задъ, мы видимъ науку въ положеніи еще не самостоятельномъ, подчиненною церкви; мы можемъ прослѣдить за ея освобожденіемъ изъ этихъ узъ, совершавшимся путемъ усиленной борьбы. Но это—только заключеніе продолжительной борьбы, которая велась во всемъ человѣчествѣ. У дикихъ народовъ мы находимъ низшую ступень науки. Они не совсѣмъ лишены ея, но ихъ наука символична, поэтична и вполнѣ еще заключена въ почкѣ религіи: это—два цвѣтка, которые оба распускаются только тогда, когда они не растутъ слишкомъ близко другъ къ другу, когда каждый даетъ другому достаточно простора для свободнаго развитія.
На низшей ступени религія заключаетъ въ себѣ всю науку; поэзія созданія миѳовъ служитъ для нея сильнымъ орудіемъ. Она добивается не истины, а образа. Духъ истины необычайно мало развитъ у дикихъ народовъ. Добродушный Ливингстонъ, находясь въ Уніамвези, писалъ въ своемъ послѣднемъ дневникѣ: „Въ этой странѣ не надо ничему вѣрить, если оно не написано чернымъ по бѣлому, и даже этому не слишкомъ много; самыя обстоятельныя извѣстія—часто простые вымыслы воображенія. Половину того, что слышишь, можно съ увѣренностью считать лживымъ, а другую половину—сомнительнымъ или неудостовѣреннымъ“. Стремленіе къ истинѣ должно было развиваться весьма медленно: жажду истины всего болѣе выказываютъ народы самаго высокаго развитія; даже у нынѣшнихъ представителей культуры мы можемъ замѣтить нѣкоторое притупленіе любви къ истинѣ. Съ каждой высшей ступенью человѣчества растетъ стремленіе къ истинѣ, и въ каждомъ высшемъ народѣ увеличивается число правдивыхъ людей.
Бываетъ такое время, когда общее одушевленіе природы представляетъ основное положеніе, признаваемое всѣми. Страхъ или влеченіе, вредъ или польза раздѣляютъ между собою всю природу. Это—въ высшей степени субъективное воззрѣніе. За нимъ слѣдуетъ миѳологическое объясненіе, которое правильныя истолкованія облекаетъ въ сознательно искаженный образный языкъ. Простой страхъ заставляетъ негровъ Ніассы не говорить о землетрясеніи, и дѣйствіе такого явленія, порождающаго и миѳическія, и научныя представленія, можетъ долго скрываться подъ покровомъ суевѣрнаго молчанія; но надъ этимъ страхомъ поднимается поэтическое, любовное отношеніе къ природѣ. Можно говорить о послѣдованіи эпохи вѣры въ призраки и эпохи миѳологіи. Въ этой послѣдней основы знанія природы развиваются въ сродство и въ знакомство съ природой, составляющія великое духовное достояніе дикихъ народовъ. Смѣшеніе человѣка съ другими созданіями въ миѳологіи и искусствѣ бываетъ не только внѣшнимъ. Сознаніе абсолютнаго психическаго различія между человѣкомъ и животнымъ, столь распространенное въ цивилизованномъ мірѣ, почти совершенно чуждо низшимъ расамъ. Люди, которымъ призывы четвероногихъ и птицъ кажутся человѣческимъ языкомъ, а дѣйствія ихъ—руководимыми человѣческими идеями, совершенно логично приписываютъ животнымъ душу наравнѣ съ людьми. Это чувство родства въ особенности выступаетъ въ исторіи творенія и въ исходящемъ отъ нея животномъ эпосѣ. Перечисленіе животныхъ, съ которыми соединялись вѣрованія и суевѣрія, при всемъ извѣстномъ намъ большомъ количествѣ ихъ, всегда можетъ заключать пробѣлы. Въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Африки выступаетъ хамелеонъ, въ другихъ—шакалъ, въ сѣверо-западной Америкѣ—выдра, въ восточной—бобръ. Нагуализмъ (nahual называется на языкѣ Киче животное), вѣра въ домашняго духа въ образѣ животнаго, расположеннаго къ человѣку, вмѣстѣ съ нимъ страдающаго и умирающаго, съ одной стороны, открываетъ дорогу тотемизму, вѣрѣ въ происхожденіе племени отъ животнаго, а съ другой—къ связи съ животнымъ міромъ. Сосредоточеніе миѳообразовательной, творческой силы духа на опредѣленныхъ пунктахъ встрѣчается всего чаще; при этомъ оставляются безъ вниманія многіе другіе пункты, повидимому, не
