Как хорош был вид на Салерно с моря в то прекрасное утро, когда мы отплыли из него! Шесть мускулистых гребцов усердно работали вёслами; на руле же сидел прелестный мальчик, так и просившийся на картину. Звали его Альфонсо. Вода была прозрачно-зелёная. Весь правый берег был, казалось, покрыт роскошными садами, какие могла создать лишь фантазия Семирамиды. Из воды выглядывали своды глубоких пещер, в которые плескали волны. На выдающемся уступе одной скалы стоял замок; под каменной башней его плыло облачко. Мы проехали мимо Майорки и Минорки, а вскоре затем достигли и родины Мазаниелло и Флавио Джиовайа[1], городка Амальфи, выглядывавшего из зелени виноградников.
Красота здешней природы произвела на меня глубокое впечатление. Ах, если бы все народы земные могли насладиться этим чудным зрелищем! Ни с севера, ни с запада не дышит холодом на этот цветущий сад, среди которого расположен Амальфи; сюда достигает лишь ветерок с юга и востока, из страны апельсинных деревьев и пальм, проносящийся через дивное море. Город со светлыми белыми домиками расположен на скате горы; выше идут виноградники; кое-где поднимают к голубому небу свои зелёные вершины одинокие пинии, а на самом верху стоит окруженный зубчатою стеною старый замок — приют облаков.
Рыбаки на руках перенесли нас через буруны на берег. Под самым городом в скалах находятся глубокие пещеры; в некоторых плещет вода, другие пусты; на берегу лежали рыбачьи лодки; в них играли беззаботные ребятишки, большинство в одних рубашонках или курточках. На горячем песке потягивались полуголые лаццарони; единственной защитой от палящих лучей солнца служили им надвинутые на самые уши темные шапки. Громко звонили церковные колокола; мимо нас двигалась, с пением псалмов, процессия священников в лиловых облачениях. Распятие, которое несли впереди, было украшено венком из цветов.
На горе, высоко над городом, стоит великолепное здание; это монастырь и вместе с тем гостиница для путешественников. Против него глубокая пещера. Франческу несли на носилках, а мы следовали за нею по высеченной в скале тропинке пешком; глубоко под нами лежало голубое море. Наконец, мы достигли монастырских ворот; прямо против нас зияла пещера. В глубине виднелись три креста с распятыми на них Спасителем и двумя разбойниками. Повыше над ними, на камне, стояли коленопреклонённые ангелы с большими белыми крыльями и в пёстрых одеяньях. Изображения были самой грубой работы, все из крашенного дерева, но благочестивые души умеют вдохнуть красоту и в самые простые, грубые изображения.
Мы прошли по маленькому дворику и поднялись в отведённые нам комнаты. Из окна моей видна была бесконечная синева моря вплоть до самой Сицилии; вдали на горизонте блестели серебряными точками корабли.
— Господин импровизатор! — сказал Дженаро. — Не спуститься ли нам в более низменные сферы — поглядеть, не найдётся ли и там таких же красот, как здесь? Я говорю о красоте женской. Наверно мы найдём что-нибудь получше англичанок, наших соседок! Они чересчур уж холодны и бледны. А вы, ведь, друг женщин? Ах, извините! Ведь, это они-то как раз и вернули вас свету и доставили мне приятный вечер в театре и ваше интересное знакомство! — Мы спустились по тропинке. — А слепая-то в Пестуме была хороша! — продолжал он. — Я, пожалуй, выпишу её вместе с калабрийским вином к себе, в Неаполь. Она не хуже вина заставляет волноваться мою кровь!
Мы вошли в город; здания и улицы были в нём как-то скученны; даже тесное римское Гэто могло показаться в сравнении с Амальфи обширною Корсо. Улицы здесь ни что иное, как узенькие проходы между высокими домами, а частью проложены даже через самые дома. Мы то проходили по длинным коридорам, мимо дверей, в которые виднелись тёмные, узкие комнаты, то по узким переулкам, между глухими стенами и скалами, то поднимались, то спускались по лестницам, словом путались в каком-то грязном лабиринте. Часто и не разобрать было, идёшь ли по комнате, или по улице. Во многих местах в коридорах горели лампы, а то, несмотря на дневную пору, в них было бы темно, как ночью. Наконец, мы вздохнули свободнее, выйдя на большой каменный мост, соединявший две скалы. Перед мостом оказалась небольшая площадь, пожалуй, самая обширная во всём городе. На ней плясали сальтарелло две девочки; на них любовался маленький, прелестный, как амурчик, смуглокожий и совсем голенький мальчуган. Здесь не боятся озябнуть! Самый страшный холод в Амальфи — это восемь градусов тепла.
Близёхонько от небольшой башни, воздвигнутой на скалистом выступе, с которого виден красивый залив и Майорка и Минорка, вьётся между кустами алоэ и мирт узенькая тропинка. Мы пошли по ней и скоро очутились под сводом из переплетающихся виноградных лоз. Мы умирали от жажды и направились к беленькому домику, приветливо выглядывавшему из свежей зелени. Мягкий тёплый воздух был напоен ароматом, вокруг нас жужжали массы пёстрых насекомых. Домик был очень живописен; в стены, ради красы, были вделаны мраморные украшения от колонн и прекрасные рука и нога, найденные среди развалин. На самой крыше был разведён чудный садик из апельсинных деревьев и пышных ползучих растений, свешивавшихся по стене зелёным бархатным ковром. Перед домом был целый кустарник месячных роз. Здесь играли и плели венки две прелестные девочки лет шести-семи. Ещё прекраснее была молодая женщина, с белым покрывалом на голове, встретившая нас у дверей. Выразительные глаза с длинными чёрными ресницами, пышная грудь и стройный стан, — да, она была очень хороша! Зато мы и отвесили ей по глубокому поклону.
— Итак, в этом доме обитает прекраснейшая дева! — сказал Дженаро. — Не утолит ли она жажду двух истомлённых путников?
— С удовольствием! — ответила она, смеясь и показывая между свежими пунцовыми губками два ряда белых как снег зубов. — Я принесу вам вина, но у меня только один сорт.
— Если вы сами нальёте его, оно будет превосходно! — сказал Дженаро. — Из рук прекрасной девушки я выпью его с особенным удовольствием!
— Увы, Eccellenza! На этот раз к услугам вашим только женщина!
— Вы замужем? Такая молоденькая? — засмеялся Дженаро.
— О, я уж не молода! — также со смехом ответила красавица.
— А сколько же вам лет? — спросил я. — Она насмешливо посмотрела на меня и ответила: — Двадцать восемь! — Ей, однако, нельзя было дать больше пятнадцати, хотя она и смотрела вполне сформировавшеюся. Сама Геба не могла быть сложена лучше.
— Двадцать восемь! — повторил Дженаро. — Прекрасный возраст! И как он идёт вам! А давно ли вы замужем?
— Двадцать лет! — ответила она. — Спросите моих дочерей! — И она кивнула на двух девочек, которые в это время подбежали к нам.
— Это ваша мама? — спросил я, хотя и знал, что этого быть не могло. Они, смеясь, посмотрели на неё, потом кивнули головками и прижались к ней. Она вынесла нам вина, чудного вина, и мы выпили за её здоровье.
— Вот это поэт, импровизатор! — сказал Дженаро, указывая на меня. — Он вскружил головы всем дамам в Неаполе, но сам холоден, как лёд! Он чудак! Подумайте, он ненавидит женщин и ни разу ещё не целовал ни одной!
— Быть не может! — сказана она и засмеялась.
— А вот я, так совсем иного сорта! Я поклонник красоты и целую все прекрасные уста! Я его верный спутник и искупаю его вину перед женщинами и целым светом! Ни одна красавица ещё не отказывала мне в законной пошлине, я жду её и здесь! — Тут он схватил её за руку!
— Мне не нужно выкупа! Я освобождаю от него и вас, и другого господина. Пошлин же я никаких знать не знаю! Это дело моего мужа!
— А где он?
— Не очень далеко!
— Такой хорошенькой ручки я ещё не видывал в Неаполе! — сказал Дженаро. — Что стоит поцеловать её?
— Скудо! — ответила красавица.
— А если в губки, то вдвое?
— Этого совсем нельзя! Губы — собственность моего мужа! — Она опять налила нам крепкого вина, смеялась и шутила с нами, и, наконец, мы выведали от неё, что ей всего четырнадцать лет, что замужем она лишь с прошлого года и что муж её, красивый молодой малый, находится теперь в Неаполе и вернётся только завтра. Девочки были её сестры, гостившие у неё в отсутствии мужа. Дженаро попросил их нарвать нам букет роз, обещая им за него карлино; они побежали в кусты. Напрасно, однако, уговаривал он красавицу поцеловать его, напрасно говорил ей любезности и обнимал её стан. Она вырывалась от него, бранилась, убегала, но потом опять возвращалась; её, видимо, забавляли эти шутки. Тогда Дженаро взял в руку золотой и стал говорить ей, сколько красивых лент она может накупить на него, как они украсят её чёрные косы!.. И всё это будет стоить ей лишь одного поцелуя!
— Другой господин лучше вас! — сказала она ему, указывая на меня. Я вспыхнул, взял её за руку и сказал, что ей не следует слушать Дженаро и соблазняться его золотом, что он дурной человек и что она в отместку ему должна поцеловать меня! — Она слушала, пристально глядя на меня. — Из всего, что он сказал, одно лишь правда! — продолжал я. — Я действительно не целовал ещё ни одной женщины, уста мои чисты, я берёг их для самой первой красавицы и, надеюсь, что вы вознаградите меня за мою добродетель!
— Однако, вы завзятый обольститель! — сказал Дженаро. — И меня за пояс заткнёте, даром что я не новичок!
— Вы злой человек! Подите вы с вашим золотом! — сказала она ему. — А вот, чтобы показать вам, как мало я нуждаюсь в нём и в вашем поцелуе, я поцелую импровизатора! — Она обвила меня руками за шею и дотронулась губами до моих губ, а затем исчезла за дверями дома.
После заката солнца я сидел в монастыре, в своей каморке наверху, и смотрел из окна на равнину морскую, отливавшую пурпуром. По морю ходили широкие волны. Рыбаки вытаскивали на берег лодки. Когда совсем стемнело, огоньки заблестели ярче, волны засветились фосфорическим блеском. Стояла невозмутимая тишина. Вдруг раздалось пение; это запели хором рыбаки со своими жёнами и детьми. Детские сопрано сливались с могучими басами. Какая-то грусть охватила мою душу. С неба скатилась звёздочка и, казалось, упала позади того виноградника, где меня целовала красавица. Я стал вспоминать, как она была хороша, вспомнил и слепую девушку, стоявшую в руинах храма, как живое изваяние красоты, но скоро и ту и другую затмил образ Аннунциаты. Она была вдвойне прекрасна: в ней слились две красоты — духовная и физическая! Грудь моя вздымалась, душа горела любовью, тоскою желания. Аннунциата зажгла в моём сердце чистое пламя любви, но затем покинула свой храм, и теперь жертвенник в нём был опрокинут, огонь охватил всё здание! «Вечная Матерь Божия!» взмолился я. «Душа моя полна любовью, сердце рвётся от тоски и желанья!» Я выхватил из стакана букет роз и, думая об Аннунциате, горячо прижал к своим устам прекраснейшую из них. Мне стало невмочь, и я сошёл к морю, плескавшему на берег, где пели рыбаки и веял прохладный ветер. Я взошёл на каменный мост, на котором уже стоял сегодня. Мимо меня мелькнул человек, закутанный в широкий плащ; это был Дженаро. Он пустился по тропинке к беленькому домику; я за ним. Он прошёл мимо окна, в котором светился огонёк. Я же спрятался в винограднике против самого окна, так что мне видно было всю комнату. Такое же окно находилось и на противоположной стороне дома; высокая лестница вела из большой комнаты в мезонин. Обе маленькие девочки, полураздетые молились на коленях перед столиком, на котором горела лампа и стояло распятие. Старшая сестра их стояла на коленях между ними. Это была сама Мадонна с двумя ангелами, живая картина для алтаря, написанная самим Рафаэлем! Чёрные глаза красавицы были подняты к небу, волосы роскошною волной падали на обнажённые плечи, прекрасные руки были скрещены на пышной груди. Пульс мой забился ускореннее, я едва смел дышать. Вот все трое поднялись с колен; молодая женщина проводила девочек по лестнице в мезонин, заперла дверь, вернулась в первую комнату и стала прибирать её. Вот она вынула из ящика красную книжечку, повертела её в руках, улыбнулась, хотела было раскрыть её, да вдруг словно испугавшись чего-то, покачала головой и поспешно бросила её обратно в ящик. Минуту спустя, я услышал тихий стук в противоположное окно. Молодая женщина испуганно поглядела в ту сторону и прислушалась. Стук повторился. Я услышал чей-то голос, но не мог разобрать ни слова.
— Eccellenza! — вскрикнула она. — Что вам надо? Зачем вы приходите в такую пору? Ради Бога! Я сердита, очень сердита на вас! — Он заговорил опять. — Да, да, правда! — ответила она. — Вы забыли вашу записную книжку! Сестрёнка моя бегала с нею в гостиницу, но вы, кажется, живёте наверху, в самом монастыре! Она искала вас там поутру! Вот книжка! — Она вынула её; он что-то проговорил опять; она энергично покачала головой: — Нет, нет! Что вы выдумали! Двери я не открою! Вы не войдёте! — Она подошла к окну и открыла его, чтобы отдать книжку. Он схватил её руку, и она уронила книжку на подоконник. Затем Дженаро просунул голову в отворённое окно, а молодая женщина быстро отскочила к тому, которое было ближе ко мне. Теперь мне было слышно каждое слово Дженаро.
— И вы не хотите позволить мне поцеловать, в знак благодарности, вашу прекрасную ручку? Не хотите никакой награды за находку? Даже не хотите дать мне стакана вина? А я умираю от жажды! Что же в этом дурного? Почему мне нельзя войти?
— Нет! — ответила она. — Нам не о чём говорить с вами в такую пору. Возьмите вашу книжку и дайте мне закрыть окно!
— Я не уйду, — сказал Дженаро: — пока вы не протянете мне руки, пока не поцелуете меня, — вы обманули меня сегодня, поцеловав этого дурака!
— Нет, нет! — сказала она, но, несмотря на свой гнев, рассмеялась. — Вы хотите силой добиться своего! Ну, а я не хочу и не хочу!
— Ведь, мы же видимся с вами наверно в последний раз! — продолжал Дженаро мягким, умоляющим тоном. — И вы можете отказывать мне, не хотите даже протянуть мне на прощанье руки! Бо́льшего я не требую, хотя сердце моё и хотело бы высказать вам много, много! Сама Мадонна желает, чтобы люди любили друг друга, как братья и сёстры! Я и хочу по-братски поделиться с вами моим золотом! Сколько нарядов вы купите себе на эти деньги! Вы будете ещё вдвое красивее, все подруги станут завидовать вам, и никто, никто не узнает о нашем счастье! — И он одним прыжком очутился в комнате. Молодая женщина вскрикнула: — Иисус, Мария! — Я с такою силою ухватился за раму окна, что стёкла задребезжали. Затем, точно подталкиваемый невидимою силою, я перебежал к открытому окну и вырвал из виноградника жердь, чтобы иметь хоть какое-нибудь оружие.
— Это ты, Николо? — громко вскричала молодая женщина.
— Я! — ответил я грубым, твёрдым голосом. Дженаро живо выскочил в окно; плащ его вздуло ветром, лампа погасла и в комнате стало темно.
— Николо! — дрожащим голосом закричала красавица, высовываясь из окна. — Ты вернулся? Слава Мадонне!
— Синьора! — сказал я.
— Святители! — вскрикнула она. Затем окно захлопнулось. Я стоял, как вкопанный. Прошло несколько мгновений, и я услышал, что она тихо идёт по комнате; вот отворилась и опять захлопнулась дверь, и послышались удары, точно вбивали молотком гвозди. «Теперь она в безопасности!» подумал я и тихо отошёл радостный и довольный, как нельзя более. «Теперь я поквитался с нею за её поцелуй! Знай она, что я явился сейчас её ангелом хранителем, она, пожалуй, подарила бы мне ещё один!»
Едва я успел вернуться в монастырь, меня позвали к ужину; раньше же никто не хватился меня. Дженаро к ужину не явился; Франческа стала беспокоиться, и Фабиани посылал за ним гонца за гонцом во все стороны, пока он, наконец, не отыскался. Дженаро рассказал нам, что заблудился, гуляя в горах, да, к счастью, встретил крестьянина, который и вывел его на дорогу.
— Да, одежда ваша вся в клочьях! — заметила Франческа. Дженаро схватился за полу сюртука.
— Этот клок я оставил на терновом кусту! И Бог знает, как это я заблудился! Вечер был такой прекрасный, но стемнело как-то вдруг, я хотел сократить себе дорогу, да и совсем сбился с неё.
Франческа и Фабиани посмеялись над его приключением; я тоже; ведь, мне-то оно было известно лучше, чем другим; затем мы все выпили за его здоровье. Вино было превосходное и привело нас в самое весёлое расположение духа. Когда мы разошлись по своим комнатам, ко мне вошёл полураздетый Дженаро; его комната приходилась рядом с моей. Он, смеясь, положил мне руку на плечо и дружески посоветовал не слишком мечтать о молодой красавице, виденной нами утром.
— Поцелуй-то всё-таки достался мне! — шутливо сказал я.
— Да, да! — ответил он, смеясь. — И вы думаете, что она обделила меня своею благосклонностью?
— Кажется!
— Ну, нет, этого ещё со мной не случалось! — сухо возразил он, словно его обидели. Но вот на губах его снова заиграла улыбка, и он шепнул мне: — Я бы рассказал вам кое-что, да будете ли вы скромны?
— Расскажите, расскажите! — попросил я. — У меня не вырвут ни словечка! — И я приготовился слушать его сетованья по поводу неудачного похождения.
— Я нарочно забыл сегодня в саду красавицы мою записную книжку, чтобы иметь предлог вернуться туда вечером. В эту пору женщины не так строги. Так вот где я был! И платье я разорвал перелезая чрез забор в её сад.
— Ну, а красавица-то что же? — спросил я.
— Она была ещё прекраснее, — сказал он, многозначительно кивая головою: — и вовсе не так строга, когда мы очутились с нею наедине! Да так я и думал! Вам она дала один поцелуй, а мне тысячу, да и своё сердце в придачу! Всю ночь буду мечтать о своём счастье! — Он послал мне воздушный поцелуй и выбежал из комнаты.
Поутру, когда мы вышли из монастыря, небо было точно задёрнуто сероватою пеленой. На берегу дожидались нас наши бравые гребцы, опять перенесли нас через буруны и усадили в лодку. Мы направились к Капри; вот пелена разорвалась на клочки — лёгкие облачка, и небо стало как будто вдвое выше, вдвое синее. На море стояла тишина, не было даже ряби. Чудный Амальфи скрылся за скалою. Дженаро послал в ту сторону воздушный поцелуй и сказал мне: — Там мы рвали розы! — «Ты-то, по крайней мере, накололся на шипы!» подумал я, утвердительно кивая ему головой.
Перед нами расстилалась безграничная синева моря, уходившая к берегам Сицилии и Африки; налево лежал гористый берег итальянского полуострова, изрытый причудливыми пещерами; перед некоторыми из них были расположены маленькие города, словно выползшие из мрачных пещер погреться на солнышке; в других сидели рыбаки, варившие себе на кострах пищу или смолившие лодки. Вода морская была похожа на голубое масло; мы погружали в неё руки, и они принимали в ней тот же оттенок. Тень лодки на воде была чистейшего синего цвета, а тени вёсел представлялись змейками всех оттенков голубого. «Чудное море!» восторгался я в душе. «Ничто в природе, исключая неба, не может сравниться с тобой красотою!» Я вспомнил, как любил в детстве лежать на спине и, глядя ввысь, мечтать, что ношусь в голубом эфире; теперь мне казалось, что мечта моя сбылась. Мы проплыли мимо трёх скалистых островков «I galli»; они состоят из мощных каменных глыб, нагромождённых одна на другую и похожих на выросшие со дна морского гигантские башни. Голубые волны омывали зеленоватые камни. В бурю тут, должно быть, образовывалась настоящая Сцилла с её воющими собаками. Волны сонно плескались о дикий, голый мыс Минервы, служивший в древности пристанищем сирен; перед ним же лежал романтический Капри, откуда Тиверий, утопая в сладострастии, любовался на Неаполитанский залив. Гребцы наши натянули паруса; ветер и течение поднесли нас к острову. Вода была здесь необычайно чиста и прозрачна; мы как будто плыли по воздуху; каждый камешек, каждая тростинка, находившиеся на саженной глубине, виднелись под водою так явственно, что у меня просто кружилась голова, когда я глядел из лодки в эту прозрачную бездну, над которою скользил. К острову можно пристать лишь с одной стороны; окружающие его кольцом отвесные и гладкие, как стены, скалы спускаются со стороны Неаполя уступами вроде амфитеатра; уступы покрыты виноградниками, апельсинными и оливковыми рощами; внизу же, у самой воды, разбросаны рыбачьи хижины и стоит сторожевая будка. Повыше выглядывает из зелени садов городок Анна-Капри, в который ведёт крошечный подъёмный мостик и ворота. Мы остановились отдохнуть в гостинице Пагани, построенной в тени высоких пальм. После обеда мы решили отправиться верхом на ослах к развалинам виллы Тиверия; время же между завтраком и обедом Франческа и Фабиани хотели посвятить на отдых перед предстоявшею прогулкою. Но мы с Дженаро в этом совсем не нуждались. Островок казался мне таким маленьким, что его, по-моему, можно было объехать на лодке часа в два и рассмотреть высокие скалистые своды, возвышающиеся из воды с южной стороны острова. Мы наняли лодку с двумя гребцами; дул ветерок, так что полпути мы сделали под парусами. Волны разбивались в пену о низкие рифы, между которыми были протянуты рыбачьи сети. Пришлось объехать их. Прогулка была превесёлая. Скоро мы видели пред собою только море, небо, да отвесные скалы. В трещинах этих серых каменных громад кое-где мелькали кусты алоэ и дикие левкои; скалы были до того неприступно круты, что на них не отыскал бы точки опоры для ног и каменный козёл. Внизу, под бурунами, разбивавшимися в мелкие, сверкавшие голубыми искрами брызги, виднелись приросшие к скалам кроваво-красные морские яблоки; скалы как будто сочились кровью от ударов волн. Вот, наконец, открытое море осталось вправо, остров же лежал влево, и мы увидели в скалах глубокие пещеры, слегка выставлявшие из воды свои каменистые своды. В этих-то пещерах и жили сирены; цветущий Капри служил только крышею их скалистого замка!
— Да, здесь живут злые духи! — сказал мне один из гребцов, седой старик. — Чудесно, говорят, у них, но они уж никогда не выпускают своих жертв обратно; если же кто-нибудь и вырвется от них, то не человеком! — Немного погодя, старик указал нам на вход в одну пещеру, несколько шире и выше других, но всё-таки недостаточно просторный, чтобы мы могли вплыть в пещеру, даже если бы спустили паруса и сами растянулись на дне лодки.
— Это «заколдованная пещера!»[2] — шепнул молодой гребец, сидевший на руле, и повернул лодку прочь от скалы. — Там хранятся сокровища: золото и драгоценные камни, но войди-ка туда — сгоришь! Санта Лючия, моли Бога о нас!
— Ах, если бы у нас в лодке очутилась сирена! — сказал Дженаро. — Только красивая! Мы бы с ней живо поладили!
— Ваш обычный успех у женщин не изменил бы вам и тут! — сказал я, смеясь.
— Волны морские вечно ласкаются к берегам, вечно целуют их, поневоле взманят к поцелуям и людей. Ах! — вздохнул он. — Будь с нами та красавица из Амальфи! Что за женщина! Не правда ли? Ведь, и вы лизнули с её уст каплю нектара! С виду такая недотрога, а посмотрели бы вы на неё вчера вечером! Сама страсть, огонь!
— Неправда! — невольно вырвалось у меня; меня взорвало его бесстыдное хвастовство. — Я лучше знаю! Ничего такого не было.
— То есть как это? — спросил он, удивлённо глядя на меня.
— Я сам видел всё! Случай привёл меня туда. Я вообще не сомневаюсь в ваших успехах у женщин, но на этот раз вы только шутите со мною! — Он продолжал молча смотреть на меня. — «Я не уйду», — повторил я, смеясь, его слова: «пока вы не поцелуете меня! Вы обманули меня сегодня, поцеловав того дурака!»
— Синьор! Вы подслушали меня! — сказал он, весь побледнев от гнева. — Как смеете вы оскорблять меня? Вы будете драться со мною или я стану презирать вас!
Этого я не ожидал. — Дженаро, вы не серьёзно же говорите? — сказал я и взял его за руку. Он выдернул её, не отвечая мне ни слова, и велел гребцам пристать к берегу. — Придётся опять огибать остров! — сказал старик. — Надо вернуться туда, откуда мы отчалили. — Они принялись работать вёслами, и скоро мы приблизились к высоким скалистым сводам, высовывавшимся из голубых волн. Досада во мне сменилась грустью; я смотрел на Дженаро, бившего по воде своею тростью.
— Una tromba! — вскричал вдруг младший из гребцов, указывая на чёрный косой смерч, подымавшийся из воды к облакам. Вода кругом него клокотала, как кипяток. Гребцы быстро спустили паруса.
— Куда же мы теперь? — спросил Дженаро.
— Назад! Назад! — ответил младший гребец.
— Опять вокруг всего острова? — спросил я.
— Укроемся в скалах! Смерч уходит в открытое море!
— Но волненье разобьёт лодку о скалы! — сказал старик и быстро принялся грести.
— Боже милосердный! — простонал я, видя, с какою быстротою подвигался по воде смерч. — Он или подымет и закрутит нашу лодку в воздухе, или придавит нас к отвесной скале! — Я схватился за весло старика, Дженаро стал помогать молодому; мы гребли изо всех сил, но уже слышали за собою свист ветра и клокотанье воды, — смерч как будто сам отталкивал нас от себя.
— Санта Лючия, спаси нас! — вскричали оба гребца, бросили вёсла и пали на колени.
— Да гребите же! — закричал Дженаро, но они оба, бледные как смерть, не сводили глаз с неба. Вот над головами нашими пронёсся ураган, а слева надвинулась на лодку чёрная стена волн; нас высоко подбросило кверху, лодку обдало брызгами и пеною, воздух сгустился до того, что у меня кровь готова была брызнуть из глаз. Затем всё померкло вокруг, но я ещё успел почувствовать, как над головой моей сомкнулись волны, понять, что мы все обречены смерти, и после того лишился чувств.
Зрелище, открывшееся моим глазам, когда я пришёл в себя, подействовало на меня ещё сильнее, нежели величественная картина извержения Везувия, так же сильно, как разлука с Аннунциатою. Со всех сторон, снизу и сверху меня окружал голубой эфир. Я шевельнул рукою, и вокруг меня, словно электрические искры, засверкали миллионы голубых звёздочек. Да, я нёсся по воздуху! Я, конечно, умер и летел теперь на небо. Но какая-то тяжесть давила мою голову; это были земные грехи мои. Они гнели меня вниз. Над головой моей проносилось холодное дуновение ветра. Машинально вытянул я руку, коснулся какого-то твёрдого предмета и ухватился за него. Но тут мною опять овладела смертная слабость; я совсем не ощущал своего тела. Конечно, тело моё лежит на дне морском, а я, то есть, душа моя, возносятся к небу. «Аннунциата!» простонал я, и веки мои опять сомкнулись. Это бессознательное состояние продолжалось, вероятно, долго. Но вот я вздохнул свободнее, почувствовал себя сильнее, и сознание моё прояснилось. Я лежал на холодной и твёрдой, как камень, поверхности, возносившейся в бесконечную небесную синеву. Надо мною расстилался свод небесный с причудливыми и синими, как само небо, облаками. Не было ни малейшего ветерка, но я ощущал во всём теле леденящий озноб. Медленно приподнял я голову. Платье моё было как бы из голубого пламени, руки блестели, точно серебряные, но всё же я чувствовал, что они телесные. Я тщетно напрягал мысли, стараясь решить, жив я или мёртв? Я погрузил руку в струившийся подо мною блестящий эфир и захватил горстью воду, горевшую голубым пламенем, как спирт, и всё-таки холодную. Близёхонько от меня возвышался, похожий на смерч, только меньших размеров и блестящего голубого цвета, столб. Или это только чудилось мне со страху? Немного погодя, я решился дотронуться до него. Столб был твёрд и холоден, как камень. Я протянул руку в полутёмное пространство, оказавшееся за ним, и ощупал твёрдую, гладкую стену тёмно-голубого цвета, как ночное небо. Где же я? То, что я принял за воздух подо мною, была блестящая, горевшая фосфорным пламенем, но холодная вода. Она ли это бросала на всё лазурный отблеск, или своды и скалистые стены светились сами? Не находился ли я в обители мёртвых, в той обители, которая уготована была моей душе? Во всяком случае, я был не на земле. Все предметы вокруг меня отливали различными голубыми оттенками, сам я тоже был окружён голубым сиянием, как будто светился весь. Неподалёку от меня поднималась ввысь вырубленная в скале лестница; ступени её были как будто из громадных цельных сапфиров. Я взобрался по ней, но передо мною очутилась глухая стена. Или я недостоин приблизиться к самой обители небесной? Да, я покинул свет, навлекши на себя гнев ближнего! Где же Дженаро, где гребцы? Я был здесь один, совсем один. Я вспомнил о матушке, о Доменике, о Франческе, о всех близких моему сердцу и ясно чувствовал, что представлявшееся моим глазам зрелище не было миражом. Окружавший меня блеск существовал на самом деле, как и я сам — живой или мёртвый. В расселине скалы стоял какой-то предмет. Я дотронулся до него. Это была массивная ваза, наполненная золотыми и серебряными монетами. Я ощупал отдельные монеты, и место, где я находился, стало для меня ещё загадочнее. Вдруг я увидел над водою, недалеко от того места, где я стоял, блестящую голубую звезду, бросавшую на воду длинный дрожащий луч. Но вот звезду скрыл от меня какой-то тёмный предмет, — по ярко горевшей голубой воде медленно скользила лодочка, как будто вынырнувшая из самой глубины вод. Гребцом был старик. Вода при каждом ударе вёсел загоралась пурпуром. Кроме гребца в лодке сидела ещё девушка. Оба были до того молчаливы и неподвижны, что, не шевели старик вёслами, обоих можно было бы принять за каменные изваяния. До слуха моего долетел глубокий скорбный вздох; где-то я слышал его прежде? Лодка описывала полукруг, приближаясь к тому месту, где я стоял. Старик сложил вёсла; девушка встала, воздела руки к небу и с отчаянною мольбой в голосе произнесла: — Матерь Божия, не оставь меня! Ты повелела мне явиться сюда, и я здесь!
— Лара! — громко вскрикнул я. Это была она. Я узнал голос и лицо слепой девушки из Пестума.
— Открой мне очи! Дай мне видеть чудный мир Божий! — сказала она. Мне показалось, что я слышу голос выходца с того света, и я весь затрепетал. Слепая требовала от меня того мира, существование которого я открыл ей своим пением. Уста мои онемели, я молча простёр к ней руки. Она ещё раз воздела к небу свои: — Дай мне!.. простонала она и затем упала в лодку. Вода заплескалась вокруг неё огненными кругами. Старик на мгновенье склонился к девушке, затем вышел на берег, долго смотрел на меня, потом начертил в воздухе знаменье креста, схватил массивную вазу и, поставив её в лодку, опять занял своё место. Я инстинктивно шагнул за ним. Он вперил в меня какой-то странный взор, взялся за вёсла, и мы поплыли по направлению к лучезарной звезде. Холодный ветер дул нам навстречу. Я наклонился над Ларой. Вот мы проплыли через узкое ущелье, и, минуту спустя, увидели перед собою бесконечную равнину морскую; позади же нас вздымались к небу отвесными стенами скалы. Почти рядом с ущельем находился невысокий и отлогий скат, поросший кустами и тёмно-красными цветами. Молодая луна ярко сияла на небе.
Лара поднялась. Я не смел коснуться её руки; она представлялась мне неземным существом. Мне казалось, что я нахожусь в царстве духов, и всё, что я вижу — не мираж, а неземная действительность.
— Дай мне трав! — сказала Лара, протягивая руку, и слова её раздались для меня велением духа. Я посмотрел на зелёные кусты, на красные цветы, вышел из лодки, нарвал цветов, испускавших какой-то особый аромат, и протянул букет Ларе. Тут мною опять овладела смертельная слабость, я опустился на колени, но ещё видел, как старик, сотворив крестное знаменье, взял из рук моих цветы, перенёс Лару в другую лодку, побольше, привязал к ней маленькую, поставил паруса и отплыл. Я протянул им вслед руки, но сердце моё сжала холодная рука смерти, и оно словно разорвалось…
— Он жив! — вот первые слова, которые я услышал, придя в себя. Я открыл глаза и увидел Фабиани и Франческу. Кроме них возле меня стоял ещё какой-то незнакомец; он держал меня за руку и серьёзно смотрел на меня. Я лежал в красивой, просторной комнате; был день. Где же я находился? Я весь горел в жару, и только мало-помалу мысли мои прояснились, и я мог узнать подробности своего спасения.
Не дождавшись вчера вечером нас с Дженаро, Фабиани и Франческа очень обеспокоились, тем более, что и рыбаков, гребцов наших, не находили нигде; узнав же о бывшем на море смерче, все сочли нас погибшими. Немедленно были высланы на поиски две рыбачьи лодки; они объехали весь островок, но не нашли ни малейших следов нашего крушения. Франческа плакала; она всё-таки любила меня! Жалела она также и Дженаро и бедных гребцов. Фабиани не мог успокоиться и решил сам отправиться на поиски, обшарить все малейшие ущелья в скалах, — может быть кто-нибудь из нас спасся туда и теперь умирал ещё худшею смертью от голода и страха: ожидать человеческой помощи было, ведь, неоткуда. Ранним утром он отплыл на лодке с четырьмя бравыми гребцами и осмотрел все расщелины и пещеры, свободные от воды. Гребцы не хотели было подплывать к заколдованной пещере, но Фабиани приказал им пристать к маленькому зелёному скату и, приблизившись к нему, увидел в траве распростёртого, безжизненного человека. Это был я. Платье моё уже успело высохнуть от ветра. Они взяли меня в лодку. Фабиани прикрыл меня своим плащом, стал растирать мне грудь и руки, и скоро заметил, что я ещё слабо дышу. Меня доставили на берег, пригласили доктора и — я ожил, а Дженаро и оба гребца так и исчезли без следа. Я должен был рассказать всё, что осталось у меня в памяти о случившемся с нами несчастье, но когда дошёл до описания диковинной блестящей пещеры, лодки со стариком и слепою девушкой, все сказали, что это одна фантазия, бред. Мне и самому пришлось, наконец, согласиться с этим, а между тем, видение врезалось мне в память с яркостью действительности.
— Вы нашли его возле заколдованной пещеры? — спросил врач и покачал головой.
— Да разве, по вашему, это место обладает какою-нибудь особою силой? — спросил Фабиани.
— Природа полна загадок! — ответил врач. — Труднейших мы ещё не разгадали.
На мои мысли пролился внезапный свет. Так меня нашли возле заколдованной пещеры, в которой, по рассказам гребцов, всё горит огнём? Значит, волны забросили меня туда? Я вспомнил узкое ущелье, через которое мы проплыли. Во сне это было или наяву? Не заглянул ли я в мир духов? Мадонна вновь явила мне свою милость, спасла меня! И мысли мои вернулись к прекрасной сияющей пещере, где ангелом-хранителем моим явилась Лара. Да, всё это была правда, а не мираж! Я видел то, что было открыто другими лишь годы спустя и что считается теперь в числе прекраснейших чудес Италии — «Лазурный грот». Девушка была действительно слепая из Пестума, но всё это выяснилось лишь впоследствии, тогда же оставалось для меня загадкой. Я сложил руки и с умилением стал думать о моём прекрасном ангеле-хранителе — Ларе.