Жидовка (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
См. также одноимённые страницы.
| Жидовка |
Опубл.: 1904. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 1. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
— Проѣхали, проѣ-ѣ-хали! — жалобно зазвенѣлъ дѣтскій голосокъ. — Направо! — крикнулъ сзади сердитый басъ. — Направо, право, прраво! — подхватили впереди весело и торопливо. Кто-то заскрежеталъ зубами, кто-то пронзительно свистнулъ… Стая собакъ залилась тонкимъ, злобнымъ и радостнымъ лаемъ. — О-о-о! Ха-ха-ха! — засмѣялась и застонала толпа.
Сани подбросило и стукнуло на ухабѣ. Кашинцевъ открылъ глаза.
— Что̀? — спросилъ онъ съ испугомъ.
Но дорога была попрежнему пустынна и безмолвна. Морозная ночь молчала надъ безконечными, мертвыми, бѣлыми полями. Полный мѣсяцъ стоялъ на серединѣ неба, и четкая синяя тѣнь, скользившая сбоку саней, ломаясь на взрытыхъ сугробахъ, была коротка и уродлива. Упругій, сухой снѣгъ скрипѣлъ и визжалъ подъ полозьями, какъ резиновый.
«Ахъ, вѣдь это снѣгъ скрипитъ», — подумалъ Кашинцевъ. — Какъ странно! — произнесъ онъ вслухъ.
Услыхавъ голосъ, ямщикъ обернулся назадъ. Его темное лицо, съ бѣлыми отъ холода усами и бородой, было похоже на большую, грубую звѣриную маску, облѣпленную ватой.
— Что̀? Еще двѣ версты осталось. Немного, — сказалъ ямщикъ.
«Это — снѣгъ, — думалъ Кашинцевъ, опять поддаваясь дремотѣ. — Это только снѣгъ. Какъ странно…»
— Странно, странно! — вдругъ суетливо и отчетливо залепеталъ колокольчикъ на концѣ дышла. — Стран-но, стран-но, стран-но…
— Ай-ай-ай! Посмотрите же! — крикнула впереди саней женщина.
Толпа, которая тѣсно шла ей навстрѣчу, вдругъ заговорила разомъ, заплакала и запѣла. Опять, злобно волнуясь, залаяли собаки.
Гдѣ-то далеко загудѣлъ паровозъ… И тотчасъ же, сквозь дремоту, Кашинцеву съ необыкновенной ясностью вспомнился вокзальный буфетъ съ его жалкой, запыленной роскошью: гроздья электрическихъ лампочекъ подъ грязнымъ потолкомъ и на запачканныхъ стѣнахъ, огромныя окна, искусственныя пальмы на столахъ, жесткія стоячія салфетки, мельхіоровыя вазы, букеты изъ сухихъ травъ, пирамиды бутылокъ, рюмки розоваго и зеленаго стекла…
Это было вчера вечеромъ. Товарищи-врачи провожали Кашинцева, только-что получившаго новое назначеніе — младшимъ врачомъ въ отдаленный пѣхотный полкъ. Ихъ было пять человѣкъ. Сдвинувъ вокругъ углового «докторскаго» столика тяжелые вокзальные стулья, они пили пиво и разговаривали съ натянутой сердечностью и напускнымъ оживленіемъ, точно разыгрывали на спектаклѣ сцену проводовъ. Красивый и самоувѣренный Рюль, преувеличенно блестя глазами, кокетничая и оглядываясь по сторонамъ, чтобы его слышали и чужіе, говорилъ фамильярнымъ, фатовскимъ тономъ:
— Такъ-то, старикъ. Вся наша жизнь, отъ рожденія и до самой смерти, заключается только въ томъ, что мы встрѣчаемъ и провожаемъ другъ друга. Можешь записать это себѣ на память въ книжку: «вечерніе афоризмы и максимы доктора фонъ-Рюля».
Едва онъ кончилъ говорить, у выходныхъ дверей показался толстый швейцаръ, съ лицомъ сердитаго бульдога, затрясъ звонкомъ и закричалъ нараспѣвъ, обрываясь и давясь:
— Пе-ервый звонокъ! Кі-евъ, Жмеринка, Одессъ! По-о-ѣздъ стои-итъ на втор-омъ путѣ!..
И теперь, сидя глубоко и неудобно въ дергающихся саняхъ, Кашинцевъ засмѣялся отъ удовольствія, — такъ необыкновенно ярко и красочно вышло это воспоминаніе. Но тотчасъ же къ нему вернулось утомительное, нудное впечатлѣніе безконечности этой однообразной дороги. Съ того времени, когда, утромъ, выйдя на маленькой желѣзнодорожной станціи, онъ сѣлъ въ почтовыя сани, прошло всего шесть-семь часовъ, но Кашинцеву постоянно представлялось, что онъ ѣдетъ такимъ образомъ уже цѣлыя недѣли и мѣсяцы, что онъ самъ успѣлъ измѣниться, сдѣлаться старше, скучнѣе и равнодушнѣе ко всему со вчерашняго вечера. Гдѣ-то на пути ему встрѣтился нищій, пьяный и оборванный, съ провалившимся носомъ и съ оголеннымъ на морозѣ плечомъ; гдѣ-то артачилась и не хотѣла входить въ запряжку длинная худая лошадь съ задранной кверху шеей и съ шоколадной, густой, какъ бархатъ, шерстью; кто-то, казалось, давнымъ-давно сказалъ ему добродушно: «Дорога, пане, сегодня добрая, не оглянетесь, какъ докатите», а самъ Кашинцевъ въ эту минуту засмотрѣлся на снѣжную равнину, которая была совсѣмъ алая отъ вечерней зари. Но все это смѣшалось, отошло въ какую-то мутную, неправдоподобную даль, и нельзя было вспомнить, гдѣ, когда, въ какой послѣдовательности это происходило. По временамъ легкій сонъ смыкалъ глаза Кашинцеву, и тогда его отуманенному сознанію слышались странные визги, скрежетъ, собачій лай, человѣческіе крики, хохотъ и бормотаніе; но онъ открывалъ глаза, и фантастическіе звуки превращались въ простой скрипъ полозьевъ, въ звонъ колокольчика на дышлѣ; и попрежнему разстилались налѣво и направо спящія бѣлыя поля, попрежнему торчала передъ нимъ черная, согнутая спина очередного ямщика, попрежнему равномѣрно двигались лошадиные крупы и мотались завязанные въ узелъ хвосты…
— Васъ куда везти, пане, прямо на почту или въ заѣздъ? — спросилъ ямщикъ.
Кашинцевъ поднялъ голову. Теперь онъ ѣхалъ по длинной, прямой улицѣ какого-то села. Накатанная дорога блестѣла впереди въ лучахъ мѣсяца, какъ полированная синяя сталь. По обѣимъ ея сторонамъ едва выглядывали изъ глубокихъ сугробовъ темные, жалкіе домики, придавленные сверху тяжелыми снѣжными шапками. Село точно вымерло: не лаяли собаки, огонь не свѣтился въ окнахъ, не попадались навстрѣчу люди. Было что-то жуткое и печальное въ этомъ безмолвіи человѣческихъ жилищъ, которыя, затерявшись въ глубокихъ снѣгахъ, боязливо жались другъ къ другу.
— Куда это — въ заѣздъ? — спросилъ Кашинцевъ.
— А панъ не знаетъ? Въ заѣздъ къ Мойшѣ Хацкелю… Тамъ завсегда паны стоятъ. Напримѣръ, самоваръ, яишница, чего закусить… Заночевать тоже можно. Пять номерей…
— Ну, хорошо, поѣдемъ въ заѣздъ, — согласился Кашинцевъ.
Только теперь, при мысли о ѣдѣ и тепломъ помѣщеніи, Кашинцевъ почувствовалъ, какъ сильно онъ озябъ и проголодался. А низенькіе, слѣпые, зарывшіеся въ снѣгъ домики все шли навстрѣчу и уходили назадъ, и, казалось, имъ не будетъ конца.
— Когда же мы пріѣдемъ? — нетерпѣливо спросилъ Кашинцевъ.
— А скоро. Село великое, на версту съ половиной… Вье, малы̀! — сипло и свирѣпо крикнулъ ямщикъ на лошадей и, привставъ, завертѣлъ надъ головой кнутомъ и задергалъ вожжи.
Вдали показалась красная свѣтлая точка и стала расти, то прячась за темныя невидимыя преграды, то выныривая на мгновеніе изъ мрака. Наконецъ лошади, точно игрушки, у которыхъ кончился заводъ, сами остановились у воротъ заѣзжаго дома и тотчасъ же разслабленно опустили головы къ землѣ. Сводчатый полукруглый въѣздъ тянулся чернымъ огромнымъ, зіяющимъ коридоромъ черезъ весь домъ, но дальше, во дворѣ, ярко освѣщенномъ луной, виднѣлись повозки съ поднятыми вверхъ оглоблями, солома на снѣгу и очертанія лошадиныхъ фигуръ подъ плоскими навѣсами. Слѣва отъ воротъ два окна, сплошь занесенныя снѣгомъ, сіяли теплымъ, невидимымъ, внутреннимъ огнемъ.
Кто-то отворилъ дверь, пронзительно завизжавшую на блокѣ, и Кашинцевъ вошелъ въ комнату. Бѣлыя облака морознаго воздуха, которыя, казалось, только этого и ждали, ворвались слѣдомъ за нимъ, бѣшено крутясь. Сначала Кашинцевъ ничего не могъ разсмотрѣть: стекла его очковъ сразу запотѣли отъ тепла, и онъ видѣлъ передъ собою только два сіяющихъ, мутно-радужныхъ круга.
Ямщикъ, вошедшій сзади, крикнулъ:
— Слухай, Мовша, до тебя панъ пріѣхалъ… Гдѣ ты тутъ?
Откуда-то поспѣшно выскочилъ низенькій, коренастый свѣтлобородый еврей въ высокомъ картузѣ и въ вязаной жилеткѣ табачнаго цвѣта. Онъ что-то дожевывалъ на ходу и суетливо вытиралъ ротъ рукой.
— Добрый вечеръ, пане, добрый вечеръ, — сказалъ онъ дружелюбно и тотчасъ же съ участливымъ видомъ закачалъ головой и зачмокалъ губами. — Тце, тце, тце… Ой, какъ панъ смерзъ, не дай Богъ! Позвольте, позвольте мнѣ вашу шубу, я ее повѣшу на гвоздь. Панъ прикажетъ самоваръ? Можетъ, что-нибудь покушать? Ой, ой, какъ панъ смерзъ!
— Благодарю васъ. Пожалуйста, — проговорилъ Кашинцевъ.
Отъ холода у него такъ съежились губы, что онъ съ трудомъ ими ворочалъ; подбородокъ сдѣлался неподвижнымъ и точно чужимъ, а собственныя ноги казались ему такими мягкими, слабыми и нечувствительными, какъ будто онѣ были изъ ваты.
Когда его очки отошли въ теплѣ, онъ оглянулся кругомъ. Большая комната, съ кривыми окнами и землянымъ поломъ, была вся вымазана свѣтло-голубой известкой, которая въ иныхъ мѣстахъ отвалилась большими кусками, обнаруживъ переплетъ изъ деревянной драни. Вдоль стѣнъ тянулись узкія скамейки и стояли раскосые столы, съ мокрыми и жирными отъ времени досками. Подъ самымъ потолкомъ горѣла лампа-молнія. Задняя, меньшая часть комнаты была отгорожена пестрой ситцевой занавѣской, изъ-за которой шелъ запахъ грязныхъ постелей, дѣтскихъ пеленокъ и какой-то острой ѣды. Передъ занавѣской помѣщалась деревянная стойка.
За однимъ изъ столовъ, напротивъ Кашинцева, сидѣлъ, положивъ лохматую голову на разставленные локти, мужикъ въ коричневой свиткѣ и въ бараньей шапкѣ. Онъ былъ пьянъ тяжелымъ, безсильнымъ опьянѣніемъ, мотался головой по столу, икалъ и все время бурлилъ что-то невнятное хриплымъ, надсаженнымъ, клокочущимъ отъ слюней голосомъ.
— Что̀ вы мнѣ дадите поѣсть? — спросилъ Кашинцевъ. — Я очень проголодался.
Хацкель поднялъ кверху плечи, разставилъ врозь руки, прищурилъ лѣвый глазъ и нѣсколько секундъ оставался въ такомъ положеніи.
— Чего я дамъ пану поѣсть? — переспросилъ онъ съ лукаво-проницательнымъ видомъ. — А что̀ панъ хочетъ? Можно достать все. Можно поставить самоваръ, можно заварить яйца, можно достать молока… Ну, вы сами понимаете, пане, что̀ можно достать въ такой паршивой деревнѣ! Можно сварить куру, но только это будетъ очень долго времени.
— Давайте яйца, давайте молока. Еще что̀?
— Что̀ еще-е? — какъ будто удивился Хацкель. — Я могъ бы предложить пану фаршированную еврейскую рыбу. Но, можетъ-быть, панъ не любитъ еврейской кухни? Знаете, обыкновенная еврейская рыба, фишъ, которую моя жинка готовитъ на шабесъ.
— Давайте и фишъ. И, пожалуйста, рюмку водки.
Еврей закрылъ оба глаза, затрясъ головой и зачмокалъ съ сокрушеніемъ.
— Водки нема, — сказалъ онъ шопотомъ. — Вы же знаете, какъ нынче строго. А панъ далеко ѣдетъ?
— Въ Гусятинъ.
— Панъ, извините, служитъ по полиціи?
— Нѣтъ, я докторъ. Военный врачъ.
— Ахъ, панъ — докторъ! Это очень пріятно. Повѣрьте моей совѣсти, я очень жалѣю, что не могу вамъ достать водки. Впрочемъ… Этля! — крикнулъ Хацкель, отходя отъ стола. — Этля!
Онъ скрылся за занавѣску и заговорилъ по-еврейски быстро, точно сердясь. И потомъ онъ нѣсколько разъ то появлялся въ общей комнатѣ, то опять исчезалъ и, видимо, очень суетился. Въ это время мужикъ, лежавшій за столомъ, вдругъ поднялъ кверху голову съ раскрытымъ, мокрымъ ртомъ и остеклянѣвшими глазами и запѣлъ хриплымъ голосомъ, при чемъ у него въ горлѣ что-то щелкало и хлюпало:
Хацкель поспѣшно подбѣжалъ къ нему и затрясъ его за плечо.
— Трохимъ… Слушайте, Трохиме… Я жъ васъ такъ просилъ, щобъ вы не разорялись! Вонъ панъ обижается… Ну, выпили вы, и хорошо, и дай вамъ Богъ счастія, и идите себѣ до дому, Трохимъ!
— Жиды! — заревѣлъ вдругъ мужикъ страшнымъ голосомъ и изо всей силы треснулъ кулакомъ по столу. — Жиды, матери вашей чортъ! Уб-бью!..
Онъ грузно упалъ головой на столъ и забормоталъ.
Хацкель съ поблѣднѣвшимъ лицомъ отскочилъ отъ стола. Его губы кривились презрительной и въ то же время смущенной и безсильной улыбкой.
— Вотъ видите, панъ докторъ, какой мой кусокъ хлѣба! — сказалъ онъ съ горечью, обращаясь къ Кашинцеву. — Ну, скажите мнѣ, что̀ я могу съ этимъ человѣкомъ сдѣлать? Что̀ я могу? Этля! — крикнулъ онъ въ сторону занавѣски. — Когда же ты наконецъ подашь пану щупака?
Онъ опять нырнулъ въ отгороженную часть комнаты, но тотчасъ же вернулся съ блюдомъ, на которомъ лежала рыба, нарѣзанная тонкими ломтями и облитая темнымъ соусомъ. Онъ также принесъ съ собою большой бѣлый хлѣбъ, съ твердой плетеной коркой, испещренной черными зернышками какой-то ароматной приправы.
— Пане, — сказалъ Хацкель таинственно. — Тамъ у жены отыскалось немного водки. Попробуйте, это хорошая фруктовая водка. Мы ее пьемъ на нашу пасху, и она такъ и называется пейсачная. Вотъ.
Онъ извлекъ изъ-за жилета крошечный узкогорлый графинчикъ и рюмку и поставилъ ихъ передъ Кашинцевымъ. Водка была желтоватаго цвѣта, слегка пахла коньякомъ, но, когда докторъ проглотилъ рюмку, ему показалось, что весь его ротъ и гортань наполнились какимъ-то жгучимъ и душистымъ газомъ. Тотчасъ же онъ почувствовалъ въ животѣ холодъ, а потомъ мягкую теплоту и страшный аппетитъ. Рыба оказалась чрезвычайно вкусной и такой пряной, что отъ нея щипало языкъ. «Какъ ее готовятъ?» — мелькнула-было у Кашинцева опасливая мысль, но онъ тутъ же засмѣялся, вспомнивъ одинъ изъ знакомыхъ ему вечернихъ афоризмовъ доктора фонъ-Рюля: «Никогда не надо думать о томъ, что̀ ѣшь и кого любишь».
А Хацкель стоялъ поодаль, заложивъ руки за спину. Точно угадывая, о чемъ думалъ Кашинцевъ, онъ говорилъ съ угодливымъ и ласковымъ видомъ:
— Можетъ, пану кажется, что это приготовлено какъ-нибудь грязно? Псс… никогда въ жизни! Наши еврейскія женщины все дѣлаютъ по святымъ книгамъ, а тамъ ужъ все сказано: и какъ чистить, и какъ рѣзать, и когда мыть руки. А если не такъ — это у насъ считается грѣхъ. Пусть панъ кушаетъ себѣ на здоровье… Этля, принеси еще рыбы!
Изъ-за занавѣски вышла женщина и стала сзади прилавка, кутаясь съ головой въ большой сѣрый платокъ. Когда Кашинцевъ повернулся къ ней лицомъ, ему показалось, что какая-то невидимая сила внезапно толкнула его въ грудь, и чья-то холодная рука сжала его затрепыхавшееся сердце. Онъ никогда не только не видалъ такой сіяющей, гордой, совершенной красоты, но даже не смѣлъ и думать, что она можетъ существовать на свѣтѣ. Прежде, когда ему случалось видѣть прекрасныя женскія головки на картинахъ знаменитыхъ художниковъ, онъ про себя, внутренно, былъ увѣренъ, что такихъ правильныхъ, безукоризненныхъ лицъ не бываетъ въ натурѣ, что они — вымыселъ творческой фантазіи. И тѣмъ удивительнѣе, тѣмъ неправдоподобнѣе было для него это ослѣпительно-прекрасное лицо, которое онъ теперь видѣлъ въ грязномъ заѣзжемъ домѣ, пропахшемъ запахомъ нечистаго жилья, въ этой ободранной, пустой и холодной комнатѣ, за прилавкомъ, рядомъ съ пьянымъ, храпящимъ и икающимъ во снѣ мужикомъ.
— Кто это? — шопотомъ спросилъ Кашинцевъ. — Вотъ эта… — онъ хотѣлъ по привычкѣ сказать — жидовка, но запнулся: — эта женщина?
— Кто? Это? — небрежно спросилъ Хацкель, кивнувъ головой назадъ. — Это, пане, моя жинка.
— Какъ она красива!
Хацкель коротко засмѣялся и съ презрѣніемъ пожалъ плечами.
— Панъ съ меня смѣется? — спросилъ онъ укоризненно. — Что̀ такое она? Обыкновенная, бѣдная еврейка, и больше ничего. Развѣ панъ не видалъ въ большихъ городахъ настоящихъ красивыхъ женщинъ? Этля! — обернулся онъ къ женѣ и проговорилъ что-то скороговоркой по-еврейски, отъ чего она вдругъ засмѣялась, блеснувъ множествомъ бѣлыхъ, ровныхъ зубовъ, и повела такъ высоко однимъ плечомъ, точно хотѣла потереть объ него щеку.
— А панъ холостой, чи женатый? — спросилъ Хацкель съ вкрадчивой осторожностью.
— Нѣтъ, я холостой. А что̀?
— Нѣтъ, я только такъ себѣ… Значитъ, панъ холостой. А почему же панъ, такой солидный и образованный человѣкъ, не захотѣлъ жениться?
— Ну, это длинная исторія… По многимъ причинамъ. Да, я думаю, еще и теперь не поздно. Не такъ ужъ я старъ. А?
Хацкель вдругъ придвинулся вплотную къ доктору, оглянулся съ боязливымъ видомъ по сторонамъ и сказалъ, выразительно понизивъ голосъ:
— А можетъ, вы, пане, заночуете у насъ въ заѣздѣ? Вы, пожалуйста, не безпокойтесь, у меня всегда останавливаются самые хорошіе паны: панъ Варпаховскій изъ Монастырища, панъ посессоръ Луцкій, бываютъ изъ господъ офицерей…
— Нѣтъ, мнѣ надо торопиться. Некогда.
Но Хацкель съ лукавымъ, проницательнымъ и заманивающимъ видомъ, прищуривая то одинъ, то другой глазъ, продолжалъ настаивать:
— Лучше жъ, ей-Богу, заночуйте, пане. Куда панъ поѣдетъ по такой холодюкѣ? Дай мнѣ Богъ не видать завтрашняго дня, если я говорю неправду!.. Послушайте только, что̀ я вамъ скажу, пане докторъ… Тутъ есть одна бывшая гувернантка…
Одна быстрая сумасшедшая мысль блеснула у Кашинцева. Онъ украдкою, воровато взглянулъ на Этлю, которая равнодушно, какъ будто не понимая, о чемъ идетъ разговоръ между ея мужемъ и гостемъ, глядѣла издали въ запорошенное бѣлое окно, но ему въ ту же минуту стало стыдно.
— Оставьте меня въ покоѣ, уйдите! — рѣзко приказалъ онъ Хацкелю.
Кашинцевъ, не столько по словамъ, сколько по выраженію лица Хацкеля, понималъ, о чемъ онъ говоритъ, но не могъ разсердиться, какъ, вѣроятно, счелъ бы долгомъ разсердиться при другихъ обстоятельствахъ. Теплота комнаты, послѣ долгой холодной дороги, разморила и разнѣжила его тѣло. Отъ выпитой водки голова тихо и сладко кружилась, кожа на лицѣ пріятно горѣла. Хотѣлось сидѣть, не шевелясь, испытывая томное чувство сытости, теплоты и легкаго опьянѣнія, не думая о томъ, что черезъ нѣсколько минутъ надо опять садиться въ сани и ѣхать безконечной, скучной, морозной дорогой.
И въ этомъ странномъ, легкомъ и блаженномъ состояніи ему доставляло невыразимое удовольствіе время отъ времени, какъ будто нечаянно, точно обманывая самого себя, останавливаться на прекрасномъ лицѣ еврейки и думать о ней, но не мыслями, а словами, какъ будто разговаривая съ какимъ-то невидимымъ собесѣдникомъ.
«Можно ли описать кому-нибудь это лицо? — говорилъ про себя Кашинцевъ. — Можно ли передать обыкновеннымъ, бѣднымъ, повседневнымъ языкомъ эти изумительныя черты, эти нѣжныя и яркія краски? Вотъ она теперь повернулась почти прямо ко мнѣ лицомъ. Какъ чиста, какъ изумительно изящна эта линія, что̀ идетъ отъ виска къ уху и опускается внизъ, къ подбородку, опредѣляя щеку. Лобъ низкій, заросшій сбоку тонкими, пушистыми волосами, — какъ это прелестно, и женственно, и колоритно! Глаза огромные, черные, до того огромные и черные, что кажутся подрисованными, и въ нихъ, около зрачковъ, сіяютъ живыя, прозрачныя золотыя точечки, точно свѣтлые блики въ желтомъ топазѣ. Глаза окружены темной, чуть-чуть влажной тѣнью, и какъ неуловимо переходитъ этотъ темный тонъ, придающій взгляду такое лѣнивое и страстное выраженіе, въ смуглый, крѣпкій румянецъ щекъ. Губы полныя, красныя, и хотя въ настоящую минуту сомкнуты, но кажутся раскрытыми, отдающимися, а на верхней губѣ, нѣсколько затѣненной, хорошенькая черная родинка около угла рта. Какой прямой, благородный носъ и какія тонкія, гордыя ноздри! О, милая, прекрасная!» — повторялъ про себя съ умиленіемъ Кашинцевъ, и ему хотѣлось заплакать отъ восторга и нѣжности, которые овладѣли имъ и стѣсняли ему грудь и щекотали глаза.
Сверхъ яркаго и смуглаго румянца щекъ видны были коричневыя полосы засохшей грязи, но Кашинцеву казалось, что никакая небрежность не можетъ исказить этой торжествующей, цвѣтущей красоты. Онъ также замѣтилъ, когда она выходила изъ-за прилавка, что нижній край ея розовой ситцевой короткой юбки былъ тяжелъ и мокръ отъ грязи и шлепался при каждомъ шагѣ, и что на ногахъ у нея были огромные истасканные башмаки съ торчащими ушками; онъ замѣтилъ, что иногда, разговаривая съ мужемъ, она быстро дергала себя за кончикъ носа двумя пальцами, дѣлая при этомъ шмыгающій звукъ, и потомъ такъ же быстро проводила подъ носомъ ребромъ указательнаго пальца. Но все-таки ничто вульгарное, ничто смѣшное и жалкое не могло повредить ея красотѣ!
«Въ чемъ счастье?» — спросилъ самого себя Кашинцевъ и тотчасъ же отвѣтилъ: — «Единственное счастье — обладать такой женщиной, знать, что эта божественная красота — твоя. Гм… пошлое, армейское слово — обладать, но что̀ въ сравненіи съ этимъ все остальное въ жизни: служебная карьера, честолюбіе, философія, извѣстность, твердость убѣжденій, общественные вопросы?.. Вотъ пройдетъ годъ, два или три, и, можетъ-быть, я женюсь. Жена моя будетъ изъ благородной фамиліи, тощая бѣлобрысая дѣвица, съ жидкими завитушками на лбу, образованная и истеричная, съ узкимъ тазомъ и съ холоднымъ синимъ тѣломъ въ пупырышкахъ, какъ у ощипанной курицы, она будетъ играть на роялѣ, толковать о вопросахъ и страдать женскими болѣзнями, и мы оба, какъ самецъ и самка, будемъ чувствовать другъ къ другу равнодушіе, если не отвращеніе. А почемъ знать, не заключается ли вся цѣль, весь смыслъ, вся радость моей жизни въ томъ, чтобы всѣми правдами и неправдами завладѣть вотъ такой женщиной, какъ эта, украсть, отнять, соблазнить, — не все ли равно? Пусть она будетъ грязна, невѣжественна, неразвита, жадна, — о, Боже мой! — какія это мелочи въ сравненіи съ ея чудесной красотой!»
Хацкель опять подошелъ, остановился около Кашинцева, засунулъ руки въ карманы панталонъ, и вздохнулъ.
— А вы не читали, пане, что̀ пишутъ въ газетахъ? — спросилъ онъ съ вѣжливой осторожностью. — Что̀ слышно новаго за войну?
— Да все попрежнему. Мы отступаемъ, насъ бьютъ… Впрочемъ, я сегодня газетъ не читалъ, — отвѣтилъ Кашинцевъ.
— Панъ не читалъ! Какъ жаль! Мы, знаете, пане, живемъ здѣсь въ степи и ничего не слышимъ, что̀ дѣлается на свѣтѣ. Вотъ тоже писали за сіонистовъ. Панъ читалъ, что въ Парижѣ собирался конгрессъ?
— Какъ же. Конечно.
Кашинцевъ внимательнѣе поглядѣлъ на него. Въ немъ, подъ внѣшней расторопной пронырливостью, чувствовалось что-то заморенное, хилое, говорящее о бѣдности, приниженности и плохомъ питаніи. Самое жалкое впечатлѣніе производила его длинная шея, выходившая изъ гаруснаго шарфа, — худая, грязно-желтая; на ней, точно толстыя струны, выступали впередъ, по бокамъ глотки, двѣ длинныя, напряженныя жилы съ проваломъ посрединѣ.
— Чѣмъ вы здѣсь вообще занимаетесь? — спросилъ Кашинцевъ, охваченный какимъ-то виноватымъ сожалѣніемъ.
— Ну-ну! — Хацкель пожалъ плечами съ безнадежнымъ и презрительнымъ видомъ. — Ну, чѣмъ можетъ заниматься бѣдный еврей въ чертѣ осѣдлости? Крутимся какъ-нибудь. Покупаемъ и продаемъ, когда бываетъ базаръ. Отбиваемъ другъ у друга послѣдній кусочекъ хлѣба. Эхъ! Что̀ много говорить! Развѣ же кому интересно знать, какъ мы здѣсь страдаемъ?..
Онъ устало махнулъ рукой и ушелъ за занавѣску, а Кашинцевъ опять вернулся къ прерваннымъ мыслямъ. Эти мысли были похожи на тѣ подвижныя, разноцвѣтныя полуслова, полуобразы, которые приходятъ къ человѣку утромъ, на границѣ между сномъ и пробужденіемъ, и которыя, пока не проснешься окончательно, кажутся такими тонкими, послушно-легкими и въ то же время полными такой глубокой важности.
Никогда еще Кашинцевъ не испытывалъ такого удовольствія мечтать, какъ теперь, когда, разнѣженный тепломъ и сытостью, онъ сидѣлъ, опираясь спиной о стѣну и вытянувъ впередъ ноги. Большое значеніе имѣла въ этомъ удовольствіи какая-то неопредѣленная точка на рисункѣ пестрой занавѣски. Нужно было непремѣнно отыскать ее глазами, остановиться на ней, и тогда мысли начинали сами собою течь ровно, свободно и ярко, не задерживаясь въ головѣ, не оставляя слѣда и принося съ собою какую-то тихую, щекочущую радость. И тогда все исчезало въ голубоватомъ, колеблющемся туманѣ: и оббитыя стѣны заѣзжей комнаты, и покосившіеся столы, и грязный прилавокъ. Оставалось только одно прекрасное лицо, которое Кашинцевъ видѣлъ и которое чувствовалъ, несмотря на то, что глядѣлъ не на него, а на ту же неопредѣленную, неизвѣстную ему самому точку.
«Удивительный, непостижимый еврейскій народъ! — думалъ Кашинцевъ. — Что̀ ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столѣтій прошелъ онъ, ни съ кѣмъ не смѣшиваясь, брезгливо обособляясь отъ всѣхъ націй, тая въ своемъ сердцѣ вѣковую скорбь и вѣковой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греціи и Египта давнымъ-давно сдѣлалась достояніемъ музейныхъ коллекцій, стала историческимъ бредомъ, далекой сказкой, а этотъ таинственный народъ, бывшій уже патріархомъ во дни ихъ младенчества, не только существуетъ, но сохранилъ повсюду свой крѣпкій, горячій южный типъ, сохранилъ свою вѣру, полную великихъ надеждъ и мелочныхъ обрядовъ, сохранилъ священный языкъ своихъ вдохновенныхъ божественныхъ книгъ, сохранилъ свою мистическую азбуку, отъ самаго начертанія которой вѣетъ тысячелѣтней древностью! Что̀ онъ перенесъ въ дни своей юности? Съ кѣмъ торговалъ и заключалъ союзы, съ кѣмъ воевалъ? Нигдѣ не осталось слѣда отъ его загадочныхъ враговъ, отъ всѣхъ этихъ филистимлянъ, амалекитянъ, моавитянъ и другихъ полумиѳическихъ народовъ, а онъ, гибкій и безсмертный, все еще живетъ, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопредѣленіе. Его исторія вся проникнута трагическимъ ужасомъ и вся залита собственной кровью: столѣтнія плѣненія, насиліе, ненависть, рабство, пытки, костры изъ человѣческаго мяса, изгнаніе, безправіе… Какъ могъ онъ оставаться въ живыхъ? Или, въ самомъ дѣлѣ, у судьбы народовъ есть свои, непонятныя намъ, таинственныя цѣли?.. Почемъ знать: можетъ-быть, какой-нибудь Высшей Силѣ было угодно, чтобы евреи, потерявъ свою родину, играли роль вѣчной закваски въ огромномъ міровомъ броженіи?
«Вотъ стоитъ эта женщина, на лицѣ которой отражается божественная красота, внушающая священный восторгъ. Сколько тысячелѣтій ея народъ долженъ былъ ни съ кѣмъ не смѣшиваться, чтобы сохранить эти изумительныя библейскія черты. Съ тѣмъ же гладкимъ платкомъ на головѣ, съ тѣми же глубокими глазами и скорбной складкой около губъ рисуютъ Матерь Іисуса Христа. Той же самой безукоризненной чистой прелестью сіяли и мрачная Юдиѳь, и кроткая Руѳь, и нѣжная Лія, и прекрасная Рахиль, и Агарь, и Сарра. Глядя на нее, вѣришь, чувствуешь и точно видишь, какъ этотъ народъ идетъ въ своей умопомрачительной генеалогіи къ Моисею, подымается къ Аврааму и выше, еще выше — прямо до великаго, грознаго, мстительнаго библейскаго Бога!
«С кѣмъ я спорилъ недавно? — вдругъ вспомнилось Кашинцеву. — Спорилъ объ евреяхъ. Кажется, съ полковникомъ генеральнаго штаба въ вагонѣ? Или, впрочемъ, нѣтъ: это было съ городскимъ врачомъ изъ Степани. Онъ говорилъ: евреи одряхлѣли, евреи потеряли національность и родину, еврейскій народъ долженъ выродиться, такъ какъ въ него не проникаетъ ни одна капля свѣжей крови. Ему остается одно изъ двухъ: или слиться съ другими народами, разсосаться въ нихъ, или погибнуть… Да: тогда я не находилъ возраженій, но теперь я подвелъ бы его къ этой женщинѣ за прилавкомъ и сказалъ бы: вотъ онъ, поглядите, вотъ залогъ безсмертія еврейскаго народа! Пусть Хацкель хилъ, жалокъ и болѣзненъ, пусть вѣчная борьба съ жизнью положила на его лицо жестокіе слѣды плутовства, робости и недовѣрія: вѣдь онъ тысячи лѣтъ «крутился какъ-нибудь», задыхался въ разныхъ гетто. Но еврейская женщина стережетъ духъ и типъ расы, бережно несетъ сквозь ручьи крови, подъ гнетомъ насилія, священный огонь народнаго генія и никогда не дастъ потушить его. Вотъ я гляжу на нее и чувствую, какъ за ней раскрывается черная бездна вѣковъ. Здѣсь чудо, здѣсь какая-то божественная тайна. О, что̀ же я, вчерашній дикарь, а сегодняшній интеллигентъ, — что̀ я значу въ ея глазахъ, что̀ я значу въ сравненіи съ этой живой загадкой, можетъ-быть, самой необъяснимой и самой великой въ исторіи человѣчества?»
Кашинцевъ вдругъ очнулся. Въ заѣздѣ поднялась суета. Хацкель метался отъ окна къ окну и, прикладывая ладони къ вискамъ, старался что-то разглядѣть въ ночной темнотѣ. Этля съ отвращеніемъ и досадой дергала за воротъ пьянаго мужика, который то подымалъ, то опускалъ красное, безсмысленное, опухшее отъ сна лицо съ набрякшими подъ глазами гулями, и дико хрипѣлъ.
— Трохиме, слухайте — ну! Трохи-имъ! Я жъ васъ прошу: встаньте! — нетерпѣливо говорила еврейка, коверкая малорусскій языкъ.
— Ша! Приставъ! — закричалъ вдругъ испуганнымъ шопотомъ Хацкель. Онъ скоро-скоро зачмокалъ губами, съ отчаяніемъ затрясъ головой и, стремительно бросившись къ двери, распахнулъ ее какъ разъ въ тотъ моментъ, когда въ нее входилъ высокій полицейскій чиновникъ, освобождавшій на ходу свою голову изъ густого бараньяго воротника шубы.
— Слушайте жъ, Трохимъ. Вставайте! — воскликнула Этля трагическимъ шопотомъ.
Мужикъ поднялъ налившееся кровью лицо и, перекосивъ ротъ, заоралъ:
— Эт-то что̀ т-такое! — крикнулъ приставъ, грозно выкатывая глаза. Онъ съ негодованіемъ сбросилъ баранью шубу на руки подбѣжавшему Хацкелю и, выпятивъ грудь колесомъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ великолѣпной походкой опернаго полководца.
Мужикъ поднялся, шатаясь и задѣвая руками, ногами и туловищемъ за столъ. Что-то похожее на сознательный испугъ мелькнуло на его сизомъ, оплывшемъ лицѣ.
— Вашесоко… пане… пане коханый! — забормоталъ онъ, колеблясь безпомощно на мѣстѣ.
— Вонъ! — загремѣлъ вдругъ приставъ такимъ страшнымъ голосомъ, что нервный Кашинцевъ вздрогнулъ и съежился за своимъ столомъ. — Сейчасъ вонъ!
Мужикъ качнулся-было впередъ и разслабленно протянулъ руки, чтобы поймать и поцѣловать начальственную десницу, но Хацкель уже тащилъ его, схвативъ сзади за воротъ, къ дверямъ.
— Ты!.. — закричалъ приставъ, сердито сверкая глазами на Этлю. — Водкой торгуешь? Безпатентно? Конокрадовъ принимаешь? См-мот-три! Я т-тебя зак-катаю!
Женщина уродливо подняла кверху плечи, совсѣмъ склонила на бокъ голову и съ жалостнымъ и покорнымъ выраженіемъ закрыла глаза, точно ожидая удара сверху. Кашинцевъ почувствовалъ, что цѣпь его легкихъ, пріятныхъ и важныхъ мыслей внезапно разбилась и больше не возстановится, и ему стало неловко, стыдно передъ самимъ собою за эти мысли.
— Нехай меня Богъ покараетъ, пане полковникъ! — клялась со страстной убѣдительностью Этля. — Дай мнѣ Богъ ослѣпнуть и не видѣть завтрашняго дня и моихъ собственныхъ дѣтей! Панъ полковникъ самъ знаетъ, ну что̀ я могу сдѣлать, если къ намъ въ заѣздъ зайдетъ пьяный мужикъ? Мой мужъ больной человѣкъ, а я слабая, бѣдная женщина.
— Ну ладно! — сурово остановилъ ее приставъ. — Будетъ.
Въ это мгновеніе онъ замѣтилъ Кашинцева и тотчасъ же, побѣдоносно и строго закинувъ вверхъ голову, напружилъ грудь и размахнулъ рукой налѣво и направо свои прекрасные русые бакенбарды. Но вдругъ на лицѣ его показалась улыбка.
— Базиль Базиличъ! Старый крокодилъ! Какими попутными вѣтрами? — воскликнулъ онъ театрально радостнымъ тономъ. — Чортъ тебя знаетъ, сколько времени не видались!.. Виноватъ, — круто остановился приставъ у стола. — Я, кажется… обознался.
Онъ щегольски приложилъ ладонь къ козырьку фуражки. Кашинцевъ, полупривставъ, довольно неуклюже сдѣлалъ то же самое.
— Простите великодушно… Принялъ васъ за своего коллегу, почайновскаго пристава, — этакое фатальное совпаденіе. Еще разъ — виноватъ… Впрочемъ, знаете, такое сходство формы, что-о… Во всякомъ случаѣ, позвольте представиться: мѣстный приставъ и, такъ сказать, громовержецъ — Ирисовъ, Павелъ Аѳиногенычъ.
Кашинцевъ опять всталъ и назвалъ себя.
— Если ужъ все такъ необычайно вышло, то, позвольте, ужъ присяду къ вамъ, — сказалъ Ирисовъ и опять ловко прикоснулся къ козырьку и прищелкнулъ каблуками. — Очень, очень пріятно познакомиться. Эй, Хацкель, принеси изъ моихъ саней кожаный ящикъ, онъ въ ногахъ подъ сидѣньемъ. Извините, вы далеко изволите ѣхать, докторъ?
— Въ Гусятинъ. Я только-что назначенъ туда.
— А-а! Въ пѣхотный полкъ? Есть между офицерами претеплые ребята, хотя пьютъ, какъ лошади! Городишко па-аршивый, но по нашимъ мѣстамъ въ нѣкоторомъ родѣ, такъ сказать, резиденція. Значитъ, будемъ съ вами встрѣчаться? Оч-чень радъ… А вы только-что… ха-ха!.. были свидѣтелемъ отеческаго внушенія, которое я дѣлалъ.
— Да… отчасти, — сказалъ, насильно улыбнувшись, Кашинцевъ.
— Что̀ дѣлать-съ… Что̀ дѣлать… Такой ужъ у меня характеръ: люблю построжить… Я, знаете, не охотникъ до всякихъ кляузъ и жалобъ и тому подобной дребедени — у меня своя собственная расправа-съ.
Приставъ былъ представительный, какъ говорятъ провинціальныя дамы, красивый, рослый мужчина, съ растущими въ стороны лихими скобелевскими баками и высокимъ, бѣлымъ, безмятежнымъ лбомъ. Глаза у него были прекраснаго голубого цвѣта, со всегдашнимъ выраженіемъ томной и какой-то неприличной, не мужской, капризной усталости; все лицо имѣло нѣжный, ровный, фарфорово-розовый оттѣнокъ, а малиновыя, гибкія губы постоянно кокетливо шевелились и растягивались, точно два подвижныхъ красныхъ червяка. Видно было по всему, что приставъ Ирисовъ — мѣстный красавецъ, молодчинище и сердцеѣдъ, бывшій кавалеристъ, вѣроятно, игрокъ и кутила, который въ состояніи не спать трое сутокъ подъ-рядъ и никогда не бываетъ пьянымъ. Говорилъ онъ быстро и отчетливо, дѣлая преувеличенно-внимательное лицо на слова собесѣдника, но, очевидно, слушая только самого себя.
— Я имъ всѣмъ отецъ, но отецъ строгій, — продолжалъ приставъ, внушительно приподнявъ кверху указательный палецъ. — Поставь ящикъ на столъ, Хацкель, вотъ такъ. Я строгъ, это дѣйствительно, я себѣ не позволю на шею сѣсть, какъ другіе, но зато я знаю наизусть каждаго изъ своихъ… хе-хе-хе… такъ сказать, подданныхъ. Видали сейчасъ мужичонку? Это орѣховскій крестьянинъ Трофимъ, по-уличному Хвостъ. Вы думаете, я не знаю, что онъ конокрадъ? Знаю великолѣпно! Но до времени я молчу, а въ одно прекрасное майское утро — чикъ!.. и Трофимъ Хвостъ изъятъ изъ употребленія. Вотъ, поглядите вы на этого самаго Хацкеля. Не правда ли, пархатый жидишка? А я, повѣрьте, знаю, чѣмъ онъ, каналья, дышитъ. Что̀? Не вѣрно я говорю, Хацкель?
— Ой, Боже мой, развѣ жъ панъ полковникъ можетъ говорить неправду! — выкрикнулъ Хацкель съ подобострастной укоризной. — Мы всѣ, сколько насъ есть, бѣдныхъ, несчастныхъ еврейчиковъ, постоянно молимся Богу за пана пристава. Мы такъ и говоримъ промежъ себя: «Зачѣмъ намъ родной отецъ, когда нашъ добрый, любимый господинъ приставъ намъ лучше всякаго родного отца?..»
— Видали? — небрежно спросилъ приставъ, указавъ черезъ плечо большимъ пальцемъ на Хацкеля и значительно сощуривъ глаза. — Гласъ народа! Но вы не безпокойтесь, я ихъ вотъ гдѣ держу. Что̀? Правду я сказалъ?
— Что̀ я буду на это говорить? — Хацкель весь сжался, присѣлъ почти на корточки и протянулъ впередъ руки, точно отталкивая отъ себя какое-то чудовищное, несправедливое обвиненіе. — Мы еще не успѣемъ что-нибудь подумать, а ужъ господинъ приставъ напередъ все знаетъ!
— Слыхали? — спросилъ коротко Ирисовъ. — Прошу, сказалъ Собакевичъ, — произнесъ онъ, указывая на раскрытый поставецъ. — Не прикажете ли жареной домашней утки? Шикарная утка!.. А это вотъ зубровка. Пирожки съ рыбой, лукомъ. Здѣсь ромъ. Нѣтъ, вы не сомнѣвайтесь, настоящій ямайскій ромъ и даже пахнетъ клопами… А это — вы только, пожалуйста, надо мной не смѣйтесь, — это шоколадъ. Такъ сказать, дамское развлеченіе. Рекомендую вамъ: въ дорогѣ — самое питательное средство. Это ужъ я узналъ, такъ сказать, изъ печальнаго опыта, по роду своей неблагодарной службы. Зимою, случается, во время мятели въ такое мѣсто тебя занесетъ, что торчишь двое сутокъ и корки хлѣба ни за какія деньги не допросишься. Но что̀ я болтаю? Пожалуйста…
Кашинцевъ вѣжливо отказывался отъ угощенія, но приставъ проявилъ самую энергичную настойчивость. Пришлось выпить рюмку рома, отъ котораго пахло чѣмъ угодно, только не ромомъ. Кашинцеву было грустно, и стѣснительно, и тоскливо. Украдкой онъ взглядывалъ иногда на Этлю, которая шопотомъ оживленно разговаривала за прилавкомъ со своимъ мужемъ. Фантастическое обаяніе точно сошло съ нея. Что-то жалкое, приниженное, ужасное своей будничной современностью чувствовалось теперь въ ея лицѣ, но оно все-таки было попрежнему трогательно-прекрасно.
— А…а! Вотъ вы куда нацѣлились! — лукаво сказалъ вдругъ приставъ, прожевывая курицу и сочно шевеля своими гибкими, влажными губами. — Хорошенькая жидовочка. Что̀?
— Необыкновенно красива. Прелесть! — невольно вырвалось у Кашинцева.
— Н-д-а… Товаръ. Н-но!.. — Приставъ развелъ руками, дѣланно вздохнулъ и закрылъ на секунду глаза. — Но ничего не подѣлаешь. Пробовали. Нѣтъ никакой физической возможности. Нельзя… Хоть видитъ око… Да вотъ, позвольте, я его сейчасъ спрошу. Эй, Хацкель, кимѐръ…
— Ради Бога… Я васъ прошу! — умоляюще протянулъ къ нему руку Кашинцевъ и всталъ съ лавки. — Я васъ убѣдительно прошу.
— Э, пустяки… Хацкель.
Въ эту минуту отворилась дверь, и въ нее вошелъ очередной ямщикъ съ кнутомъ въ рукѣ и въ шапкѣ, въ видѣ конфедератки, на головѣ.
— Кому изъ пановъ кони до Гусятина? — спросилъ ямщикъ.
Но, увидѣвъ пристава, онъ торопливо сдернулъ шапку и гаркнулъ по-военному:
— Здравіемъ желаемъ вашему высокоблагородію!
— Здравствуй, Юрко! — снисходительно отвѣтилъ Ирисовъ. — Эхъ, посидѣли бы еще немного, — съ сожалѣніемъ сказалъ онъ доктору. — Въ кои-то вѣки удастся поболтать съ интеллигентнымъ человѣкомъ!
— Простите, некогда, — говорилъ Кашинцевъ, поспѣшно застегиваясь. — Сами знаете, долгъ службы. Сколько съ меня слѣдуетъ?
Онъ расплатился и, заранѣе вздрагивая при мысли о холодѣ, о ночи, объ утомительной дорогѣ, пошелъ къ выходу. По наивной, сохранившейся у него съ дѣтства привычкѣ загадывать по мелкимъ примѣтамъ, онъ, берясь за скобку двери, подумалъ: «если она поглядитъ на меня, то исполнится». Что̀ должно было исполниться, — онъ самъ не зналъ, такъ же, какъ не зналъ имени той скуки, усталости и чувства неопредѣленнаго разочарованія, которыя теперь его угнетали. Но еврейка не оглянулась. Она стояла, повернувшись къ нему своимъ чудеснымъ нѣжнымъ профилемъ, ярко озаренная свѣтомъ лампы, и что-то дѣлала на прилавкѣ, опустивъ внизъ глаза.
— До свиданія, — сказалъ Кашинцевъ, отворяя дверь.
Упругія облака пара ворвались съ улицы, застлали прекрасное лицо и обдали доктора сухимъ холодомъ. У крыльца стояли, уныло понуривъ головы, почтовыя лошади.
Миновали деревню, переѣхали по льду черезъ рѣчку, и опять потянулась длинная, тоскливая дорога съ мертвыми бѣлыми полями направо и налѣво. Кашинцевъ задремалъ. Тотчасъ же заговорили и запѣли странные, обманчивые звуки спереди и сзади саней и сбоку ихъ. Залилась визгомъ и лаемъ собачья стая, зароптала человѣческая толпа, зазвенѣлъ серебряный дѣтскій смѣхъ, залепетали, какъ безумные, бубенчики, выговаривая отчетливыя слова. «Первое дѣло — строгость, строгость!» — крикнулъ голосъ пристава.
Кашинцевъ ударился локтемъ о бокъ саней и очнулся.
По обѣ стороны дороги бѣжали ему навстрѣчу высокіе темные стволы сосенъ, протянувшихъ черезъ дорогу, точно бѣлыя лапы, отягощенныя снѣгомъ вѣтви. Между ними, далеко впереди, мерещились стройныя тонкія колонны, каменныя ограды и балконы, высокія, бѣлыя стѣны съ черными готическими окнами, фантастическія линіи какого-то спящаго, заколдованнаго дворца. Но сани заворачивали по изгибу дороги, и призрачный дворецъ исчезалъ, обращаясь въ темные ряды деревьевъ и въ навѣсы изъ оснѣженныхъ вѣтокъ.
«Гдѣ я? Куда я ѣду? — спросилъ себя Кашинцевъ съ недоумѣніемъ и испугомъ. — Что̀ со мной только-что было? Такое большое, радостное и важное?»
Въ его памяти съ поразительной ясностью всплыло прелестное женское лицо, нѣжный очеркъ щекъ и подбородка, влажные, спокойно-страстные глаза, прекрасный изгибъ цвѣтущихъ губъ… И вдругъ вся его собственная жизнь — и та, что̀ прошла, и та, что̀ еще лежала впереди — представилась ему такой же печальной и одинокой, какъ эта ночная дорога, съ ея скукой, холодомъ, пустотой и безлюдьемъ, съ ея раздражающими сонными обманами.
Мимоходомъ властная красота чуждой незнакомой женщины освѣтила и согрѣла ему душу, наполнила ее счастіемъ, чудными мыслями и сладкой тревогой, но уже пробѣжала, исчезла позади эта полоса жизни, и о ней осталось только одно воспоминаніе, какъ о скрывшемся вдали огонькѣ случайной станціи. А впереди не видно другого огня; лошади бѣгутъ мѣрной рысью, и равнодушный ямщикъ — Время — безучастно дремлетъ на козлахъ.