— Гляди веселѣе, Антоніо!—сказалъ Фабіани, когда мы въѣхали въ ворота Санъ-Джіовани. Латеранская церковь, высокій обелискъ, Коллизей и площадь Траяна—все говорило мнѣ, что я на родинѣ. Событія послѣдняго времени остались позади меня, мелькнули, какъ сонъ, и въ то же время какъ будто унесли изъ моей жизни цѣлый годъ. Какъ здѣсь было тихо, мертво въ сравненіи съ Неаполемъ; какъ не похожа длинная Корсо на Толедо! Вотъ замелькали знакомыя лица. Навстрѣчу намъ попался Аббасъ Дада; онъ узналъ карету и поклонился намъ. На углу улицы Кондотти сидѣлъ Пеппо съ дощечками на рукахъ.
— Вотъ мы и дома!—сказала Франческа.
— Да, дома!—повторилъ я взволнованно. Чрезъ нѣсколько минутъ я долженъ былъ, какъ школьникъ, выслушать наставленія Eccellenza. Встрѣча эта пугала меня, и всетаки мнѣ казалось, что лошади еле двигаются. Но вотъ и палаццо Боргезе. Мнѣ отвели двѣ маленькія комнатки наверху. Я еще не видѣлся съ Eccellenza. Наконецъ, меня позвали къ столу. Я низко поклонился Eccellenza.—Антоніо сядетъ между мною и Франческою!—вотъ первыя слова, которыя я услышалъ отъ него.
Завязался живой и непринужденный разговоръ. Я каждую минуту ожидалъ какого-нибудь упрека, но нѣтъ, ни слова, ни малѣйшаго намека ни на мое бѣгство, ни на гнѣвъ, высказанный Eccellenza въ письмѣ ко мнѣ. Такая доброта трогала меня, я вдвойнѣ чувствовалъ всю ихъ любовь ко мнѣ, но въ иныя минуты гордость моя всетаки возмущалась: меня даже не удостаивали упрека!
— Гляди веселее, Антонио! — сказал Фабиани, когда мы въехали в ворота Сан-Джиовани. Латеранская церковь, высокий обелиск, Коллизей и площадь Траяна — всё говорило мне, что я на родине. События последнего времени остались позади меня, мелькнули, как сон, и в то же время как будто унесли из моей жизни целый год. Как здесь было тихо, мертво в сравнении с Неаполем; как не похожа длинная Корсо на Толедо! Вот замелькали знакомые лица. Навстречу нам попался Аббас Дада; он узнал карету и поклонился нам. На углу улицы Кондотти сидел Пеппо с дощечками на руках.
— Вот мы и дома! — сказала Франческа.
— Да, дома! — повторил я взволнованно. Чрез несколько минут я должен был, как школьник, выслушать наставления Eccellenza. Встреча эта пугала меня, и всё-таки мне казалось, что лошади еле двигаются. Но вот и палаццо Боргезе. Мне отвели две маленькие комнатки наверху. Я ещё не виделся с Eccellenza. Наконец, меня позвали к столу. Я низко поклонился Eccellenza. — Антонио сядет между мною и Франческою! — вот первые слова, которые я услышал от него.
Завязался живой и непринуждённый разговор. Я каждую минуту ожидал какого-нибудь упрёка, но нет, ни слова, ни малейшего намёка ни на моё бегство, ни на гнев, высказанный Eccellenza в письме ко мне. Такая доброта трогала меня, я вдвойне чувствовал всю их любовь ко мне, но в иные минуты гордость моя всё-таки возмущалась: меня даже не удостаивали упрёка!
Палаццо Боргезе сдѣлался теперь моимъ роднымъ домомъ; со мною обращались уже гораздо мягче и ласковѣе прежняго, но иногда и теперь еще меня больно задѣвалъ старый оскорбительный тонъ и манера третировать меня; впрочемъ, я, вѣдь, зналъ, что въ сущности-то благодѣтели мои любятъ меня. Они скоро уѣхали изъ Рима, и я остался въ огромномъ палаццо одинъ. Къ зимѣ они вернулись, и все пошло по-старому. Они какъ-то забывали, что я сталъ старше, что я уже не ребенокъ изъ Кампаньи, жадно внимающій каждому слову, какъ самой истинѣ, и не воспитанникъ Іезуитской коллегіи, котораго постоянно надо учить, какъ вести себя.
Эти шесть лѣтъ моей жизни представляются мнѣ бурнымъ моремъ. Благодареніе Богу, что я переплылъ чрезъ него! Живо за мною, читатель! Я въ краткихъ чертахъ нарисую тебѣ общую картину этихъ шести лѣтъ. Это былъ періодъ духовной борьбы, воспитательной ломки; подмастерье третировали, какъ мальчишку, чтобы сдѣлать изъ него мастера.
Палаццо Боргезе сделался теперь моим родным домом; со мною обращались уже гораздо мягче и ласковее прежнего, но иногда и теперь ещё меня больно задевал старый оскорбительный тон и манера третировать меня; впрочем, я, ведь, знал, что в сущности-то благодетели мои любят меня. Они скоро уехали из Рима, и я остался в огромном палаццо один. К зиме они вернулись, и всё пошло по-старому. Они как-то забывали, что я стал старше, что я уже не ребёнок из Кампаньи, жадно внимающий каждому слову, как самой истине, и не воспитанник Иезуитской коллегии, которого постоянно надо учить, как вести себя.
Эти шесть лет моей жизни представляются мне бурным морем. Благодарение Богу, что я переплыл чрез него! Живо за мною, читатель! Я в кратких чертах нарисую тебе общую картину этих шести лет. Это был период духовной борьбы, воспитательной ломки; подмастерье третировали, как мальчишку, чтобы сделать из него мастера.
