дружелюбно и тотчасъ же съ участливымъ видомъ закачалъ головой и зачмокалъ губами. — Тце, тце, тце… Ой, какъ панъ смерзъ, не дай Богъ! Позвольте, позвольте мнѣ вашу шубу, я ее повѣшу на гвоздь. Панъ прикажетъ самоваръ? Можетъ, что-нибудь покушать? Ой, ой, какъ панъ смерзъ!
— Благодарю васъ. Пожалуйста, — проговорилъ Кашинцевъ.
Отъ холода у него такъ съежились губы, что онъ съ трудомъ ими ворочалъ; подбородокъ сдѣлался неподвижнымъ и точно чужимъ, а собственныя ноги казались ему такими мягкими, слабыми и нечувствительными, какъ будто онѣ были изъ ваты.
Когда его очки отошли въ теплѣ, онъ оглянулся кругомъ. Большая комната, съ кривыми окнами и землянымъ поломъ, была вся вымазана свѣтло-голубой известкой, которая въ иныхъ мѣстахъ отвалилась большими кусками, обнаруживъ переплетъ изъ деревянной драни. Вдоль стѣнъ тянулись узкія скамейки и стояли раскосые столы, съ мокрыми и жирными отъ времени досками. Подъ самымъ потолкомъ горѣла лампа-молнія. Задняя, меньшая часть комнаты была отгорожена пестрой ситцевой занавѣской, изъ-за которой шелъ запахъ грязныхъ постелей, дѣтскихъ пеленокъ и какой-то острой ѣды. Передъ занавѣской помѣщалась деревянная стойка.
За однимъ изъ столовъ, напротивъ Кашинцева, сидѣлъ, положивъ лохматую голову на разставленные локти, мужикъ въ коричневой свиткѣ и въ бараньей шапкѣ. Онъ былъ пьянъ тяжелымъ, безсильнымъ опьянѣніемъ, мотался головой по столу, икалъ и все время бурлилъ что-то невнятное хриплымъ, надсаженнымъ, клокочущимъ отъ слюней голосомъ.
— Что̀ вы мнѣ дадите поѣсть? — спросилъ Кашинцевъ. — Я очень проголодался.
