Как известно, нищенствовать в Петербурге строго воспрещается, по требованиям благочиния. Никому не возбранено бедствовать, переносить всевозможные лишения, питаться акридами, а если нет и акрид, то без проволочек умирать с голоду, но доводить об этом до сведения общества — строго воспрещается.
Петербург на этот счет необыкновенно чопорен и взыскателен, во чтобы не стало стремясь повсечасно являть улыбающийся вид совершенно счастливого города, населенного одними лишь благоденствующими и сытыми обывателями. Ко всему этому, город симметрии и вицмундирного щегольства, он, подобно департаментскому чиновнику-франту, чрезвычайно брезглив ко всяким неопрятным пятнышкам и предательским прорехам, неожиданно обнаруживающимся на его форменном мундире. Но, при неослабной чистке этих пятен и заштопывании этих прорех, он не любит вдаваться в их анализ, в исследование причин их досадного появления, а усматривая в них лишь продукты неблагонамеренности и злой воли неблагонадежного класса населения, стремится энергически «предупреждать» их и «пресекать» мерами строгости, и — на этом вполне успокаивается.
Эту же нехитрую систему поверхностной полицейской «чистки» практикует Петербург и по отношению к явлениям пауперизма и нищенства. Все заботы полиции, а отчасти и близко стоящего к ней, по своим функциям и по характеру своей деятельности, «нищенского комитета», — все почти заботы их, по сокращению и ослаблению пауперизма и нищенства в столице, сводятся к непрерывной ловле бездомных пролетариев и уличных попрошаек, «задержанию» их в полицейских домах, препровождению для «дознания» в вышеназванный «комитет», и затем — высылке из столицы на «местожительства», а частью ко взысканию, по закону, чрез мировых судей. Сбывая с рук таким образом, из году в год, впадающих в крайность обывателей — бездомных бродяг, голодающих бедняков и нищих — Петербург, в лице своих хозяев и блюстителей его благочиния, самодовольно мнит, что он радикально «искореняет» на своем социальном теле эти неприятные для чувства симметрии язвы.
Правда, он, кроме того, довольно широко развил свою филантропическую деятельность и располагает множеством благотворительных учреждений, рассчитанных на предупреждение разного рода нужд; тем не менее — нужд этих оказывается так много, а число неимущих выделяется столичным населением повседневно в такой огромной прогрессии, что, сколь ни значительна по объему, на первый взгляд, петербургская филантропия, вся она представляется не более, как жалкой заплаткой, и в сотой доле не прикрывающей громадной, вечно разверстой прорехи петербургской бедности и нищеты. Понятно, что, при таком несоответствии между количеством рук, протягиваемых за общественным подаянием, и размером последнего, приходится без церемонии руки, втуне протянутые и остающиеся порожними, убирать и отстранять, чтоб не мозолили напрасно глаз.
В этом заключается и объяснение и оправдание той энергической «чистки», которую постоянно производит полиция в длинных и пестрых рядах петербургской голи и бедноты, т. е., петербургского пролетариата, хотя по правде сказать, «чистка» эта, несмотря на всю её ретивость, есть ничто иное, как бесплодная Сизифова работа, или переливание из пустого в порожнее. Как ни усердна в этом отношении петербургская полиция, тем не менее нищие и попрошайки всякого рода встречаются в столице чуть не на каждом шагу, как это мог бы засвидетельствовать каждый петербуржец. Полиция не может искоренить в столице целые тысячи нищих, бродяг и беспаспортных — она бессильна даже сколько-нибудь ощутительно уменьшить их число, их беспрерывное накопление. Это лучше всего и всего нагляднее покажет нам ниже приводимая табличка, обнимающая общую численность этих, так сказать, печатных или клейменых представителей петербургского пролетариата и пауперизма, притом, таких только, которые не умеют избежать блюстительного ока и коррективной руки полиции. Вот эта табличка:
| Годы | Нищих | Беспаспортных | Бродяг, бродячих женщ. и дезертиров | Всего |
| 1869 | 8.985 | 11.459 | 5.000 | 25.444 |
| 1870 | 5.314 | 9.826 | 4.667 | 19.870 |
| 1871 | 5.607 | 7.003 | 4.311 | 16.921 |
| 1872 | 4.543 | 6.613 | 4.533 | 15.689 |
| 1873 | 6.240 | 6.599 | 4.576 | 17.415 |
| 1874 | 4.083 | 7.347 | 3.730 | 15.160 |
| 1875 | 4.840 | 8.439 | 2.510 | 15.789 |
| 1876 | 4.238 | 8.948 | 2.796 | 15.982 |
| 1877 | 5.464 | 7.766 | 2.245 | 15.475 |
Средним счетом в год, в течение девятилетия, «задерживалось», следовательно: нищих — 5.479; беспаспортных — 8.222; бродяг, бродячих развратного поведения женщин и дезертиров — 3.818, а всего — 17.411 чел.
Уже из беглого обзора общих годичных итогов представленной таблички видно, что искоренение полицией всех этих противообщественных элементов, гнездящихся в столичном населении, не приносит никаких существенных результатов. Если исключить 1869-й год, слишком резко выдающийся своим максимальным итогом (25.444) бродяг, нищих и беспаспортных,, что составляло простую случайность, то за остальные восемь лет те же итоги не представляют никакого, сколько-нибудь заметного колебания цифр и их прогрессивного понижения. На самом деле оказывается, что, как ни усердствует полиция вычистить Петербург от этих отъявленных голышей и «скитальцев», их почти нисколько не убывает. Сегодня их изловили, задержали и выпроводили из города, назавтра — глядь — они опять точно из земли выросли и почти в том же количестве и составе. И так до бесконечности, да иначе это и быть не может… Вздумайте вычерпать Неву хотя бы тысячами стоведерных бочек — её и на вершок не убавится! Так же, в сущности, неистощим резервуар нищеты, пролетариатства и сопровождающей их нравственной порчи, непрерывно порождаемых разнообразными неблагоприятными условиями городской жизни и всей нашей социально-экономической неурядицы.
Но, разумеется, полиция, в видах внешнего благоустройства и благочиния, не может оставаться безучастной к накоплению в городе бродяг и нищих, и не стремиться, так или иначе, искоренить их, хотя бы и была проникнута убеждением, что она попросту занимается не искоренением, а лишь перемещением этих общественных язв с одного места на другое. Кроме того, что эти язвы нарушают благолепие и симметричность стройной организации городской жизни, преследование их и искоренение аргументируется еще следующим основательным соображением. Повседневный опыт показывает, что обыкновенно руки, остающиеся праздными и, при условии пустоты желудка, молитвенно протягиваемые к щедротам филантропии, — когда она не в состоянии удовлетворить их — обнаруживают наклонность к нарушению частной и общественной собственности, в легкомысленном расчете восстановить этим способом гармонию правильного распределения порций хлеба насущного и прочих земных благ. Конечно, такие, социалистического свойства, притязания никоим образом в благоустроенном граде терпимы быть не могут, даже в предположении.
Если взглянуть на дело с этой точки зрения, опирающейся на требования общественной и частной безопасности, то тогда бродяги и нищие, задерживаемые и устраняемые полицией, должны представить собою как бы передовую шеренгу столичного «неблагонадежного класса», ежеминутно атакующую, если не в полном своем составе, то в лице «охотников» и застрельщиков, существующий социальный порядок вещей. Разумеется, что друзья этого порядка, заинтересованные в его сохранении, иначе не могут и не должны смотреть на каждого лишнего обывателя, оказавшегося без прибора и без стула за общественным пиршественным столом, — как, с другой стороны, эти лишние, обойденные судьбою, гости, не могут, понятно, не вожделеть к общественному пирогу и не стремиться урвать от него кусочек на свою долю путем незаконным, если «на законном основании» им представлено лишь класть зубы на полку… С такой же точки зрения вынуждены и мы смотреть на этот неосновательный и опасный народ. Сама патентованная наука взирает на праздных, бездомных и нищенствующих субъектов весьма неодобрительно.
«Ничто, кажется, так не опасно для человека, — говорит Эстерлен, — как бездействие, вошедшее в привычку»… «Многочисленные наблюдения показывают, что тунеядная и бездеятельная жизнь гораздо опаснее, чем даже самая напряженная деятельность, и чаще делается источником умственного и нравственного расстройства». Всё это по адресу нищих, праздношатающихся бродяг и, вообще, личностей, не имеющих определенных занятий, и — как увидим в своем месте — эта категория обывателей, действительно, выделяет из своей среды главный контингент преступников; но только крайне ошибочно было бы думать, что вся эта среда, образующая, так сказать, ядро столичного classe dangereuse, исчерпывается вышеприведенными цифрами полицейской статистики.
Каким благонравнейшим и счастливым городом представился бы нам Петербург, если б, напр., всё число обретающихся в нём праздных «скитальцев» и нищенствующих обывателей, бездеятельных по неимению работы или по неспособности к ней, исчерпывалось цифрой задерживаемых полицией бродяг и нищих, т. е., в 9.189 человек (не считая беспаспортных)! К сожалению, эта цифра неизмеримо ниже действительной, как это уже было, впрочем, нами констатировано в предшествовавших главах нашего исследования. Мы даже имеем основание думать, что в руки полиции и в её статистику, по данным рубрикам, попадает много такого народа, который в сущности не может быть отнесен к группе городского пролетариата, в общепринятом смысле этого слова. Мы разумеем в этом случае, главным образом, категорию беспаспортных, которые, однако же, по своей численности (8.222), составляют почти половину рассматриваемой здесь общественной группы.
Беспаспортность — это такой вид преступности, который в настоящее время, кажется, нигде, кроме России, не встречается. Притом, беспаспортность — грех чисто крестьянский, по преимуществу, и очень уж наивный, чтоб в нём могли изобличаться люди заведомо порочные, искушенные городским пройдошеством и уменьем избегать цепких, но достаточно неуклюжих у нас рук полиции.
Известно, что, в огромном большинстве, беспаспортные в столице попадаются среди простолюдинов и, главным образом, заезжих крестьян, прибывших в Петербург на заработки. В сущности, их даже нельзя называть, в строгом смысле, беспаспортными: паспорты у них обыкновенно имеются налицо, но только просроченные и, поэтому, потерявшие свою силу. Полиция, блюдя строжайшие паспортные правила, не вдается в эту квалификацию, — и без разбора «тащит» и «не пущает» и действительно беспаспортных, и тех, у кого паспорты не в порядке. Бесспорно, что немало есть случаев, где эта провинность является результатом пренебрежения к «законным требованиям» власти, распущенности и бездельничества, — редко злонамеренности, — но в массе беспаспортность является вследствие «простоты», малого знакомства с законами и, наконец, разных внешних неблагоприятных случайностей, играющих иногда такую огромную роль в судьбе и карьере русского человека, особенно — низшего класса.
Самая обыденная и чаще всего встречающаяся случайность — мешкотность «деревни», при высылке в столицу требуемых от неё паспортов, по причинам иногда возмутительным. Обыкновенно бывает так: «деревня», в лице своих властей и родственников отлучившегося на заработки своего члена, смотрит на него, как на доходную статью и облагает елико возможно большим побором, как бы оброком. Известно, что у наших, проживающих в столице, простолюдинов вся корреспонденция с родной деревней зиждется на рубле. Каждое родственное послание из деревни, после теплых приветствий и низких поклонов, неизбежно кончается требованием присылки денег, без «вложения» которых почти немыслимо ни одно ответное из столицы письмо. Если же «вложения» нет, невзирая на требования, если отошедший на промысел член деревни оказывается пред нею неисправным в платеже наложенного на него оброка, то она обыкновенно пускает против него в ход, как испытанное и верное орудие понуждения и наказания, — «пачпорт», т. е., его лишение, несвоевременную его высылку. Можно представить себе, какая масса происходит, при этом, всяких злоупотреблений и вымогательств, связывающих по рукам и ногам заехавшего в столицу крестьянина и доводящих его до фатальной, законопреступной беспаспортности, совершенно независимо от его личной воли!
Тягость и крайняя притязательность на личную свободу нашей устарелой паспортной системы не только, без надобности, связывает городского простолюдина, лишает его часто работы и хлеба и ставит в безвыходное положение, но служит еще источником своеобразных, специальных преступлений, чрезвычайно затрудняя и полицию и юстицию массой фиктивных, ненужных дел, в таком, напр., роде. Выбираем наиболее характеристические из них.
Судится в окружном суде некто — молодой человек, петербургский уроженец, в уклонении от отбывания воинской повинности. Он вынул жребий и, получив отсрочку на год по слабости здоровья, «совершенно забыл» явиться к сроку. Его судят за эту забывчивость и приговаривают к двум неделям ареста; но перед этим он высидел несколько месяцев в тюрьме, пересылался несколько раз по этапу из Харькова в Петербург, из Петербурга в Варшаву и обратно, вовсе не за это преступление, а только потому, что имел несчастье потерять свой паспорт. Ни ручательства за него, ни удостоверения его личности людьми, знавшими его, не оказывали никакого действия на облегчение его участи. Дело это самое простое и обыкновенное, но весьма характеристическое, потому что точно таким же образом и по такому же поводу тысячи лиц ежегодно «задерживаются», по месяцам томятся в тюрьмах и разбрасываются по лицу земли русской с испорченною жизнью и карьерой.
Чтобы избавиться от таких тягостных последствий беспаспортности и отвлечь внимание полиции, сам собою напрашивается искус к изобретению подложного паспорта, если настоящего нельзя почему-либо достать. Как известно сочинение фальшивых паспортов, представляющее собою уже несомненный криминал, — самый обыденный и распространенный вид преступления в рассматриваемой здесь среде городских подонков. Но только несправедливо было бы думать, что на преступление это идут исключительно одни испорченные, опустившиеся люди, с ослабевшей волей, легко поддающейся на всякое греховное искушение. Нет, наша паспортная система создает нередко такие невозможные положения, что человеку ни в чём неповинному, с самой чистой совестью, приходится выбирать между подложным паспортом или петлей на шею!
В том же окружном суде, в другой раз, входит на скамью подсудимых, при помощи сторожей, разбитая параличом, «весьма приличная женщина», крестьянка 40 лет, обвиняемая в проживании по чужому паспорту. Грустную повесть рассказала она суду! Еще при крепостном праве, 17-ти лет, её выдали насильно замуж, «по господскому приказу». «С самого начала жизнь с мужем, в мужней семье, была не красна; я — рассказывала подсудимая — терпела, думала, что лучше будет, но чем дальше жила, тем делалось всё хуже и хуже». И муж, и вся семья «ели её поедом», обременяли непосильной работой и, притом, держали впроголодь, на бросовых «хлебных корках с водичкой». Своя родня помочь несчастной не хотела, уйти от мучительной жизни, по добру, нечего было и думать. «Стала я, — продолжала подсудимая, — просить невестку свою, солдатку вдову, чтоб она отдала мне свой паспорт. Она согласилась, и я дала ей 3 рубля и сказала, что, если паспорт подействует, то вышлю ей еще 10 рублей». Паспорт «подействовал»; с ним подсудимая благополучно прожила в Петербурге девять лет «по разным местам в прислугах»; но на её несчастье, пошли паспортные строгости, стали требовать проверки «вечных паспортов», посредством посылки их в «свои места». Между тем, невестка подсудимой, снабдившая её своим паспортом, за это время умерла, и — тут-то обнаружилось преступление подсудимой, виновной, в сущности, только тем, что ей хотелось пожить по-человечески, правоспособной гражданкой. Суд её оправдал.
Вообще суд, заваливаемый делами о нарушении паспортных правил, относится к этому нарушению очень снисходительно, очевидно, вследствие «внутреннего убеждения» в полной несостоятельности и отсталости нашей придирчивой паспортной системы. Большинство дел этого рода разбирается у мировых судей, и — вот, например, каких опасных субъектов приходится нередко судьям карать по всей строгости законов.
Предстает пред очи суровой Фемиды «дряхлая старушка 70 лет», крестьянка тверской губернии, обвиняемая в проживании в столице по просроченному паспорту. — «Признаете себя виновною?» — спрашивает судья. — «До сей поры, — шамкает подсудимая, — я никогда в суде не бывала, живу своими трудами… родилась на свет, когда еще француз приходил в русскую землю… Паспорт просрочила потому, что наше волостное правление далеко от Петербурга, а там позамешкались, в этом я не виновата»… Мировой судья, однако неумолим и — карает подсудимую штрафом… в 25 копеек. Другое дело по такому же преступлению. Подсудимых — трое: мастеровой, за то, что паспорт у него оказался просроченным «на несколько дней», его хозяин, за то, что держал его с таким паспортом, и квартирная хозяйка, у которой он проживал, за то, что не выбросила его на улицу в тот же час, как фатальному паспорту её жильца истек срок — «Признаете ли себя виновными?» спрашивает судья этого ужасного преступника и его сообщников. Преступник и его квартирная хозяйка приносят повинную, но хозяин мастерской оправдывается: виновный в просрочке работал у него поденно и, потому, не настояло надобности спрашивать у него паспорта. Судья беспощаден — и со всех трех подсудимых взыскивает целых три четвертака…
Подобные процессы в мировых камерах столицы повседневны. «Полиция, — замечает один судебный хроникер, — то и дело составляет протоколы о нарушении паспортных и адресных правил, а мировые судьи, каждое заседание, разбирая подобного характера дела, находят возможным весьма нередко или оправдывать обвиняемых, или же подвергать их штрафу в 1 копейку, в 3, 5 и много, много в 10 коп.; некоторые же судьи приняли за правило назначать штраф, для всех и каждого, в 25 коп., и только немногие налагают более солидный штраф». Несмотря, однако, на такую ничтожность штрафов, встречаются горемыки, для которых заплатить какой-нибудь четвертак составляет почти непосильное лишение и нередко сами сердобольные судьи или кто-нибудь из публики вносят на алтарь отечества эти четвертаки за подсудимых, ради торжества существующей паспортной системы…
Сколько же без пути растрачивается времени, канцелярских чернил и бумаги, сколько волочится отрываемого от работы народа по полицейским и судебным камерам, сколько сама полиция и юстиция бесплодно расходуют сил на делопроизводство по этому предмету, — никто, к сожалению, не считал, хотя стоило бы, чтоб показать всю несообразность нашей паспортной системы и всю её убыточность для общественной экономии.
Беспаспортность или неисправность паспорта, влекущие за собою потерю работы и даже крова, — так как обличающихся в этой погрешности граждан никто не должен держать и укрывать, под страхом ответственности пред законом, — создают для человека невыносимое положение, равняющееся лишению прав состояния и гражданства. В низшем, рабочем быту, где чаще всего встречается такое положение, оно является часто прямой причиной бродяжничества и нищенства, а нередко — и более существенных нарушений общественного права. Городской рабочий без паспорта или с просроченным паспортом в кармане — прямой кандидат в бродяги и нищие: это можно принять за общее правило. Без этой стереотипной бумажки, он всё равно, что без рук, потому что его нигде не принимают на работу. Что ж ему остается, в неопределенном чаянии лучшего исхода, как не бродить и, за неимением средств, не попрошайничать, если не идти к более важным закононарушениям?
Впрочем, тот же рабочий, хотя бы и с исправным паспортом в руках, но без занятий, без заработка, опять-таки — прямой кандидат в бродяги и нищие, тем более, что крестьянин наш, всем ходом русской истории, воспитался считать нищенство и бродяжничество весьма обычными и отнюдь не зазорными бытовыми формами. Вследствие этого, в составе рассматриваемой группы петербургского уличного пролетариата и пауперизма, крестьяне занимают господствующее место, по своей численности. По той же причине, мы имеем полное основание, с точки зрения социально-экономической, обобщить всех беспаспортных с нищими и бродягами в однородную группу, созданную и обставленную однородными бытовыми условиями.
Накопляется эта перекатная голь и беднота на петербургской улице весьма обыкновенным порядком и вполне наглядно.
Известно, что в Петербург ежедневно прибывает с деревенской голодухи масса рабочего люда без определенной цели, с одними лишь мечтательными надеждами на хорошие заработки, изобилием и общедоступностью которых столица наша славится искони в мнении народа гораздо более, чем она того заслуживает. Отправляясь в столицу, на основании такой традиции, рабочие не осведомляются заранее, да и неоткуда им справиться об этом — настои́т ли там надобность в их руках, или нет? желательными ли они явятся туда гостями, или же окажутся лишними? Вследствие этой неизвестности происходит то, что на рынке труда в Петербурге очень часто предложение рабочих рук далеко превышает их спрос, а отсюда множество прибывших, ничем не обеспеченных искателей лучшего, сразу попадают в крайне стеснительное и беспомощное положение. Возвращаться домой, в деревню — не на что, да и как возвращаться, когда человек бежал из неё от нужды и голода? Пристроиться в Питере не посчастливилось; средств никаких; помощи ниоткуда, а, между тем, жить хочется и, как ни изломала, как ни истерзала лютая жизнь, всё еще в изможденной груди теплится искра надежды, что авось Бог пошлет счастье — и заработок, и хлеб и довольство… Но покамест, до счастья, надо же как-нибудь кормиться. Что делать? — Исход один: идти «побираться», «христарадничать» или «звонить», выражаясь термином петербургских нищих.
Нужно заметить, что в такое трудное положение попадают в столице не только пришлые из деревни новички, но и обжившиеся здесь, опытные и знающие ремесло рабочие, вследствие двух основных причин: во-первых, колебаний на рынке труда и промышленности, и, во-вторых, полного отсутствия организации и самопомощи в самой рабочей среде.
Колебания в спросе рабочих рук, во всех отраслях торгово-промышленной деятельности столицы, бывают чрезвычайно резки и часты. Не говоря уже о постоянной громадной количественной разнице этого спроса между летним и зимним временем, весьма нередки бывают случаи, особенно в заводско-фабричной промышленности столицы, когда, вдруг, вследствие каких-нибудь несчастных финансово-экономических случайностей, складывающихся чаще всего по прихоти «внешней политики», промышленность эта вынуждается сократить свое производство, и вот в одно прекрасное утро сотни, а иногда тысячи рабочих остаются без дела и, следственно, без хлеба. Подобные случаи, по мелочам, происходят в Петербурге, можно сказать, повседневно; но на них обращается внимание только тогда, когда они принимают огромные размеры.
Так, из наших материалов узнаем, что столичная полиция была крайне обеспокоена в 1872 году, по случаю прекращения работ на литейном заводе Макферсона и Карра, когда, вследствие этого, до 3.000 рабочих сразу очутились в беспомощном положении. Полицейский «отчет» назвал этот случай «исключительным», и — он был таким на самом деле, но только лишь в количественном отношении. По три тысячи человек редко выбрасывается на улицу за раз, в один день, — это правда; но враздробь, по мелочам, подобные случайности весьма обыкновенны в промышленно-рабочей среде Петербурга. По мелочам, они только кажутся незаметными и не внушают тревоги; тем не менее, если их обобщить и подвести им итог, то они, пожалуй, приобрели бы довольно угрожающую физиономию, и тогда для нас стало бы ясно, что эти-то случайности и служат главным фактором в образовании многочисленного петербургского уличного пауперизма и пролетариата, вычерпать которые так бесплодно усиливается полиция неослабными «задержаниями», арестами и административными высылками. Что это, действительно, так — подтверждает цитированный выше отчет, довольно красноречивым изображением огромного увеличения в столице «людей, не имеющих ни средств к существованию, ни даже определенного пристанища», увеличения, происшедшего, именно, вследствие указанного «исключительного» случая, оставившего одновременно три тысячи рабочих без занятий. «Число таких людей, — говорится в отчете, — достигло тогда громадных размеров: в одном полицейском доме ночевало ежедневно, по неимению ночлега, более 600 человек; прилегающие к Сенной площади дома кн. Вяземского, де-Роберти и др. буквально были переполнены ночлежниками; наконец, немалое число людей проводили ночи под мостами, в парках и т. п. местах».
Картина верная; одно только, якобы, внезапное увеличение таких пролетариев и пауперов до «громадных размеров» было здесь результатом оптического обмана: «размеры» эти постоянно «громадны», как свидетельствует самая статистика полицейских арестов, но они не ощутительны на притупившийся полицейский глазомер, способный прийти в смущение только пред лицом «исключительных» случаев, которые представляются здесь не более, как частными эпизодами общего явления. Не заглядывая слишком глубоко в корень этого явления, остановимся на ближайшей его причине, о которой мы упомянули выше, т. е. на отсутствии в столичной рабочей среде корпоративной организации и самопомощи.
У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а, главное, у неё нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности поселян, живущих в деревне. Петербургский рабочий живет здесь постоянно налегке, живет изолированно, ради заработка и на заработок: других интересов и других целей у него нет. «Корни» его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически, случайно: все они — друг другу чужие; в то же время, все они — чужаки для города и город для них — чужой. Петербургский рабочий класс — вовсе не класс, в смысле какой-нибудь организации: это просто — масса случайно, механически скученных людей под кровлями фабрик и заводов, а потому, чуть только эти кровли отказывают им в гостеприимстве, — они рассыпаются и дезорганизуются, бессильные чем-нибудь сообща помочь себе, как это умеют делать, напр., рабочие на Западе.
Не будучи в состоянии сами себе помочь, в моменты промышленных кризисов, наши столичные рабочие не встречают никакой почти помощи и со стороны общества, не говоря уже о «хозяевах» — фабрикантах и заводчиках. Одна только полиция прилагает к ним свое попечение, но попечение полиции выражается лишь в том, что она, согласно с своим призванием, «тащит» и «не пущает», хотя от этого никому не легче. По поводу вышеописанного «исключительного» случая, в 1872-м году, градоначальник, как значится в его отчете, «приняв в соображение: во 1-х, что праздные рабочие легко могут сделаться жертвами неблагонамеренных людей и, по их внушениям, вступить на путь преступлений, и, во 2-х, что, в случае возникновения на какой-либо из здешних фабрик беспорядков, подобных тем, которые были на Кренгольмской мануфактуре, присутствие толпы, не имеющей определенных занятий, может придать означенным беспорядкам характер весьма серьезный», — приняв всё это в соображение, градоначальник «счел своей обязанностью, в видах охранения в столице общественного порядка и спокойствия», исходатайствовать себе раз навсегда право: «тех из иногородных рабочих, которые, по каким бы то ни было причинам, лишаются работы и таковой в течение семи дней не приищут, приглашать немедленно отправляться на место родины»…[1]
Таков дальновидный и предусмотрительный взгляд полиции на рабочего, не имеющего работы, — взгляд, вполне оправдываемый тем простым соображением, что обыватель без «определенных занятий», без средств к существованию и даже без пристанища, скандалёзно портит симметричность городского благоустройства, мозолит блюстительное око своим бесцельным скитальчеством, без сомнения, питает в глубине души далеко не идиллические чувства и помыслы о «существующем порядке вещей», а «в минуту жизни трудную» близок и к активному нарушению этого порядка, хотя бы в виде одиночных покушений на частную собственность.
Словом, мы хотим сказать, что полиция вполне точно определила главный, так сказать, материк столичного classe dangereuse, уплачивающего «подать преступлению» и комплектующего ряды рассматриваемой здесь группы пролетариев и пауперов — бродяг, уличных проституток, нищих и беспаспортных, не имеющих пристанища. Можно бы только оспаривать рациональность практикуемого способа искоренения этого опасного народа, ибо, несмотря на сугубость и энергичность полицейских «приглашений» удалиться из Петербурга, народа этого нисколько почти не убывает, как мы видели, в пределах столицы; но, ведь, полиция других, лучших средств и не имеет для целения этой огромной общественной язвы.
Исследовав таким образом почву, источники и господствующий состав петербургской уличной голи и нищеты, мы остановимся теперь на некоторых частных, характеристических сторонах этого явления. Прежде всего посмотрим на процедуру «ловли» этого несчастного бродячего народа, которая укажет нам на его главнейшие гнезда и на его территориальное распространение в черте столицы.
Из сведений полицейской статистики видно, что самой излюбленной местностью петербургских бродяг, нищих и беспаспортных служит Спасская часть, где их «задерживается» более одной трети общего числа, в средней годичной сложности. Это объясняется очень просто тем, что Спасская часть, представляя собою центр столицы, сосредоточивает в себе наибольшее число торгово-промышленных заведений и, следовательно, наибольшую циркуляцию делового населения, около которого легче всего, так или иначе, поживиться попрошайкам, искателям случайной «поденной» работы, а также и охотникам до всякой движимости, которая «плохо лежит». Кроме того, в Спасской части сосредоточено наибольшее число доступных для черного народа трактиров, кабаков, портерных, «обжорных» заведений с дешевой снедью, и разного рода притонов для гульбы и разврата. Здесь же, наконец, находятся в наибольшем числе обширные и гостеприимные ночлежные трущобы, вроде знаменитой «Вяземской лавры», представляющей собою, как бы, центральный резервуар бродячего и нищенствующего Петербурга. В этих-то приютах, имеющихся и в других частях города, полиция — обыкновенно «в час вечерней мглы» — производит главным образом свои периодические очистительные облавы для ловли бродяг, беспаспортных и, вообще, «подозрительных» лиц. Но, кроме того, она немало хватает их и на улицах, напр., в моменты обращения их к прохожим за милостынею или смелой экскурсии в карманы последних, накрывает во время опьянения или сна в городских парках, бульварах, пустырях и просто «под забором».
Происшедший несколько лет тому назад, большой пожар складов сена на Неве обнаружил для непосвященных столичных жителей новое, своеобразное гнездо петербургских бесприютных бродяг. Когда сенные барки окончательно сгорели, то в них найдено было несколько обуглившихся трупов. Для полиции эта находка не была, впрочем, неожиданным сюрпризом: ей известно, по опыту, что в зимнее время сенные барки и сараи служат любимым прибежищем по ночам для бездомных голяков, и она нередко извлекает их из этих импровизированных ночлежных приютов целыми партиями, при такой, напр., оригинальной обстановке.
Раз полиция, сведав, что в одном огромном сенном сарае за Московской заставой скрывается много бродяг, нагрянула туда ночью. При входе её, рассказывает очевидец: «в сарае всё безмолвствовало и, по-видимому, никого не было, но необитаемость сарая была только кажущаяся, — все ночлежники сидели в норах, проделанных в сене; чтобы вызвать их, один из полициантов употребил такую хитрость. — «Городовые! — закричал он, — осторожней прокалывайте сено шашками, а то, пожалуй, кого-нибудь из бродяг заколете! Эй, молодцы! — обратился он к незримым обитателям сарая: — выходите, а коли кто останется и будет проколот, то не взыщи». Угроза подействовала, стоги сена зашевелились и из нор вылезло 60 темных личностей, в том числе четыре женщины и один больной старик, который не в силах был идти. Были случаи, что в сенных складах, при разборке сена, находили залежавшиеся трупы этого рода горемык, нашедших себе здесь вечный ночлег и успокоение от лютой, голодной и холодной жизни. Во время же описанного выше пожара сенных барок, очевидно, многих из них огонь застиг в крепком сне. Были догадки, что и самый пожар этот произведен кем-нибудь из обитателей сенных барок, вздумавших, лежа в сене, покурить «цыгарку».
В летнее теплое время бездомные бродяги, по безденежью или по другим соображениям, любят проводить ночи на чистом воздухе, в пустырях и городских парках, утешаясь тем, по их выражению, что тут «каждый кустик ночевать пустит». Их много попадается за Московской заставой, между Митрофаньевским и Волковским кладбищами, на островах, в Александровском, Екатерингофском и Петровском парках. Один газетный «отметчик», посещая Петровский парк, был изумлен как-то обилием попадающихся по ночам в его аллеях «каких-то странных фигур в белых фартуках — этой эмблеме петербургского дворника». Вглядевшись в «измятые, исхудалые, внушающие подозрение, лица этих мнимых дворников и в их лохмотья», отметчик пришел к основательному заключению, что эти фартуки надеваются просто для отвода глаз ночного патруля и что под ними скрываются чистейшие бродяги, ищущие ночлега, а отчасти и поживы, при удобном случае. Кстати сказать, на арго́ петербургских бывалых бродяг, проводить ночи без приюта, под открытым небом, называется почему-то — «ломать итальянку».
С учреждением quasi-благотворительных ночлежных приютов, удобных единственно тем, что при впуске в них не спрашивают паспортов, они стали привлекать многих забулдыг и бобылей, и сделались одним из центров сосредоточения по ночам столичного уличного пролетариата. Особенно популярен обширный ночлежный приют на Обводном канале, близ вокзала Варшавской железной дороги. Приюты эти наполняются больше всего в зимнее время, в сильные морозы. Уже с раннего вечера зимою, по Обводному каналу, «заметите всегда, — рассказывает один интеллигентный ночлежник этих приютов, — множество стоя́щих фигур, смиренно кланяющихся каждому мимо проходящему». Это — несчастные, вымаливающие грошики на платеж за ночлег в приют. Около входа в приют, задолго до его открытия, собирается толпа людей, одетых большею частью по-летнему и, может быть, в течение дня не имевших крохи хлеба во рту, если только не попалось им где-нибудь на тумбочке или подоконнике. Этим беднякам часто случается собирать хлеб по тумбочкам и подоконникам. Вся толпа от долгого ожидания промерзла до мозга костей. Это можно заключить по тому ожесточенному воплю, который слышится за полверсты от приюта. Вопль этот пугает не только мирных граждан, но и бесстрашных людей.
— «Что это за шум?» спрашивают. — «Пугало!» отвечают. «Когда я, — говорит рассказчик, — приблизился на расстояние, с которого можно было разобрать слова, ожесточение толпы дошло до последней степени: она просто рычала, и в этом рычании слышались ругательства», Когда же вход, наконец, открылся, — «Боже, какая пошла давка! Посторонний наблюдатель подумал бы, что весь этот люд спасается от смерти. Да, действительно спасается, если не от смерти, то от замерзания»…
Что ж это за народ? Присмотримся к нему ближе; заглянем в эти трущобные приюты и в так называемые «бродяжные» камеры полицейских домов, гостеприимные для тех забулдыг, которые не умеют сами себе найти приличного ночлега и подбираются блюстителями на улицах. Мрачная и в то же время причудливая картина открывается пред нами, при знакомстве с этой отверженной, пестрой смесью
|
.... «одежд и лиц, |
Как мы уже знаем, преобладающим элементом бродячего Петербурга является беспаспортный, «заплутавшийся», как говорится в просторечии, крестьянин-мужик, исковерканный городом. Его повесть нехитра и однообразна. По словам одного наблюдателя петербургских «кутузок», горемыки эти «никогда доподлинно не знают, напр., за что, именно, их арестовали». Спросите об этом любого из «бродяжных».
— А кто его знает, получится ответ: — посадили и всё тут!
При ближайшем исследовании окажется, что один уже два года, как просрочил паспорт и проживал без прописки по разным темным питерским закоулкам; другой — «писал-писал в волость; пришлите, мол, паспорт! а ответа всё нету»; третий потерял; четвертый — отдал дяде Пахому, а дядя Пахом, леший его знает, куда сам подевался; пятого — служивый какой-то обокрал и билет унес; шестой — просто просрочил, потому что за новый платить надо, и так далее, в том же роде. Но попадаются беспаспортные и совершенно иного сорта. Вот здоровый, краснолицый парень — отличный работник, получающий по 80-ти рублей в месяц, но целых три года забывавший обзавестись паспортом. Наконец вспомнил, послал в деревню требование о «билете», «со вложением» ста рублей, но «родитель рассудил иначе: денежки-то взял, а сына всё-таки по этапу вытребовал»… Вот простодушнейший хохол, забравшийся в Петербург для подачи какого-то неотложно нужного «прошения», но не сообразивший насчет строгости столичных паспортных порядков. Он прямо из «комиссии прошений» попал в «кутузку» и, тоскуя по своей «хате» и «жинци», никак не может помириться с мыслью, что его, раба божия, отправят на родину по этапу: «Оце! я й сам бы скорий доихав!» Вот новоявленный Баян, импровизирующий в стихах целые поэмы и рапсодии, — слепой старик, крестьянин из-под Москвы. В Петербург он приехал удивить сильных мира сего своим талантом и за то быть от них взысканным великими и богатыми милостями, но, вместо того, на первых же шагах своего наивного посланничества был «задержан» полицией за беспокойное обращение к высокопоставленным особам. Вот — какой-то таинственный «восточный человек», ни слова не говорящий по-русски и решительно не постигающий, за что его посадили и что вокруг него делается… Вот приличного вида господин, с интеллигентной физиономией, украшенной золотыми очками, в арестантской хламиде. Оказывается отставной петербургский чиновник; где-то в провинции, доро́гой, его до нитки ограбили, а местная полиция, вместо оказания ему помощи, сочла его за беспаспортного бродягу и провела по всем мытарствам тюремно-этапной процедуры «удостоверения личности»… Вот отставной прапорщик из Борго, финн родом и странствующий певец по профессии. Артист в душе, он где-то затерял свой формулярный список и теперь должен отправиться за его возобновлением на родину по этапу… Вот какая-то соотечественница прапорщика, молодая особа, выдающая себя за дипломованную гувернантку, но, к сожалению, не могущая доказать это документально… Вот еще одна особа прекрасного пола — вдова штабс-капитана, присланная по этапу из Фатежа[2], где она в одно прекрасное утро явилась к местному исправнику «в одном платье», с тремя военными медалями на груди и назвала себя княгиней Мещерской, бывшей сестрой милосердия. Самозванство это произошло самым простым образом: штабс-капитанша «ездила на богомолье в Киев, доро́гою её обокрали, она обратилась за содействием к исправнику, а тот обозвал её бродягой; тогда она, в сердцах и будучи выпивши, как-то наименовала себя княгиней Мещерской»… Всё это более или менее невинные жертвы беспаспортности и — нет конца всем типичным разновидностям этого несчастного люда.
«О беспаспортных бродягах собственно Петербурга, нужно сказать, — говорит один компетентный наблюдатель, — что это — не мощные богатыри, пускающиеся в чужедальную сторону искать счастья, это — просто мелкие жулики, воришки, обитатели столичных трущоб, нищие и попрошайки»… «Между другими бродяжными его сейчас узнаешь: тощий, сгорбленный, испитой, с зеленым, болезненным лицом; его слышно издали по глухому кашлю, выходящему словно из треснувшей пополам груди. Он — паразит среди деятельной столичной жизни, но он петербуржец pur sang[3]: на него тяжелым бременем легла мощная рука цивилизации (?) и без труда раздавила между своими пальцами».
Заметим, впрочем, что таких специально-петербургских бродяг, прочно, хотя и болезненно акклиматизовавшихся в столице, сравнительно немного. Главную массу бродячего населения столицы выделяет подвижный, пришлый, деревенский рабочий люд, как это мы выше указывали, указав там же и на причины этого явления. Другой наблюдатель, изучавший население ночлежных приютов и разных трущоб, говоря о составе этого населения, замечает, что в него входит «большое количество рабочих и ремесленников», — людей честных и трудолюбивых, которые как-то уживаются здесь с профессиональными нищими, «мазуриками, прокутившимися маменькиными сынками, апраксинскими приказчиками, промотавшими хозяйские деньги», и тому подобным забубенным, потерянным и распутным сбродом. «Мне всегда странным казалось, — говорит он, — что некоторые рабочие и ремесленники делаются даже завсегдатаями приютов. Положим, некоторые из них находятся в ожидании паспортов, но есть и с паспортами и хорошие работники, и тем не менее не расстаются с приютской жизнью».
К слову заметим, сама полиция делает различие в группировке бродяг и беспаспортных — на «безвредных» и «вредных». Первых она, «при их задержании, не подвергает никакому взысканию» и выдает им даже «временные свидетельства на жительство» до получения паспортов и приискания оседлости. Хотя не известно, на чём основывается такая классификация, но уже одно её допущение указывает на тот факт, что далеко не все беспаспортные и бесприютные пролетарии столицы, даже на строгий полицейский взгляд, представляют собой сплошную массу мелких жуликов, воришек, попрошаек, лентяев и, вообще, людей потерянных, темных и неблагонадежных.
Быть может самый неблагонадежный и, во всяком случае, самый безнадежный, самый беспомощный элемент в рассматриваемых подонках общества представляют интеллигентные пролетарии — те, которые совершенно опустились, потеряли сознание собственного достоинства, разорвали связи со своей прежней средой, утратили способность и охоту к труду, к выходу из засосавшей их гнойной тины и, смешавшись с простонародной кабацкой голью, усвоили её образ жизни и её промыслы. Таких упраздненных интеллигентов много в среде здешнего уличного пролетариата. Лучше всего их наблюдать в ночлежных приютах.
«В отделение, в которое я попал, — рассказывает один писатель, сделавший экскурсию в ночлежный приют, — приходили больше пальто, форменные и статские. Шляпу приметил одну, более фуражки и, между прочим, одна с кокардой. Много небритых физиономий»… «При этом я заметил какое-то торопливое желание зарекомендовать себя… сказать о том, что они за люди, и представить себя вовсе не вынужденными искать ночлега, а людьми, в известной степени, даже обеспеченными. В этой торопливой аттестации много лжи»… Этой категории скитальцы — «люди гордые, любят похвалиться, пустить пыль в глаза и задать даже известного рода шик». Один из них, напр., молодой человек в цилиндре «с вьющимися волосами, с вывесочным лицом, украшенным эспаньолкой», и с претензией на щегольство в одежде, как вошел в приют, так с первого же слова и начал сыпать салонными французскими фразами… Прислужника кликнул, называя его, почему-то, «Петром Великим», заставил себя раздевать, потребовал водки и, в награду за услуги, подарил свои «весьма заслуженные штаны, кои возраста преклонного и цена коим пять копеек серебром»… Другой, старик, с солидной чиновничьей физиономией, стал изливаться перед автором, что он «приехал из Царского за получкой — и большой получкой», да, вот, опоздал на поезд и вынужден-де провести ночь «вдали от семейства», а между тем, за минуту, просил уступить ему койку, потому что он на ней «постоянно лежит»… Третий расхвастался, что на какую бы железную дорогу он ни пришел — «всюду кассир даст ему билет».
Некто г. Левкович рассказывал в «Спб. Ведомостях», что подобные же аристократы зауряд встречаются и в «Вяземской лавре». В одной из трущоб её он сошелся с целой блестящей плеядой: дворяне с «высшим образованием», заслуженные лейтенанты, «бедные отставные поручики» и, в довершение, разорившаяся помещица-полька, гордая аристократка, ежеминутно восклицающая: «Oh, sacré nom»!.. Но эти аристократы до того принизились, пали и погрязли в окружающую их смрадную, омерзительную среду, что потеряли всякий стыд, всякий образ человеческий. Они клянчат по улицам у прохожих, якшаются с позорнейшими представителями и представительницами трущобного мира, вместе с ними пьянствуют, развратничают, унижаются и подличают перед хозяевами квартир, которые доводят свою фамильярность с ними до отеческих потасовок и третируют их, как последнее отребье…
Раз, утром, автор был очевидцем такой сцены. Когда проснулась вся трущоба, в которой ночевало 65 человек, «из-под нар вылезла, на четвереньках, плотная фигура мужчины. За ним следовала женщина, несколько конфузясь и глядя в землю»… Это были — «бедный отставной поручик» и его трущобная подруга… «Может ли быть отвратительнее картина? — восклицает рассказчик. — Можно ли упасть ниже, чем эта пара париев?! Вот где грань человеческого падения!»
Примечания править
- ↑ К слову сказать, известный тюрьмовед В. Н. Никитин свидетельствует, что и без «приглашений» полиции, к ней немало обращается простолюдинов, «не нашедших себе работы в столице и, потому, просящих отправить их, в виде милости, на родину по этапу, так как на свой счет они, по безденежью, не могут вернуться туда» («Жизнь заключенных»).
- ↑ Фатеж — город в Курской губернии (ныне — Курская область). См. Фатеж в Википедии. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ фр. pur sang — чистокровный. — Примечание редактора Викитеки.
