Франческа и Фабиани пробыли ради меня в Капри два лишних дня. Если прежде мне иногда и случалось страдать от их обращения со мной, то теперь они окружали меня такою заботливостью и любовью, что я привязался к ним всем сердцем. — Тебе надо вернуться с нами в Рим! — говорили они мне. — Это будет благоразумнее всего! — Моё чудесное спасение и видение в пещере так сильно подействовали на мою экзальтированную натуру, я почувствовал себя до того всецело в руках невидимого Промысла, Который заботливо устраивает всё к лучшему для меня, что стал принимать всё, даже случайное, за указание свыше. Поэтому, когда Франческа ласково пожала мне руку и спросила, не предпочитаю ли я остаться в Неаполе вместе с Бернардо, я стал уверять её, что непременно хочу вернуться в Рим.
— Мы пролили бы о тебе немало слёз, Антонио! — сказала она, горячо пожимая мою руку. — Доброе ты наше дитя! Мадонна простерла над тобой Свою спасительную десницу!
— Eccellenza узнает, — сказал Фабиани: — что тот Антонио, на которого он сердился, утонул в Средиземном море! Мы же привезём ему нашего прежнего, милого Антонио!
— Бедный Дженаро! — вздохнула Франческа. — У него было прекрасное сердце! Вообще образцовый был юноша!
Врач провёл возле меня немало часов. Он жил собственно в Неаполе и только проездом был в Капри. На третий день он и отправился в Неаполь вместе с нами. Я, по его словам, уже вполне оправился, то есть физически, а не душевно. Я заглянул в царство мёртвых, ощутил на своём челе поцелуй ангела смерти, и юная душа моя, как мимоза, свернула свои листья. Когда мы вошли в лодку, и я опять увидел эту прозрачную водяную глубину, воспоминания разом хлынули в мою душу. Я вспомнил, как близок я был к смерти, вспомнил своё чудесное спасение, взглянул на солнышко, так ласково светившее, на голубое море, жизнь показалась мне такою прекрасною, и — слёзы брызнули из моих глаз. Все трое — и Фабиани, и Франческа, и доктор были заняты только мною; Франческа даже заговорила о моём прекрасном даровании и назвала меня поэтом. Доктор же, узнав, что я и импровизатор Ченчи — одно лицо, стал рассказывать, в каком восторге были все слышавшие меня друзья его. Ветер дул попутный, и мы, вместо того, чтобы выйти в Сорренто и затем сухим путём направиться в Неаполь, как решено было сначала, поплыли прямо в Неаполь.
У себя дома я нашёл три письма. Одно было от Федериго; он вчера уехал дня на три в Искию; это меня огорчило, — я не мог даже проститься с ним, так как отъезд наш был назначен на завтра. Второе письмо было принесено мне, по словам швейцара, на другой же день после моего отъезда. Я прочёл его: «Преданное вам сердце, желающее вам всего хорошего, ожидает вас сегодня вечером». Внизу были обозначены улица и номер дома, и затем подписано: «Ваша старая подруга». Третье письмо было написано тем же почерком и пришло только вчера. «Приходите, Антонио! Потрясение, вызванное нашею последнею несчастною встречею, теперь прошло. Приходите скорее! Смотрите на всё, как на недоразумение. Всё может ещё устроиться прекрасно, только не медлите, приходите!» Подпись была та же. Я сразу решил, что оба письма были от Санты, хотя свидание и было назначено ею не в своём доме. Я не хотел больше видеться с нею и сейчас же написал её мужу коротенькое вежливое письмецо, в котором извещал его о своём поспешном отъезде из Неаполя, не позволяющем мне зайти к ним проститься, благодарил его и супругу его за доброе отношение ко мне и просил не забывать меня. Федериго я тоже оставил записочку, пообещав в ней сообщить ему обо всём подробно из Рима, так как теперь я не в таком настроении, чтобы писать. Я решил никуда не ходить, не желая встретиться с Бернардо или с кем-нибудь из моих новых друзей, и навестил только своего доктора. Мы поехали к нему вместе с Фабиани. Жил доктор очень уютно и мило; хозяйством заведовала его старшая сестра, старая девушка. Она сразу понравилась мне своею прямотой и сердечностью; глядя на неё, я вспоминал старую Доменику, но эта, конечно, стояла куда ниже сестры доктора и по уму, и по образованию.
На следующее утро, последнее утро моего пребывания в Неаполе, я тоскливо устремил взоры на Везувий. Увы! густые облака окутывали его вершину; вулкан не сказал мне ожидаемого последнего прости! Море было спокойно и гладко, как зеркало. Я вспомнил своё виденье — Лару в сияющей голубой пещере. Скоро и всё моё пребывание в Неаполе превратится в какое-то видение, мелькнувшее в вечность!.. Я схватился за газету. Мне бросилось в глаза моё имя. Это был критический отчёт о моём дебюте. Я жадно принялся читать его. Критик восторженно отзывался о моей богатой фантазии и о поэтическом даровании; я, по его мнению, принадлежал к школе Пангетти, и он жалел только, что я уж чересчур рабски следовал образцу своего учителя. А я вовсе и не знал его, не имел о нём ни малейшего представления! Моими учителями были одна природа, да моё непосредственное чувство. Но сами-то критики так редко проявляют в своих суждениях оригинальные взгляды, что и всех критикуемых считают копиями. Публика оценила моё дарование гораздо горячее господина критика, хотя он и прибавлял в конце статьи, что со временем из меня выработается самостоятельный художник, так как во мне и теперь уже заметны необычайный талант, богатая фантазия, чувство и вдохновение. Я спрятал газету: когда-нибудь она послужит мне вещественным доказательством, что не всё случившееся со мною в Неаполе было сном. Итак, я побывал в Неаполе, много пережил за это время, во многом выиграл и во многом проиграл. Неужели тут и конец блестящей будущности, предсказанной мне Фульвией?
Мы выехали из Неаполя, и скоро он скрылся от наших взоров за густыми виноградниками. Четыре дня ехали мы в Рим по той же самой дороге, по которой два месяца тому назад я ехал с Федериго и Сантой. Опять увидел я Мола ди Гаэта с её апельсинными рощами. Теперь деревья были осыпаны душистыми цветами. Я прошёл в аллею, где Санта подслушала историю моей жизни. Сколько событий совершилось за этот краткий промежуток времени! Мы проехали и через узкий Итри, и я вспомнил о Федериго. На границе, где от нас потребовали паспорта, по-прежнему теснились в глубокой пещере козы, которых срисовывал Федериго, но маленького пастушка я на этот раз уже не видел. Ночью мы прибыли в городок Террачина, а утром выехали из него. Утренний воздух был необычайно прозрачен и ясен. Я простился с морем, которое ласково прижало меня к груди своей, убаюкало меня чудными грёзами и показало мне образ красоты — Лару. Вдали, на эфирно-прозрачном горизонте, виднелась ещё синеватая дымящаяся вершина Везувия. «Прощай! Прощай! Домой, в Рим! Там ждёт меня моя могила!» вздохнул я, и карета покатилась чрез зелёные болота в Велетри. Я приветствовал горы, по которым проходил вместе с Фульвией, вновь увидел Дженцано, проехал по площади, на которой нашла себе смерть моя матушка. Да, тогда я остался бедным, лишённым всего на свете, сиротою, теперь же ехал в карете знатным барином, нищие называли меня Eccellenza! Но был ли я теперь счастливее, чем тогда?.. Мы проехали чрез Альбани, и пред нами развернулась Кампанья; у дороги возвышалась могила Аскания, поросшая густым плющём, дальше же виднелись гробницы, купол храма св. Петра и Рим.
— Гляди веселее, Антонио! — сказал Фабиани, когда мы въехали в ворота Сан-Джиовани. Латеранская церковь, высокий обелиск, Коллизей и площадь Траяна — всё говорило мне, что я на родине. События последнего времени остались позади меня, мелькнули, как сон, и в то же время как будто унесли из моей жизни целый год. Как здесь было тихо, мертво в сравнении с Неаполем; как не похожа длинная Корсо на Толедо! Вот замелькали знакомые лица. Навстречу нам попался Аббас Дада; он узнал карету и поклонился нам. На углу улицы Кондотти сидел Пеппо с дощечками на руках.
— Вот мы и дома! — сказала Франческа.
— Да, дома! — повторил я взволнованно. Чрез несколько минут я должен был, как школьник, выслушать наставления Eccellenza. Встреча эта пугала меня, и всё-таки мне казалось, что лошади еле двигаются. Но вот и палаццо Боргезе. Мне отвели две маленькие комнатки наверху. Я ещё не виделся с Eccellenza. Наконец, меня позвали к столу. Я низко поклонился Eccellenza. — Антонио сядет между мною и Франческою! — вот первые слова, которые я услышал от него.
Завязался живой и непринуждённый разговор. Я каждую минуту ожидал какого-нибудь упрёка, но нет, ни слова, ни малейшего намёка ни на моё бегство, ни на гнев, высказанный Eccellenza в письме ко мне. Такая доброта трогала меня, я вдвойне чувствовал всю их любовь ко мне, но в иные минуты гордость моя всё-таки возмущалась: меня даже не удостаивали упрёка!