Наряду съ основною работою земледѣлія, всѣ другія проявленія хозяйственной дѣятельности шли быстрѣе, все болѣе совершенствуясь, своимъ путемъ, и во всемъ, чего могутъ достигнуть прилежныя и умѣлыя руки, терпѣніе, преданность дѣлу и тонкій вкусъ, они стремились къ высокимъ цѣлямъ; во многихъ случаяхъ такихъ цѣлей уже не ставили себѣ послѣдующія поколѣнія, работающія съ помощью болѣе усовершенствованныхъ орудій и взглядовъ. Но они оставались на ступени ручной и единичной работы и остановились на обычныхъ пріемахъ, замкнувшись въ касты. Изобрѣтенія, машины, крупное производство появились уже гораздо позднѣе, когда духъ творчества внесъ во всѣ эти отрасли дѣятельности могучее движеніе, какое мы теперь называемъ наукой. Если ручная работа создаетъ основу культуры, то подготовка духа къ сохраненію и дальнѣйшему созданію духовныхъ достояній даетъ силу жизни и развитія. Въ пользованіи этимъ вторымъ источникомъ заключается большой прогрессъ отъ того, что̀ называется довольно неопредѣленнымъ именемъ полу-культуры, къ тому, что мы, европейцы XIX столѣтія, называемъ культурой. Въ 1847 году въ нѣсколькихъ засѣданіяхъ Парижскаго Этнологическаго общества былъ поставленъ вопросъ: въ чемъ собственно заключается болѣе глубокое различіе между бѣлыми и неграми? Густавъ фонъ Эйхталь отвѣтилъ такъ: „въ обладаніи наукой, которая у бѣлыхъ, начиная отъ письма, началъ счисленія и пр., все болѣе и болѣе углубляется и обезпечиваетъ свою прочность, между тѣмъ, какъ полный недостатокъ ея характеризуетъ негровъ и объясняетъ ихъ застой“. Ариѳметика, геометрія и астрономія, точное измѣреніе времени и пространства совершенно имъ неизвѣстны, и вмѣстѣ съ тѣмъ неизвѣстно то, что̀ при этомъ случаѣ названо было „initiative civilisatrice“. Между тѣмъ нужно подняться достаточно высоко, чтобы найти то, что въ высшемъ смыслѣ составляетъ науку. Мы утверждаемъ, что живемъ въ вѣкѣ науки, и хотя, быть можетъ, современемъ будетъ еще болѣе научный вѣкъ, но мы все таки пользуемся болѣе всѣхъ предыдущихъ вѣковъ самостоятельной наукой, которая можетъ сдѣлать весьма многое. Столѣтія два тому назадъ, мы видимъ науку въ положеніи еще не самостоятельномъ, подчиненною церкви; мы можемъ прослѣдить за ея освобожденіемъ изъ этихъ узъ, совершавшимся путемъ усиленной борьбы. Но это—только заключеніе продолжительной борьбы, которая велась во всемъ человѣчествѣ. У дикихъ народовъ мы находимъ низшую ступень науки. Они не совсѣмъ лишены ея, но ихъ наука символична, поэтична и вполнѣ еще заключена въ почкѣ религіи: это—два цвѣтка, которые оба распускаются только тогда, когда они не растутъ слишкомъ близко другъ къ другу, когда каждый даетъ другому достаточно простора для свободнаго развитія.
На низшей ступени религія заключаетъ въ себѣ всю науку; поэзія созданія миѳовъ служитъ для нея сильнымъ орудіемъ. Она добивается не истины, а образа. Духъ истины необычайно мало развитъ у дикихъ народовъ. Добродушный Ливингстонъ, находясь въ Уніамвези, писалъ въ своемъ послѣднемъ дневникѣ: „Въ этой странѣ не надо ничему вѣрить, если оно не написано чернымъ по бѣлому, и даже этому не слишкомъ много; самыя обстоятельныя извѣстія—часто простые вымыслы воображенія. Половину того, что слышишь, можно съ увѣренностью считать лживымъ, а другую половину—сомнительнымъ или неудостовѣреннымъ“. Стремленіе къ истинѣ должно было развиваться весьма медленно: жажду истины всего болѣе выказываютъ народы самаго высокаго развитія; даже у нынѣшнихъ представителей культуры мы можемъ замѣтить нѣкоторое притупленіе любви къ истинѣ. Съ каждой высшей ступенью человѣчества растетъ стремленіе къ истинѣ, и въ каждомъ высшемъ народѣ увеличивается число правдивыхъ людей.
Бываетъ такое время, когда общее одушевленіе природы представляетъ основное положеніе, признаваемое всѣми. Страхъ или влеченіе, вредъ или польза раздѣляютъ между собою всю природу. Это—въ высшей степени субъективное воззрѣніе. За нимъ слѣдуетъ миѳологическое объясненіе, которое правильныя истолкованія облекаетъ въ сознательно искаженный образный языкъ. Простой страхъ заставляетъ негровъ Ніассы не говорить о землетрясеніи, и дѣйствіе такого явленія, порождающаго и миѳическія, и научныя представленія, можетъ долго скрываться подъ покровомъ суевѣрнаго молчанія; но надъ этимъ страхомъ поднимается поэтическое, любовное отношеніе къ природѣ. Можно говорить о послѣдованіи эпохи вѣры въ призраки и эпохи миѳологіи. Въ этой послѣдней основы знанія природы развиваются въ сродство и въ знакомство съ природой, составляющія великое духовное достояніе дикихъ народовъ. Смѣшеніе человѣка съ другими созданіями въ миѳологіи и искусствѣ бываетъ не только внѣшнимъ. Сознаніе абсолютнаго психическаго различія между человѣкомъ и животнымъ, столь распространенное въ цивилизованномъ мірѣ, почти совершенно чуждо низшимъ расамъ. Люди, которымъ призывы четвероногихъ и птицъ кажутся человѣческимъ языкомъ, а дѣйствія ихъ—руководимыми человѣческими идеями, совершенно логично приписываютъ животнымъ душу наравнѣ съ людьми. Это чувство родства въ особенности выступаетъ въ исторіи творенія и въ исходящемъ отъ нея животномъ эпосѣ. Перечисленіе животныхъ, съ которыми соединялись вѣрованія и суевѣрія, при всемъ извѣстномъ намъ большомъ количествѣ ихъ, всегда можетъ заключать пробѣлы. Въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Африки выступаетъ хамелеонъ, въ другихъ—шакалъ, въ сѣверо-западной Америкѣ—выдра, въ восточной—бобръ. Нагуализмъ (nahual называется на языкѣ Киче животное), вѣра въ домашняго духа въ образѣ животнаго, расположеннаго къ человѣку, вмѣстѣ съ нимъ страдающаго и умирающаго, съ одной стороны, открываетъ дорогу тотемизму, вѣрѣ въ происхожденіе племени отъ животнаго, а съ другой—къ связи съ животнымъ міромъ. Сосредоточеніе миѳообразовательной, творческой силы духа на опредѣленныхъ пунктахъ встрѣчается всего чаще; при этомъ оставляются безъ вниманія многіе другіе пункты, повидимому, не менѣе важные для миѳообразовательнаго духа. Преимущество преданія надъ вновь создаваемыми образами нигдѣ не выражается такъ ясно, какъ въ этомъ ограниченіи, къ которому всегда примѣшивается нѣчто причудливое.
Связываніе духовныхъ силъ, замыкающихся въ средѣ жреческаго сословія, и особое направленіе, какое сообщается имъ преобладаніемъ мистическихъ склонностей, подчиняющихся суевѣрію, объясняютъ отсталость многихъ народовъ и оказываютъ задерживающее дѣйствіе не у однихъ, такъ называемыхъ, дикихъ народовъ, но и у представителей полукультуры. Чтобы понять это вліяніе, нужно имѣть въ виду положеніе жрецовъ, шамановъ, знахарей и т. п. Въ древней Мексикѣ они должны были подвергаться извѣстной выучкѣ и усваивать требуемыя знанія въ слѣдующихъ предметахъ: пѣсняхъ и молитвахъ, національныхъ преданіяхъ, религіозныхъ ученіяхъ, медицинѣ, заклинаніяхъ, музыкѣ и танцахъ, смѣшеніи красокъ, живописи, рисованіи идеографическихъ знаковъ и фонетическихъ гіероглифовъ. Въ практическомъ примѣненіи они могли дѣлиться своими знаніями, но въ своей совокупности оно оставалось привилегіей ихъ касты. Суевѣрный страхъ передъ ихъ волшебной силой, ихъ связью съ сверхъестественнымъ, прирожденная или развитая воспитаніемъ способность къ экстатическимъ состояніямъ, усиливавшаяся постомъ и обѣтомъ цѣломудрія, поднимали ихъ въ глазахъ остального народа на недосягаемую высоту. Намѣренно непонятный языкъ жрецовъ содѣйствовалъ еще болѣе этому обособленію. Но такъ какъ цѣлью всей этой подготовки и дѣятельности было служеніе божеству или, вѣрнѣе, духамъ въ самомъ обширномъ смыслѣ, то способные къ развитію научные элементы оставались безъ измѣненія, въ зачаточномъ состояніи. Это религіозное окаменѣніе у народовъ, умственная жизнь которыхъ еще не поддерживается болѣе развитымъ раздѣленіемъ труда между классами и профессіями, у которыхъ религія составляетъ всю духовную жизнь, обнаруживаетъ вполнѣ связанное состояніе умовъ. Наука, сама по себѣ способная къ прогрессу, ослабѣваетъ отъ этихъ узъ. Лушаи говорятъ о своихъ знахаряхъ, что они „много знаютъ“; было бы вѣрнѣе сказать, что они многое могутъ дѣлать, такъ какъ изъ ихъ знанія исходитъ не наука, а искусство.
Въ извѣстныхъ направленіяхъ человѣческій духъ можетъ двигаться впередъ по прямымъ линіямъ, которыя практически кажутся намъ безпредѣльными; въ другихъ, онъ долженъ неизбѣжно вращаться вокругъ извѣстныхъ точекъ, не слишкомъ удаляясь отъ нихъ. Къ первымъ относятся научныя, а къ послѣднимъ—религіозныя понятія. Созданіе науки составляетъ, вслѣдствіе того, одну изъ величайшихъ эпохъ въ жизни человѣчества, и культурные народы всего рѣзче различаются между собой отсутствіемъ ея или обладаніемъ ею. Восточные народы въ своей совокупности не въ силахъ оцѣнить науку самое по себѣ; чистый интересъ къ истинѣ только отчасти выраженъ у нихъ. Они уважаютъ знаніе, но по причинамъ, чуждымъ наукѣ. Въ китайскихъ преданіяхъ одному и тому же государю приписывается изобрѣтеніе календаря, музыки и системы мѣръ и вѣсовъ, а супруга его называется изобрѣтательницей шелководства и обработки шелка; этотъ государь даетъ одному изъ своихъ министровъ приказъ—изобрѣсти письменные знаки, и тотъ исполняетъ его съ полнымъ успѣхомъ. Въ томъ-же вѣкѣ астрономическія наблюденія настолько цѣнятся государствомъ, что двое сановниковъ подвергаются наказанію за то, что они не съумѣли правильно вычислить предстоящее солнечное затменіе. Очевидно, въ этой тѣсной связи науки съ государственной властью мы можемъ видѣть доказательство чисто практической оцѣнки науки, или скорѣе знанія и умѣнія. По той же причинѣ новѣйшія научныя сочиненія китайцевъ кажутся намъ остаткомъ среднихъ вѣковъ. Мы видимъ, какъ величайшіе умы этого народа продолжаютъ идти по старому пути, отъ котораго уже много вѣковъ тому назадъ отдѣлился болѣе плодотворный, новый путь. Народу нужны цѣлыя столѣтія, чтобы выпутаться изъ подобныхъ заблужденій. Въ распоряженіи китайцевъ были цѣлыя тысячелѣтія, но они душили оригинальные умы іерархической экзаменной системой. Правильность наблюденія и неправильность заключенія безъ большого труда могутъ соединяться между собою. Китайцы, которые, какъ показываетъ ихъ искусство, обладаютъ вѣрнымъ глазомъ для распознанія характернаго въ природѣ, прежде всего довольно искусны въ описаніяхъ. Ихъ лѣчебники, указывающіе отъ двухъ до трехъ тысячъ врачебныхъ средствъ, содержатъ множество вѣрныхъ и мѣткихъ опредѣленій и еще болѣе удачныхъ наглядныхъ изображеній. И классификація ихъ нерѣдко обнаруживаетъ притязаніе тщательнаго проведенія правильныхъ основныхъ идей. Но цѣлью всѣхъ этихъ стремленій вовсе неявляется чистая истина: 
Орнаментъ на кокосовой скорлупѣ съ Изабели, одного изъ Соломоновыхъ острововъ. (По Кодрингтону.) философія, полная предвзятыхъ мнѣній, скорѣе заставляетъ уклоняться отъ нея. То обстоятельство, что эта „лживая физика“ (physique mensongère), какъ называетъ ее Ремюза̀, исключаетъ всякое сверхъестественное вмѣшательство и пытается всѣмъ явленіямъ дать простѣйшее толкованіе, дѣлаетъ заблужденія вдвойнѣ долговѣчными. Все, что объясняется протяженіемъ и сопоставленіемъ, китайская физика истолковываетъ легко, примѣняясь къ каждому явленію; она смѣло опирается на слова, лишенныя смысла.
Всѣ культурные народы — въ тоже время и письменные народы. Безъ письменности не можетъ быть достовѣрнаго преданія; оно лишено тогда твердости исторической почвы, которая создаетъ возможность попытокъ дальнѣйшаго прогресса. Здѣсь никакая хроника, никакой памятникъ славы или насильственнаго событія не увѣковѣчиваетъ исторіи прошлаго, не возбуждаетъ къ соревнованію и къ смѣлымъ подвигамъ. Все, что лежитъ за предѣлами священнаго преданія, подлежитъ забвенію. При ограниченности человѣческой памяти, по необходимости, когда заучивается стихотвореніе для возвеличенія только что умершаго инки, забывается то, которымъ восхвалялся одинъ изъ его предшественниковъ. Въ школахъ индійскихъ браминовъ мы видимъ, какое значеніе придавалось заучиваныо наизусть, и какого труда оно стоило. Несмотря на появленіе рукописныхъ и печатныхъ экземпляровъ. Ведъ, они и до сихъ поръ распространяются тамъ путемъ заучиванія наизусть, согласно старинной методѣ, по которой каждый ученикъ обязанъ заучить 900,000 слоговъ. Такимъ образомъ, письменность здѣсь ничего не измѣнила.
Представить общее обозрѣніе всѣхъ зачатковъ науки у дикихъ народовъ мы не имѣемъ возможности. Многое уже нельзя распознать, а многое разрушилось и превратилось въ развалины, и обладаніе этими зачатками распредѣлено весьма неравномѣрно. До сихъ поръ преобладала слишкомъ низкая оцѣнка ихъ. Счисленіе времени и знаніе неба, болѣе близкія этимъ народамъ соотвѣтственно ихъ потребностямъ, развились всего шире, такъ какъ они вообще стоятъ у корня нашей науки. Мы укажемъ только на легенды о звѣздахъ у бушменовъ и на способы оріентированія у океанійскихъ мореплавателей, о которыхъ рѣчь будетъ дальше. Первичная астрологія проходитъ черезъ всѣ вѣрованія дикихъ народовъ. Попытки отгонять затменія и кометы шумомъ всевозможнаго рода указываютъ на тяжелое чувство при нарушеніи порядка на небесномъ сводѣ; падающія звѣзды считаются предвѣстіемъ смерти знатнаго человѣка, звѣзды, стоящія близко другъ къ другу,—предвѣстіемъ войны. Всѣ дикіе народы различаютъ времена года не только по такимъ процессамъ, которые происходятъ на 
Бамбуковая палка съ рѣзьбою. Съ Новыхъ Гебридъ. (По Кодрингтону.) Ср. текстъ, стр. 71—72. землѣ, каковы цвѣтеніе и созрѣваніе нѣкоторыхъ растеній и т. п., но и по положенію созвѣздій. Годъ, однако, является абстракціей, чуждой для многихъ, и тамъ, гдѣ различаются мѣсяцы, рядъ ихъ не всегда совпадаетъ съ годомъ. Извѣстный шагъ къ точной наукѣ замѣчается въ томъ случаѣ, когда съ появленіемъ извѣстныхъ созвѣздій связываются отдѣлы года, земледѣльческихъ работъ и т. под., такъ какъ это требуетъ предварительныхъ наблюденій. Эти наблюденія, конечно, всего болѣе распространены и всего точнѣе у мореходныхъ народовъ; у жителей Соломоновыхъ острововъ мы находимъ уже особыя имена для планетъ, вслѣдствіе ихъ круглой формы.
Высшія проявленія своихъ величайшихъ умовъ культурные народы видятъ въ поэтической литературѣ. Именно, въ этомъ отношеніи и дикіе народы поднимаются всего выше. Гаманнъ называлъ лирику роднымъ языкомъ всего человѣчества; у дикихъ народовъ мы находимъ почти исключительно лирическія стихотворенія, выражающія любовь, печаль, восторгъ и религіозное чувство. Насколько поэзія дикихъ народовъ выражается въ словѣ, она въ тоже время и поется. Поэзія, такимъ образомъ, тѣсно связана съ музыкой. Подобно тому, какъ въ стихотвореніяхъ нашихъ поэтовъ, и здѣсь мы находимъ слова и предложенія, которыя сохранились только въ поззіи, и необычныя распространенія и сокращенія ради размѣра. Старинныя и заимствованныя съ сосѣднихъ острововъ слова въ плясовыхъ пѣсняхъ жителей острововъ Банкса образуютъ своеобразный „поэтическій языкъ“. Въ немъ нѣтъ недостатка въ смѣлости образовъ, и здѣсь примѣняется множество художественныхъ пріемовъ въ повтореніи, усиленіи, сокращеніи и намѣренномъ затемненіи. Связь съ религіею поддерживается неизмѣнно. На островѣ Санта Марія, въ честь одного изъ своихъ, уѣхавшаго въ дальнее плаваніе, пѣли: „леале але! я — орелъ, и я носился до самаго дальняго темнаго небосклона. Я — орелъ, я леталъ и опустился на Моту. Съ большимъ шумомъ я облетѣлъ кругомъ горы. Я перелеталъ съ острова на островъ по направленію къ западу до основанія неба. Я плылъ съ парусомъ, я видѣлъ земли, я ѣздилъ кругомъ нихъ. Жестокій вѣтеръ угналъ меня и отдѣлилъ отъ васъ обоихъ. Какъ найду я дорогу къ вамъ обоимъ? Шумящее море простирается, какъ пустыня, и держитъ меня далеко отъ васъ. Ты, мать, плачешь обо мнѣ; какъ могу я увидѣть твое лицо? Ты, отецъ, плачешь обо мнѣ“ и пр. Стихотвореніе оканчивается слѣдующими словами: „спрашивай, слушай! Кто сочинилъ (буквально „размѣрилъ“) пѣсню о Маросѣ? Это былъ пѣвецъ, сидящій на дорогѣ въ Лакону“ (Кодрингтонъ). Въ формѣ этой лирики заключается связь съ музыкой. Плясовыя и религіозныя пѣсни имѣютъ музыкальное сопровожденіе, и существуютъ священные барабаны и трубы, изъ которыхъ могутъ извлекать звуки лишь одни посвященные. У туканосовъ духъ Юрупари призывается съ помощью длинныхъ свирѣлей; женщины не должны его видѣть и прячутся при звукѣ этихъ инструментовъ, которые обыкновенно хранятся въ водѣ.
Но въ поэзіи заключается и нѣчто большее. Она обнимаетъ и сказанія, которыя имѣютъ значеніе не одной только поэзіи, но и всего умственнаго достоянія народа, т. е. его исторіи, нравовъ, законовъ и религіи, и, вслѣдствіе того, становятся важнымъ вспомогательнымъ средствомъ для сбереженія знаній въ рядѣ поколѣній. Многія сказанія—миѳологическіе отрывки, отличающіеся отъ миѳа внѣшнимъ образомъ именно своимъ отрывочнымъ характеромъ. Многіе миѳы — не что иное, какъ выраженныя въ образахъ описанія событій природы и олицетворенія ея силъ. Они уже составляютъ переходъ къ наукѣ, такъ какъ въ нихъ миѳологія является путемъ и методомъ для распознаванія причинъ явленій. Цѣль отступаетъ на задній планъ; образы становятся самостоятельными фигурами, ссоры и хитрости которыхъ представляютъ интересъ; отсюда возникаетъ сказка, въ 
Плетеная шляпа индѣйцевъ-нутка. (Стокгольмскій этнографическій музей.) Ср. текстъ стр. 70. особенности столь распространенная басня. Непосредственнымъ вліяніямъ природы здѣсь предоставляется широкій просторъ. Подобно тому, какъ священныя горы и лѣса, священное море и его утесы опровергаютъ предположеніе, будто народы, лишенные литературы, лишены и чувства природы: ихъ миѳы и пѣсни выказываютъ глубокія впечатлѣнія природы. Во многихъ пѣсняхъ можно отмѣтить подражаніе пѣнію птицъ. Свѣтъ и тьма, день и ночь возбуждаютъ пріятное и непріятное чувства; бѣлое, красное и зеленое олицетворяютъ благодѣтельныя, а черное — страшныя силы природы и демоновъ. Солнечному восходу и закату, грозѣ, радугѣ и вечерней зарѣ свойственно всего болѣе находить лирическій откликъ, такъ какъ солнце и огонь составляютъ предметы религіознаго поклоненія. То же, что для глаза — свѣтъ и тьма, для уха — звукъ и безмолвіе: грохотаніе грома, глухой ревъ хищныхъ звѣрей въ противоположеніи звонкому журчанію источника, плеску волнъ и пѣнію птицъ. Все это вмѣстѣ, въ обильномъ, хотя и въ ограниченномъ обычными пріемами рядѣ образовъ, служитъ для выраженія поэзіи и пластическаго искусства дикихъ народовъ. На папуасской метательной палицѣ, на которую смотрятъ съ благоговѣніемъ, какъ на нѣчто таинственное, съ одной стороны нарисована сидящая, а на другой порхающая ночная бабочка; какой простой и трогательный образный языкъ!
Пластическое искусство даже и тамъ, гдѣ оно выражается только въ ремеслѣ, имѣетъ связь съ религіей. Искусство рѣзныхъ изображеній принадлежало къ числу задачъ священныхъ лицъ, которыя во всѣ подробности его влагали миѳологическія идеи. Разсматривая орудія жреца на Амурѣ или Орегонѣ, связь между искусствомъ и религіей можно видѣть съ такой-же ясностью, какъ въ деревенской часовнѣ или буддійскомъ храмѣ. Полинезія изумляетъ насъ богатыми рѣзными издѣліями, которыя, къ сожалѣнію, съ ихъ загадочной фантазіей, кажутся намъ книгами съ семъю печатями. Но мы знаемъ, что нѣкогда топоры Мангайи (Гервеевы острова) могли вырѣзываться только зубами акулы, что углубленія на нихъ назывались норами угрей, а выпуклости — утесами, и что весь орнаментъ 
Рѣзныя палицы изъ Лунды. (Коллекція М. Бухнера, въ Мюнхенскомъ этнографическомъ музеѣ.) былъ сочетаніемъ символовъ. На глиняныхъ чашахъ пуэблосовъ края, имѣющіе форму лѣстницы, представляютъ ступени, по которымъ духъ спускается въ чашу. Вѣчныя повторенія однихъ и тѣхъ же миніатюрныхъ фигуръ, подобно 555 изображеніямъ Будды въ храмѣ Бурубудора на Явѣ, служатъ выраженіемъ религіозной неподвижности и отсутствія художественной свободы. Искусство дикихъ народовъ долго предпочитаетъ мелкіе элементы и изъ соединенія ихъ создаетъ самыя крупныя произведенія. Въ сопоставленіи сжатыхъ илй съуженныхъ человѣческихъ и животныхъ фигуръ (см. рис. стр. 71) на дверныхъ столбахъ новозеландцевъ или новокаледонцевъ, на племенныхъ столбахъ сѣверо-западныхъ индѣйцевъ ничто въ отдѣльности не заявляетъ о себѣ. Свобода выказывается только въ ихъ орнаментальномъ сочетаніи. Поэтому въ древней Америкѣ скульптура никогда не могла подняться надъ тысячами грубыхъ произведеній. Все традиціонное принижаетъ; это замѣчается и здѣсь, и въ болѣе грубыхъ работахъ западно-африканскихъ рѣзчиковъ фетишей, живущихъ въ особой промышленной священной деревнѣ, Тогосъ, вблизи Беха. Если даже въ узорахъ тапы океанійцевъ (см. раскрашенную таблицу „Узоры тапы“), скрываются символы, то вся орнаментика, какъ нѣкогда выразился Бастіанъ, составляетъ символическое преддверіе письма; она имѣетъ опредѣленный смыслъ. Искусство медленно развивается, стремясь къ извѣстному выраженію, но оно становится свободнымъ только въ ту минуту, когда само забываетъ объ этомъ намѣреніи. Символы превращаются въ простыя тѣла и линіи, которыя изображаются, окрашиваются или сопоставляются такъ, чтобы это соотвѣтствовало чувству красоты. Но и тогда орнаментъ является только возвышеніемъ копіи съ натуры, по большей части снимка съ человѣческаго лица или тѣла. Почти изъ каждаго персидскаго ковра на насъ смотритъ, по меньшей мѣрѣ, глазъ, являющійся во многихъ мѣстахъ, чтобы отклонить вліяніе дурного глаза (см. рис. стр. 71). Лицевой орнаментъ попадается въ такомъ изобиліи и разнообразіи, что онъ возвращается во всѣхъ украшеніяхъ, поднимающихся выше самаго простого, и въ особенности выступаніемъ глаза (см. рис. стр. 69) выказываетъ свое существованіе тамъ, гдѣ его никакъ нельзя было бы предположить. Въ вещахъ, найденныхъ при раскопкахъ въ Анконѣ, около средоточія крупныхъ лицъ или фигуръ, снабженныхъ рѣзкими, выступающими лицами, группируются величественные орнаменты; на воротахъ изъ монолита въ Тіагуаноко человѣческія фигуры прихотливаго стиля составлены, въ свою очередь, изъ маленькихъ человѣческихъ фигуръ, также въ извѣстномъ стилѣ. Тщательное сравненіе позволяетъ въ концѣ 
1) Трубка для табаку изъ Новой Зеландіи. (Коллекція Кристи въ Лондонѣ.)—2) Вырѣзанная изъ шифера трубка для табаку съ о—вовъ Шарлотты (сѣверо-западная Америка). (Берлинскій музей народовѣдѣнія.) См. текстъ стр. 69 и 70. концовъ находить съ полнымъ правомъ почти въ каждомъ орнаментѣ и въ каждой уродливой фигурѣ древней Америки человѣческія лица. Но нельзя не удивляться разнообразію предметовъ первичнаго пластическаго искусства. Австралійцы почти вовсе не воспроизводятъ человѣческой фигуры; въ восточной и южной Африкѣ эти воспроизведенія можно встрѣтить весьма рѣдко. Ливингстонъ указываетъ, что идолы попадаются чаще только къ сѣверу отъ макололовъ; на верхнемъ Нилѣ, на Конго въ западной Африкѣ и въ Новой Гвинеѣ они уже выступаютъ массами. Эти изображенія получаютъ и свѣтское значеніе. Развѣ палицы кіоковъ, украшенныя человѣческими головами (см. рис. стр. 70), не могли произойти отъ идоловъ, которыхъ не втыкали въ землю, а носили въ рукахъ? То, что мы считаемъ твореніями шутливой фантазіи, тѣ перепутанные березовые корни, нерѣдко весьма странныхъ формъ, которые китайцы нѣсколькими надрѣзами и наколами превращаютъ въ человѣческія фигуры, приводятъ къ широко распространенной склонности видѣть въ подобной „игрѣ природы“ болѣе, чѣмъ простую случайность, нѣчто таинственное и пригодное для ворожбы или врачеванія.
Всеодушевляющій духъ религіи мы находимъ и въ искусствѣ. Основный элементъ всякаго первичнаго искусства заключается въ тѣсной связи человѣка и животнаго въ орнаментѣ; это соотвѣтствуетъ религіозному воззрѣнію, которое въ каждомъ животномъ предполагаетъ или почитаетъ человѣческую душу. Сообразно тому, въ самыхъ богатыхъ формахъ условной скульптуры, свойственныхъ древнимъ американцамъ, всего болѣе замѣчаются человѣческія лица и фигуры, а еще чаще глаза, фигуры животныхъ, перья и полосы; части растеній попадаются рѣдко. В. Рейсъ особенно отмѣчаетъ выставлявшуюся нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Мадридѣ роскошную перуанскую одежду, именно потому, что всѣ ея орнаменты исходятъ, въ видѣ исключенія, изъ растительныхъ формъ (сравн. рис. стр. 68). Перья, черепахи, ящерицы, крокодилы, лягушки и змѣи изображены съ особенною вѣрностью природѣ. Солнечная птица съ распущенными крыльями отъ Египта до Японіи и Перу является любимымъ символомъ и мотивомъ орнамента; въ типическомъ развитіи ее можно видѣть на порталѣ въ Окосинго. Фигуры людей и животныхъ, часто изуродованныя и искаженныя до неузнаваемости, какъ показываютъ письмена майевъ, нарисованы иногда съ большимъ искусствомъ и смѣлостью. Прославленный 
Художественный кубокъ изъ Западной Африки. (Британскій музей въ Лондонѣ.) Ср. текстъ, стр. 71. хоботъ слона на памятникахъ Уксмаля и на золотыхъ человѣческихъ фигурахъ объясняется изображеніемъ тапира или каррикатурнаго удлиненія человѣческихъ носовъ. Мертвыя головы принадлежатъ къ числу весьма распространенныхъ мотивовъ; высѣченныя изъ камня, онѣ образуютъ длинные фризы и украшаютъ входы въ храмъ въ Копанѣ и въ другихъ мѣстахъ. Соотвѣтственно тому, храмъ иногда является зрителю съ воротами ввидѣ зіяющей пасти змѣи, и весь передній фасадъ дома въ Паленке представляетъ страшное чудовище, причемъ широкія ворота изображаютъ пасть, а рѣшетка, вырѣзанная въ двери, — зубы.
Если изъ этого обилія образовъ выдѣляется чего либо значительнаго такъ мало, что даже въ странахъ, климатъ которыхъ еще болѣе, чѣмъ климатъ Греціи, допускалъ отсутствіе одежды, почти никогда не дѣлались попытки изображенія обнаженнаго человѣческаго тѣла, то это объясняется только подавленностью искусства религіей. Почти все тамъ прикрыто одеждою, и даже лицо татуировано или покрыто богослужебной маской. Въ эти несущественныя для насъ внѣшности мексиканскій или перуанскій художникъ влагалъ все свое умѣнье: онъ великолѣпно изображалъ платья изъ перьевъ, украшенія изъ лентъ, придавалъ полное сходство съ природой мертвой головѣ или лягушкѣ, и, наоборотъ, всякая человѣческая фигура выходила у него дѣтски грубой и безотносительной. Исключенія весьма рѣдки. Тамъ никогда нельзя найти носа, который кажется живымъ, и рта, который кажется говорящимъ. Глубокое различіе между вершиною искусства дикихъ народовъ и египетскимъ искусствомъ, изъ котораго вышло греческое и всякое другое вѣрное воспроизведеніе природы, заключается въ томъ, что первое не стремилось изобразить форму человѣка, какъ таковую, а заглушало ее покровами и символами. При разсматриваніи ихъ неподвижныхъ, схематическихъ фигуръ выносится впечатлѣніе, что египтяне стояли на пути къ тому, чтобы сдѣлаться великими ваятелями, каковыми они почти и были въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ; мексиканцы, перуанцы и индусы шли по другому пути, который далеко отклонялъ ихъ отъ этого идеала. Между тѣмъ, какъ высшею цѣлью искусства ваянія должно быть изображеніе человѣческаго тѣла, сущность ихъ скульптурныхъ произведеній, вмѣстѣ съ пренебрежительнымъ отношеніемъ къ человѣческому тѣлу, заключается въ чрезмѣрномъ выдѣленіи второстепенныхъ предметовъ. Только въ техникѣ вычурныхъ изображеній они могли достигать значительныхъ результатовъ, но это заводило ихъ въ глухой переулокъ, въ область простого ремесла, чуждаго искусству.
То, что называется теперь художественнымъ ремесломъ, гораздо менѣе связываетъ художника; здѣсь мы можемъ найти многое, исполненное безупречно. Красная глиняная ваза перуанцевъ, прекрасно отшлифованный, вполнѣ равномѣрный лукъ изъ Гвіаны, стальной топоръ, выложенный желтой или красной мѣдью, изъ страны Кассаи, рѣзная ложка, ввидѣ жирафы, кафрской работы, палица или шлемъ изъ перьевъ 
Цѣпочки изъ моржоваго зуба, съ Алеутскихъ острововъ. (Городской музей во Франкфуртѣ на Майнѣ.) океанійцевъ — сами по себѣ вполнѣ законченныя творенія. Между ними можно найти такія вещи, которыхъ не превзойдетъ даже высшее искусство Запада. Въ плетеніи, какъ въ техническомъ, такъ и въ художественномъ отношеніи, промышленность дикихъ народовъ стоитъ выше той-же промышленности народовъ культурныхъ. Поддерживаемое родственнымъ ему вязаніемъ, вышиваніе въ работахъ по кожѣ и по бумажнымъ тканямъ стоитъ высоко въ сѣверной и западной Африкѣ, отчасти и въ Сѣверной Америкѣ, причемъ скала цвѣтовъ часто бываетъ не велика, но чувство цвѣта вполнѣ развито. Западные африканцы, въ особенности гауссы, выказываютъ въ выборѣ цвѣтовъ для своей одежды болѣе вкуса, чѣмъ многіе европейцы; пестрые ситцы, произведенія машинной промышленности, лишенной художественности, они презрительно отвергаютъ. Именно въ цвѣтѣ нерѣдко заключается признакъ географической провинціи. Густой красный, бѣлый и черный цвѣта характерны для Новой Помераніи и окружающихъ острововъ. Сѣверо-западная часть Америки принадлежитъ къ числу областей, наиболѣе богатыхъ красками; тѣмъ поразительнѣе контрастъ при переходѣ изъ области Аляски къ магемутамъ и кусквогмутамъ, плоскія и круглыя маски которыхъ съ украшеніями изъ перьевъ бываютъ только бѣлыя, сѣрыя и грязно-бурыя. Чувствуешь себя перенесеннымъ съ пестраго весенняго луга въ зимній пейзажъ; губныя украшенія изъ зеленаго камня, темно-коричневыя деревянныя блюда, выложенныя бѣлыми костяными узорами, тонкіе ряды бусъ, служащіе для украшенія ушей и губъ, немного придаютъ цвѣта этому снѣговому ландшафту.
Существуетъ много стилей, а степени развитія еще разнообразнѣе. По своеобразности, тонкости и богатству, произведенія нѣкоторыхъ народовъ Тихаго океана не достигаютъ искусства жителей сѣверо-западной Америки и ихъ гиперборейскихъ сосѣдей и нѣкоторыхъ группъ океанійцевъ, въ особенности, маорисовъ, не говоря уже о вышестоящихъ перуанцахъ. Нельзя не удивляться богатству искусства полинезійцевъ, несмотря на ограниченность матеріала, состоящаго изъ раковинъ, скорлупы кокосовыхъ орѣховъ и отчасти дерева и камня; въ этихъ трудолюбивыхъ сопоставленіяхъ мелкихъ вещей скрывается больше работы, чѣмъ въ большинствѣ предметовъ, исходящихъ изъ Африки, обнаруживающихъ больше таланта, чѣмъ прилежанія. Африканцы и малайцы, которыхъ Азія снабжаетъ желѣзомъ и другими предметами, сравнительно даютъ менѣе, чѣмъ изолированные эскимосы. Стоящая всего выше по своему богатству удачнаго воспроизведенія природы, Японія кажется менѣе изолированною, если мы примемъ во вниманіе обиліе и тщательность изображеній человѣка и животныхъ у племенъ Тихаго океана (см. рис. стр. 73 и 81). Между тѣмъ, какъ во всей Африкѣ чувствуется мавританско-арабскій стиль, во всей малайской странѣ—индусскій, всѣхъ обитателей сѣверной части Тихаго океана, включая и эскимосовъ, одинаковый стиль связываетъ съ Японіей. Австралія и Южная Америка (кромѣ Перу)—болѣе скудныя, но сами по себѣ своеобразныя области. Матеріалы въ нихъ также распредѣляются и употребляются неравномѣрно. Африканецъ работаетъ вещи изъ желѣза, слоновой кости и кожи, австраліецъ—изъ дерева и камня, гипербореецъ—изъ моржовыхъ клыковъ; океанійцу всего больше удается обработка камней и раковинъ; нѣкоторыя американскія племена превосходятъ другихъ въ лѣпкѣ изъ глины. Но въ его воздѣйствіи на искусство, матеріалу часто придается слишкомъ большое значеніе: изъ хрупкаго камня, каковъ обсидіанъ, терпѣливая рука древнихъ мексиканцевъ создавала самыя художественныя вещи. Для высоты уровня развитія искусствъ и ремеслъ у дикихъ народовъ матеріалъ имѣетъ второстепенное значеніе. Австралія, при всемъ своемъ древесномъ богатствѣ, производитъ менѣе работъ, чѣмъ иной маленькій островъ, не имѣющій другихъ деревьевъ, кромѣ кокосовой пальмы. Матеріалъ часто сообщаетъ техникѣ извѣстное направленіе, но самъ по себѣ не опредѣляетъ ея. Отъ него скорѣе исходитъ окрашиваніе въ легкіе оттѣнки, но сущность составляютъ духъ и воля человѣка. Африканцы достигаютъ выдающихся успѣховъ въ обработкѣ желѣза, отчасти въ соединеніи съ желтой и красной мѣдью; они пользуются особенностями матеріала съ наивнымъ остроуміемъ и чувствомъ изящнаго, но ни одна изъ ихъ работъ не возвышается до законченности хорошо отполированнаго, просверленнаго каменнаго молотка. Всему, что они производятъ, не достаетъ тонкости послѣдней отдѣлки, въ особенности чувства мѣры.
Игры народовъ представляютъ цѣнное свидѣтельство ихъ образа жизни и воззрѣній на жизнь; нѣкоторыя изъ нихъ пріобрѣтаютъ еще тѣмъ особый интересъ, что съ едва замѣтными измѣненіями онѣ распространились по весьма обширнымъ областямъ. Тотъ, кто знакомъ съ разнообразіемъ игръ, въ которыхъ у простыхъ народовъ дѣти наравнѣ съ взрослыми всегда принимаютъ участіе съ новымъ удовольствіемъ, и кто приметъ во вниманіе простоту многихъ изъ этихъ игръ, долженъ будетъ замѣтить, что въ жизни этихъ народовъ существуетъ нѣчто, напоминающее состояніе дѣтства,—безпечность, привычка къ непроизводительной тратѣ времени и нетребовательность по отношенію къ жизни. Въ небольшой области Соломоновыхъ и сѣверныхъ Ново-Гебридскихъ острововъ (со включеніемъ Банксовыхъ) мы находимъ прятки, бѣганье въ перегонки, ножной мячъ, обыкновенный мячъ, числовыя игры вродѣ морры, обручъ, упражненія въ метаніи копій и стрѣльбѣ изъ лука. Тамъ пускаютъ и змѣевъ по окончаніи жатвы, а во время сбора яма одна деревня противъ другой со страстью играетъ въ „тику“. Въ лунныя ночи жители деревни закрываются щитомъ и, стоя въ кругу, заставляютъ отгадывать себя.
