда ты чуть не силою къ намъ въ хату ворвался. Что̀? Скажешь, это не ты ее подбилъ въ церковь потащиться?—вдругъ съ искривленнымъ отъ ненависти лицомъ накинулась на меня старуха.—Не ты, барчукъ проклятый? Да не лги—и не верти лисьимъ хвостомъ-то, срамникъ! Зачѣмъ тебѣ понадобилось ее въ церковь манить?
— Не манилъ я ея, бабка… Даю тебѣ слово въ этомъ. Сама она захотѣла.
— Ахъ, ты, горе, горе мое!—всплеснула руками Мануйлиха.—Прибѣжала оттуда—лица на ней нѣтъ, вся рубаха въ шматки растерзана… Простоволосая… Разсказываетъ, какъ что̀ было, а сама—то хохочетъ, то плачетъ… Ну, прямо, вотъ, какъ кликуша какая… Легла въ постель… все плакала, а потомъ, гляжу, какъ будто бы и задремала. Я-то, дура старая, обрадовалась-было: вотъ, думаю, все сномъ пройдетъ, перекинется. Гляжу, рука у нея внизъ свѣсилась, думаю: надо поправить, затекетъ рука-то… Тронула я ее, голубушку, за руку, а она вся такъ жаромъ и пышетъ… Значитъ, огневица съ ней началась… Съ часъ безъ умолку говорила, быстро да жалостно такъ… Вотъ только-только замолчала на минуточку. Что̀ ты надѣлалъ? Что̀ ты надѣлалъ съ ней?—съ новымъ наплывомъ отчаянія воскликнула старуха.
И вдругъ ея коричневое лицо собралось въ чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по угламъ внизъ, всѣ личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщивъ лобъ глубокими складками, а изъ глазъ необычайно часто посыпались крупныя, какъ горошины, слезы. Обхвативъ руками голову и положивъ локти на столъ,
