она будетъ грязна, невѣжественна, неразвита, жадна, — о, Боже мой! — какія это мелочи въ сравненіи съ ея чудесной красотой!»
Хацкель опять подошелъ, остановился около Кашинцева, засунулъ руки въ карманы панталонъ, и вздохнулъ.
— А вы не читали, пане, что̀ пишутъ въ газетахъ? — спросилъ онъ съ вѣжливой осторожностью. — Что̀ слышно новаго за войну?
— Да все попрежнему. Мы отступаемъ, насъ бьютъ… Впрочемъ, я сегодня газетъ не читалъ, — отвѣтилъ Кашинцевъ.
— Панъ не читалъ! Какъ жаль! Мы, знаете, пане, живемъ здѣсь въ степи и ничего не слышимъ, что̀ дѣлается на свѣтѣ. Вотъ тоже писали за сіонистовъ. Панъ читалъ, что въ Парижѣ собирался конгрессъ?
— Какъ же. Конечно.
Кашинцевъ внимательнѣе поглядѣлъ на него. Въ немъ, подъ внѣшней расторопной пронырливостью, чувствовалось что-то заморенное, хилое, говорящее о бѣдности, приниженности и плохомъ питаніи. Самое жалкое впечатлѣніе производила его длинная шея, выходившая изъ гаруснаго шарфа, — худая, грязно-желтая; на ней, точно толстыя струны, выступали впередъ, по бокамъ глотки, двѣ длинныя, напряженныя жилы съ проваломъ посрединѣ.
— Чѣмъ вы здѣсь вообще занимаетесь? — спросилъ Кашинцевъ, охваченный какимъ-то виноватымъ сожалѣніемъ.
— Ну-ну! — Хацкель пожалъ плечами съ безнадежнымъ и презрительнымъ видомъ. — Ну, чѣмъ можетъ заниматься бѣдный еврей въ чертѣ осѣдлости? Крутимся какъ-нибудь. Покупаемъ и продаемъ, когда бываетъ базаръ. Отбиваемъ другъ у друга послѣдній кусочекъ хлѣба. Эхъ! Что̀ много говорить! Развѣ же кому интересно знать, какъ мы здѣсь страдаемъ?..
Онъ устало махнулъ рукой и ушелъ за занавѣску,