ному сознанію слышались странные визги, скрежетъ, собачій лай, человѣческіе крики, хохотъ и бормотаніе; но онъ открывалъ глаза, и фантастическіе звуки превращались въ простой скрипъ полозьевъ, въ звонъ колокольчика на дышлѣ; и попрежнему разстилались налѣво и направо спящія бѣлыя поля, попрежнему торчала передъ нимъ черная, согнутая спина очередного ямщика, попрежнему равномѣрно двигались лошадиные крупы и мотались завязанные въ узелъ хвосты…
— Васъ куда везти, пане, прямо на почту или въ заѣздъ? — спросилъ ямщикъ.
Кашинцевъ поднялъ голову. Теперь онъ ѣхалъ по длинной, прямой улицѣ какого-то села. Накатанная дорога блестѣла впереди въ лучахъ мѣсяца, какъ полированная синяя сталь. По обѣимъ ея сторонамъ едва выглядывали изъ глубокихъ сугробовъ темные, жалкіе домики, придавленные сверху тяжелыми снѣжными шапками. Село точно вымерло: не лаяли собаки, огонь не свѣтился въ окнахъ, не попадались навстрѣчу люди. Было что-то жуткое и печальное въ этомъ безмолвіи человѣческихъ жилищъ, которыя, затерявшись въ глубокихъ снѣгахъ, боязливо жались другъ къ другу.
— Куда это — въ заѣздъ? — спросилъ Кашинцевъ.
— А панъ не знаетъ? Въ заѣздъ къ Мойшѣ Хацкелю… Тамъ завсегда паны стоятъ. Напримѣръ, самоваръ, яишница, чего закусить… Заночевать тоже можно. Пять номерей…
— Ну, хорошо, поѣдемъ въ заѣздъ, — согласился Кашинцевъ.
Только теперь, при мысли о ѣдѣ и тепломъ помѣщеніи, Кашинцевъ почувствовалъ, какъ сильно онъ озябъ и проголодался. А низенькіе, слѣпые, зарывшіеся въ снѣгъ домики все шли навстрѣчу и уходили назадъ, и, казалось, имъ не будетъ конца.
