— Что̀ я буду на это говорить? — Хацкель весь сжался, присѣлъ почти на корточки и протянулъ впередъ руки, точно отталкивая отъ себя какое-то чудовищное, несправедливое обвиненіе. — Мы еще не успѣемъ что-нибудь подумать, а ужъ господинъ приставъ напередъ все знаетъ!
— Слыхали? — спросилъ коротко Ирисовъ. — Прошу, сказалъ Собакевичъ, — произнесъ онъ, указывая на раскрытый поставецъ. — Не прикажете ли жареной домашней утки? Шикарная утка!.. А это вотъ зубровка. Пирожки съ рыбой, лукомъ. Здѣсь ромъ. Нѣтъ, вы не сомнѣвайтесь, настоящій ямайскій ромъ и даже пахнетъ клопами… А это — вы только, пожалуйста, надо мной не смѣйтесь, — это шоколадъ. Такъ сказать, дамское развлеченіе. Рекомендую вамъ: въ дорогѣ — самое питательное средство. Это ужъ я узналъ, такъ сказать, изъ печальнаго опыта, по роду своей неблагодарной службы. Зимою, случается, во время мятели въ такое мѣсто тебя занесетъ, что торчишь двое сутокъ и корки хлѣба ни за какія деньги не допросишься. Но что̀ я болтаю? Пожалуйста…
Кашинцевъ вѣжливо отказывался отъ угощенія, но приставъ проявилъ самую энергичную настойчивость. Пришлось выпить рюмку рома, отъ котораго пахло чѣмъ угодно, только не ромомъ. Кашинцеву было грустно, и стѣснительно, и тоскливо. Украдкой онъ взглядывалъ иногда на Этлю, которая шопотомъ оживленно разговаривала за прилавкомъ со своимъ мужемъ. Фантастическое обаяніе точно сошло съ нея. Что-то жалкое, приниженное, ужасное своей будничной современностью чувствовалось теперь въ ея лицѣ, но оно все-таки было попрежнему трогательно-прекрасно.
— А…а! Вотъ вы куда нацѣлились! — лукаво сказалъ вдругъ приставъ, прожевывая курицу и сочно шевеля своими гибкими, влажными губами. — Хорошенькая жидовочка. Что̀?
