«С кѣмъ я спорилъ недавно? — вдругъ вспомнилось Кашинцеву. — Спорилъ объ евреяхъ. Кажется, съ полковникомъ генеральнаго штаба въ вагонѣ? Или, впрочемъ, нѣтъ: это было съ городскимъ врачомъ изъ Степани. Онъ говорилъ: евреи одряхлѣли, евреи потеряли національность и родину, еврейскій народъ долженъ выродиться, такъ какъ въ него не проникаетъ ни одна капля свѣжей крови. Ему остается одно изъ двухъ: или слиться съ другими народами, разсосаться въ нихъ, или погибнуть… Да: тогда я не находилъ возраженій, но теперь я подвелъ бы его къ этой женщинѣ за прилавкомъ и сказалъ бы: вотъ онъ, поглядите, вотъ залогъ безсмертія еврейскаго народа! Пусть Хацкель хилъ, жалокъ и болѣзненъ, пусть вѣчная борьба съ жизнью положила на его лицо жестокіе слѣды плутовства, робости и недовѣрія: вѣдь онъ тысячи лѣтъ «крутился какъ-нибудь», задыхался въ разныхъ гетто. Но еврейская женщина стережетъ духъ и типъ расы, бережно несетъ сквозь ручьи крови, подъ гнетомъ насилія, священный огонь народнаго генія и никогда не дастъ потушить его. Вотъ я гляжу на нее и чувствую, какъ за ней раскрывается черная бездна вѣковъ. Здѣсь чудо, здѣсь какая-то божественная тайна. О, что̀ же я, вчерашній дикарь, а сегодняшній интеллигентъ, — что̀ я значу въ ея глазахъ, что̀ я значу въ сравненіи съ этой живой загадкой, можетъ-быть, самой необъяснимой и самой великой въ исторіи человѣчества?»
Кашинцевъ вдругъ очнулся. Въ заѣздѣ поднялась суета. Хацкель метался отъ окна къ окну и, прикладывая ладони къ вискамъ, старался что-то разглядѣть въ ночной темнотѣ. Этля съ отвращеніемъ и досадой дергала за воротъ пьянаго мужика, который то подымалъ, то опускалъ красное, безсмысленное, опухшее отъ сна лицо съ набрякшими подъ глазами гулями, и дико хрипѣлъ.
— Трохиме, слухайте — ну! Трохи-имъ! Я жъ васъ