Эта страница выверена
— 274 —
мы встрѣчаемъ и провожаемъ другъ друга. Можешь записать это себѣ на память въ книжку: «вечерніе афоризмы и максимы доктора фонъ-Рюля».
Едва онъ кончилъ говорить, у выходныхъ дверей показался толстый швейцаръ, съ лицомъ сердитаго бульдога, затрясъ звонкомъ и закричалъ нараспѣвъ, обрываясь и давясь:
— Пе-ервый звонокъ! Кі-евъ, Жмеринка, Одессъ! По-о-ѣздъ стои-итъ на втор-омъ путѣ!..
И теперь, сидя глубоко и неудобно въ дергающихся саняхъ, Кашинцевъ засмѣялся отъ удовольствія, — такъ необыкновенно ярко и красочно вышло это воспоминаніе. Но тотчасъ же къ нему вернулось утомительное, нудное впечатлѣніе безконечности этой однообразной дороги. Съ того времени, когда, утромъ, выйдя на маленькой желѣзнодорожной станціи, онъ сѣлъ въ почтовыя сани, прошло всего шесть-семь часовъ, но Кашинцеву постоянно представлялось, что онъ ѣдетъ такимъ образомъ уже цѣлыя недѣли и мѣсяцы, что онъ самъ успѣлъ измѣниться, сдѣлаться старше, скучнѣе и равнодушнѣе ко всему со вчерашняго вечера. Гдѣ-то на пути ему встрѣтился нищій, пьяный и оборванный, съ провалившимся носомъ и съ оголеннымъ на морозѣ плечомъ; гдѣ-то артачилась и не хотѣла входить въ запряжку длинная худая лошадь съ задранной кверху шеей и съ шоколадной, густой, какъ бархатъ, шерстью; кто-то, казалось, давнымъ-давно сказалъ ему добродушно: «Дорога, пане, сегодня добрая, не оглянетесь, какъ докатите», а самъ Кашинцевъ въ эту минуту засмотрѣлся на снѣжную равнину, которая была совсѣмъ алая отъ вечерней зари. Но все это смѣшалось, отошло въ какую-то мутную, неправдоподобную даль, и нельзя было вспомнить, гдѣ, когда, въ какой послѣдовательности это происходило. По временамъ легкій сонъ смыкалъ глаза Кашинцеву, и тогда его отуманен-