— Что̀? Еще двѣ версты осталось. Немного, — сказалъ ямщикъ.
«Это — снѣгъ, — думалъ Кашинцевъ, опять поддаваясь дремотѣ. — Это только снѣгъ. Какъ странно…»
— Странно, странно! — вдругъ суетливо и отчетливо залепеталъ колокольчикъ на концѣ дышла. — Стран-но, стран-но, стран-но…
— Ай-ай-ай! Посмотрите же! — крикнула впереди саней женщина.
Толпа, которая тѣсно шла ей навстрѣчу, вдругъ заговорила разомъ, заплакала и запѣла. Опять, злобно волнуясь, залаяли собаки.
Гдѣ-то далеко загудѣлъ паровозъ… И тотчасъ же, сквозь дремоту, Кашинцеву съ необыкновенной ясностью вспомнился вокзальный буфетъ съ его жалкой, запыленной роскошью: гроздья электрическихъ лампочекъ подъ грязнымъ потолкомъ и на запачканныхъ стѣнахъ, огромныя окна, искусственныя пальмы на столахъ, жесткія стоячія салфетки, мельхіоровыя вазы, букеты изъ сухихъ травъ, пирамиды бутылокъ, рюмки розоваго и зеленаго стекла…
Это было вчера вечеромъ. Товарищи-врачи провожали Кашинцева, только-что получившаго новое назначеніе — младшимъ врачомъ въ отдаленный пѣхотный полкъ. Ихъ было пять человѣкъ. Сдвинувъ вокругъ углового «докторскаго» столика тяжелые вокзальные стулья, они пили пиво и разговаривали съ натянутой сердечностью и напускнымъ оживленіемъ, точно разыгрывали на спектаклѣ сцену проводовъ. Красивый и самоувѣренный Рюль, преувеличеннно блестя глазами, кокетничая и оглядываясь по сторонамъ, чтобы его слышали и чужіе, говорилъ фамильярнымъ, фатовскимъ тономъ:
— Такъ-то, старикъ. Вся наша жизнь, отъ рожденія и до самой смерти, заключается только въ томъ, что