Софронія, думая, что выходитъ замужъ за Гизиппа, на дѣлѣ оказывается женою Тита Квинта Фульва и отправляется вмѣстѣ съ нимъ въ Римъ. Туда же прибываетъ впавшій въ бѣдность Гизиппъ. Думая, что Титъ не хочетъ его узнавать изъ презрѣнія, онъ выдаетъ себя за убійцу, чтобы его казнили. Титъ узнаетъ его и, чтобы спасти его, принимаетъ убійство на себя; видя это, настоящій убійца выдаетъ себя, а Октавіанъ освобождаетъ ихъ всѣхъ; Титъ отдаетъ за Гизиппа свою сестру и дѣлитъ съ нимъ имущество.
На этотъ разъ въ похвалахъ, расточавшихся королю Пьетро, больше всѣхъ усердствовала сторонница гибелиновъ; когда хвалебный хоръ смолкъ, король передалъ очередь повѣствованія Филоменѣ, которая начала такъ:
— Красавицы мои! Кто же не знаетъ, что когда короли хотятъ сдѣлать что-либо хорошее и великое, то это имъ легче исполнить, чѣмъ кому-либо другому, и что не даромъ же имъ такъ часто придается эпитетъ «великолѣпныхъ»? Конечно, кто дѣлаетъ все хорошее, что̀ только можетъ сдѣлать, честь тому и слава; но особенно нечего этому изумляться и превозносить его за это въ чрезмѣрныхъ похвалахъ: такихъ похвалъ несравненно болѣе достоинъ тотъ, у кого гораздо меньше власти и съ котораго поэтому нельзя много и спрашивать. Вамъ нравятся дѣянія королей и вы превозносите ихъ, находите ихъ прекрасными; но я не сомнѣваюсь, что вамъ покажутся еще болѣе достойными хвалы подвиги людей, равныхъ намъ съ вами, когда эти подвиги уподобляются или сравниваются съ дѣяніями самихъ королей. Ради этого я предполагаю разсказать вамъ одну исторію, происшедшую между двумя друзьями, въ которой они проявили самое возвышенное благородство.
Въ тѣ времена, когда императоръ Октавіанъ еще не получилъ титула Августа и правилъ Римской имперіей въ званіи тріумвира, въ Римѣ жилъ одинъ человѣкъ благороднаго происхожденія, по имени Публій Квинтъ Фульвъ; у него былъ сынъ, Титъ Квинтъ Фульвъ, юноша богато одаренный талантами и умомъ. Отецъ отправилъ его изучать философію въ Аѳины. Онъ поручилъ его попеченію одного благороднаго аѳинянина, Кремета, съ которымъ былъ въ долголѣтней дружбѣ. Креметъ принялъ Тита въ свой домъ и поселилъ его вмѣстѣ со своимъ сыномъ, Гизиппомъ. Оба они вмѣстѣ начали учиться подъ руководствомъ одного философа, по имени Аристиппа. Оба юноши, вмѣстѣ жившіе и учившіеся, сошлись между собою во вкусахъ и привычкахъ, усвоили даже одинаковыя манеры, и между ними установилась братская и дружественная связь, до такой степени крѣпкая, что, казалось, ея ничто не въ силахъ было бы разрушить, кромѣ смерти. Ни одинъ изъ нихъ не зналъ ни покоя, ни отдыха, если они не были вмѣстѣ. Начавъ учиться, оба обнаружили одинаково похвальное прилежаніе и высокое дарованіе и оба въ одинаковой мѣрѣ достигли самыхъ высшихъ степеней познанія. Креметъ былъ какъ нельзя болѣе доволенъ обоими, и до такой степени полюбилъ Тита, что почти пересталъ различать, который изъ молодыхъ людей его родной сынъ. Такъ продолжалось три года. Затѣмъ, повинуясь общему удѣлу всего земного, старый Креметъ скончался. Юноши оплакивали его съ одинаковою горестью, такъ что друзья и родственники не могли даже различить, кто изъ нихъ болѣе нуждается въ утѣшеніяхъ.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Друзья и родственники Гизиппа вмѣстѣ съ Титомъ приступили къ нему и начали уговаривать его жениться; они нашли ему невѣсту, дѣвушку лѣтъ пятнадцати, чудной красоты и самаго знатнаго происхожденія, по имени Софронію. Когда приблизилось время свадьбы, Гизиппъ однажды сталъ просить Тита отправиться вмѣстѣ съ нимъ къ его невѣстѣ, которой онъ еще не видалъ. Когда они пришли къ ней въ домъ и дѣвушка сѣла между ними, Титъ, едва лишь взглянулъ на невѣсту своего друга, какъ не могъ уже оторвать отъ нея глазъ; онъ нашелъ ее прелестною, безмолвно восхищался ею выше мѣры и влюбился въ нее до безумія, хотя и старался не дать этого замѣтить. Побывъ у ней нѣкоторое время, они простились и вернулись домой. Здѣсь Титъ, оставшись одинъ въ своей комнатѣ, началъ думать о чудной дѣвушкѣ, и чѣмъ больше о ней думалъ, тѣмъ настойчивѣе укрѣплялся въ его душѣ ея образъ. Убѣдившись въ этомъ, онъ много разъ принимался тяжко вздыхать и, наконецъ, сказалъ себѣ:
— Ахъ, Титъ, несчастный ты человѣкъ! Куда, въ кого влагаешь ты свою душу, любовь и надежду? Развѣ ты не знаешь и не понимаешь, что въ силу вниманія, которымъ ты пользовался въ семьѣ Кремета, въ силу дружбы между тобою и Гизиппомъ, котораго она невѣста, ты долженъ почитать эту дѣвушку сестрою? Кого ты полюбилъ? Куда тебя увлекаетъ обманчивая любовь и тщетныя надежды? Открой очи твоего разума и познай, злополучный, самого себя! Дай мѣсто разуму, обуздай нечестивое вожделѣніе, умѣрь нездоровыя желанія и направь твои мысли на другой предметъ, не потакай слабостямъ, уйми ихъ въ самомъ началѣ, побѣди самого себя, пока еще есть время! Того, чего ты хочешь, не надо хотѣть: это нечестно. Ты долженъ бѣжать отъ того, чему хочешь слѣдовать, хотя бы ты и надѣялся добиться желаемаго; а ты еще не можешь и надѣяться на это; этого требуетъ отъ тебя, какъ долга, истинная дружба. Что же ты сдѣлаешь, Титъ? Ты оставишь эту неумѣстную любовь, если только хочешь поступить, какъ слѣдуетъ.
Но тутъ же вспоминалъ онъ Софронію и тотчасъ впадалъ въ противоположную крайность, отбрасывая все, что только-что порѣшилъ, и разсуждая такъ:
— Законы любви могущественнѣе всѣхъ другихъ; они рушатъ не только завѣты дружбы, но и божественные законы. Сколько разъ случалось, что отецъ влюблялся въ дочь, братъ въ сестру, мачиха въ пасынка; итакъ, много разъ случались вещи гораздо болѣе чудовищныя, чѣмъ любовь къ невѣстѣ друга. Кромѣ того, я молодъ, а молодость вся во власти закона любви. Что угодно Амуру, то должно быть по душѣ и мнѣ. Честныя дѣла — удѣлъ зрѣлаго возраста; я же могу хотѣть только того, чего хочетъ Амуръ. Красота этой дѣвушки привлекаетъ каждаго, и если я ее тоже люблю, я, человѣкъ молодой, то кто же мнѣ можетъ это поставить въ вину? Вѣдь я ее не потому именно люблю, что она принадлежитъ Гизиппу, я любилъ бы ее все равно, чьей бы она ни была. Тутъ виновата Фортуна въ томъ, что она вручила ее моему другу Гизиппу, а не кому иному. И если она должна быть любима (при ея красотѣ непремѣнно должна), то самъ же Гизиппъ будетъ доволенъ, узнавъ, что ее люблю я, а не кто-либо другой.
Но онъ тотчасъ бросалъ и это разсужденіе, раздражался и издѣвался надъ самимъ собою и впадалъ опять въ противорѣчіе. Такъ, переходя отъ одного къ другому, а отъ этого обратно къ первому, онъ протерзался весь тотъ день и всю ночь и продолжалъ мучиться слѣдующіе дни, такъ что потерялъ и забылъ и сонъ, и пищу, изнемогъ и ослабъ, и слегъ въ постель.
Гизиппъ уже нѣсколько дней сталъ замѣчать, что онъ былъ не въ мѣру задумчивъ, а тутъ вдругъ увидѣвъ, что и вовсе слегъ, отъ всей души жалѣлъ его; онъ расточалъ ему всяческія заботы, неотходилъ отъ него и настойчиво спрашивалъ его о причинѣ удручавшихъ его мыслей и болѣзни. Но Титъ все отдѣлывался разными выдумками. Гизиппъ понималъ это и продолжалъ настаивать до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, Титъ со вздохами и слезами не сказалъ ему:
— О, Гизиппъ, если бы только смерть моя была угодна богамъ, то мнѣ она была бы легче жизни. Фортуна пожелала испытать мою добродѣтель самымъ тяжкимъ искусомъ, и я съ величайшимъ стыдомъ чувствую, что добродѣтель во мнѣ побѣждена. Но такъ какъ заслуженное мною воздаяніе, то есть смерть, еще не такъ скоро придетъ, сколь я не жажду ея, ибо она для меня легче жизни, отравленной сознаніемъ моей подлости, то я открою тебѣ эту подлость; какъ мнѣ ни стыдно и ни позорно, я долженъ это сдѣлать, потому что ничего не долженъ скрывать отъ тебя!
И онъ сталъ ему разсказывать все, съ самаго начала, какъ зародились въ немъ черныя мысли, по какому поводу, какъ онѣ въ немъ боролись съ другими мыслями и какъ эти другія побѣдили, какъ онъ почувствовалъ, что онъ гибнетъ отъ безнадежной любви къ Софроніи, и какъ, наконецъ, увидя весь позоръ этой неумѣстной страсти, въ искупленіе своего проступка порѣшилъ покончить смертью, которой ему, казалось, не долго уже оставалось ждать.
Гизиппъ, выслушавъ его слова, видя его искреннія слезы, сначала нѣкоторое время оставался въ нерѣшительности. Онъ любилъ дѣвушку, но его любовь вовсе не отличалась особенною пылкостью. Онъ скоро сообразилъ, что жизнь друга для него гораздо дороже, чѣмъ обладаніе Софроніею. Слезы Тита разжалобили его, и онъ самъ заплакалъ.
— Титъ, — сказалъ онъ со слезами, — если бы ты не нуждался въ утѣшеніи, я сталъ бы тебѣ на тебя самого жаловаться, какъ на человѣка, который нарушилъ нашу дружбу, держа отъ меня столько времени въ тайнѣ роковую страсть. Она казалась тебѣ безчестною, пусть такъ; но безчестное, какъ и честное, одинаково не должно быть утаиваемо отъ друга; истинный другъ радуется честному, а нечестное усиливается удалить отъ души своего друга. Но оставимъ теперь это и обратимся къ тому, въ чемъ предстоитъ настоятельная необходимость. Что ты такъ пламенно любишь обрученную со мною Софронію, этому я не удивляюсь; я больше былъ бы удивленъ, еслибъ при ея красотѣ ты не любилъ ея; благородство твоей души должно побуждать тебя тѣмъ болѣе прилѣпляться сердцемъ къ предмету любви, чѣмъ онъ возвышеннѣе. И чѣмъ разумнѣе твоя любовь къ Софроніи, тѣмъ рѣзче выступаетъ несправедливость судьбы, которая отдала ее мнѣ; но ты не жаловался на это, хотя, конечно, я думалъ, что если бы она принадлежала другому, твоя любовь не имѣла бы въ себѣ ничего нечестнаго. Но, если ты призовешь на помощь твою обычную мудрость, ты легко поймешь, что долженъ благодарить судьбу именно за то, что она вручила ее мнѣ, а не кому-либо другому. Какъ бы ни была чиста твоя любовь, подумай, кто же другой могъ бы пожертвовать своею любовью твоей любви? А если ты только вѣришь въ мою дружбу, то долженъ понять, что я такъ не поступлю съ тобою. Съ тѣхъ поръ, какъ мы стали друзьями, я не помню ничего такого, что̀ я считалъ бы моимъ, не считая въ то же время этого и твоимъ. И въ этомъ случаѣ я поступилъ бы также, даже если бы дѣло зашло гораздо дальше, чѣмъ теперь. Но дѣло пока стало на такой точкѣ, что мнѣ не придется даже ничего дѣлить съ тобою, а просто уступить тебѣ цѣликомъ. Еслибъ я не сдѣлалъ теперь того, что такъ легко и честно могу сдѣлать, то есть мое сдѣлать твоимъ, я показалъ бы этимъ, что не умѣю должнымъ образомъ цѣнить нашей дружбы. Правда, Софронія моя невѣста, я полюбилъ ее и съ наслажденіемъ ждалъ минуты сочетанія съ нею. Но когда я вижу, что ты, человѣкъ болѣе разумный, чѣмъ я, гораздо пламеннѣе меня желаешь обладать такимъ сокровищемъ, какъ она, будь увѣренъ, что она войдетъ въ мою комнату твоею, а не моею женою. Поэтому разгони свои мрачныя мысли и свою тоску, вороти себѣ вновь утраченное здоровье, покой и веселье и съ этой минуты спокойно ожидай награды за твою любовь, болѣе достойную такой награды, чѣмъ моя!
Слушая Гизиппа, Титъ испытывалъ и радость отъ воскресшихъ надеждъ, и въ то же время стыдъ сознанія, что чѣмъ ярче проявляется великодушіе со стороны Гизиппа, тѣмъ, казалось ему, онъ меньше имѣлъ права имъ воспользоваться. И онъ, не переставая плакать, съ грустью сказалъ ему:
— Гизиппъ, твоя открытая честная дружба ясно указываетъ мнѣ то, что̀ мнѣ слѣдуетъ дѣлать. Боги не потерпятъ, чтобы я взялъ отъ тебя ту, которую они судили отдать тебѣ, какъ достойнѣйшему! Если бы они судили, что она должна принадлежать мнѣ, то, конечно, и не отдали бы ея ни тебѣ, ни кому иному. Пользуйся же свободно этимъ выборомъ боговъ, не пренебрегай ихъ внушеніемъ и даромъ, а меня предоставь безутѣшному горю, которое ими суждено мнѣ въ удѣлъ; или я сумѣю побѣдить мое горе, и тогда пользуйся своимъ счастіемъ безмятежно, или не вынесу, и тогда смерть положитъ предѣлъ моей горести.
— Титъ, — возразилъ на это Гизиппъ, — если наша дружба даетъ мнѣ власть принудить тебя сдѣлать что-либо мнѣ угодное, а тебя обязываетъ непремѣнно исполнить мое желаніе, то я именно въ настоящемъ случаѣ и воспользуюсь своею властью. И если ты не снисходишь къ моей просьбѣ, я, въ силу этой власти, предоставляемой мнѣ дружбою, устрою такъ, что Софронія будетъ твоя. Я знаю силу любви, знаю, что она много разъ доводила несчастливыхъ любовниковъ до смерти; а я вижу, какъ ты ослабъ, обезсилѣлъ, вижу, что тебѣ не справиться со слезами и горемъ и что они одержатъ надъ тобою верхъ, ты погибнешь, и я, конечно, вслѣдъ за тобою. И такъ, еслибъ я тебя не имѣлъ причинъ любить, то мнѣ твоя жизнь была бы дорога просто потому, что съ нею связана моя собственная жизнь. Поэтому Софронія будетъ твоею; тебѣ не найти такъ легко другой, которая удовлетворила бы тебя, я же очень легко могу найти и полюбить, къ моему и твоему удовольствію. Если бы хорошую жену было такъ же трудно находить, какъ хорошаго друга, то я, быть можетъ, и не проявилъ бы такой уступчивости. Но такъ какъ я могу сыскать себѣ другую жену безъ малѣйшаго затрудненія, а другого друга мнѣ не найти, то я предпочитаю лучше перемѣнить жену, чѣмъ утратить тебя; я говорю перемѣнить, а не потерять, потому, что, уступая ее тебѣ, я не теряю ея, а только мѣняю хорошее на лучшее. И потому, если мои просьбы что-нибудь для тебя значатъ, прошу тебя, покинь свою горесть. Утѣшь сразу и себя, и меня; съ свѣтлою надеждою воспользуйся тою радостью, какой требуетъ отъ тебя твоя горячая любовь.
Титъ все еще смущался дать согласіе, чтобы Софронія стала его женою, и все еще этому противился, колеблясь между любовью, которая влекла его къ счастью, и увѣщаніями Гизиппа, которыя возмущали его благородство.
— Видишь ли, Гизиппъ, — сказалъ онъ, — я не знаю, право, что собственно я исполню: свое ли намѣреніе или твои увѣщанія, если послушаюсь тебя. Твое великодушіе побѣждаетъ смущеніе и стыдъ, которыми я невольно терзаюсь, и я поступлю такъ, какъ ты настаиваешь. Но, запомни это, я совершенно ясно сознаю, что получаю изъ твоихъ рукъ не только любимую мною женщину, но вмѣстѣ съ тѣмъ и жизнь мою. Да будетъ же угодно богамъ, чтобы рано или поздно я могъ вознаградить тебя по мѣрѣ силъ моихъ за всю ту доброту, которую ты мнѣ выказалъ въ большей мѣрѣ, чѣмъ я самъ себѣ!
— Я вижу одинъ только путь, чтобы все это привести къ благополучному концу, — сказалъ Гизиппъ. — Какъ тебѣ извѣстно, послѣ долгихъ переговоровъ между моими родственниками и родителями Софроніи, она обручена со мною, стала моею нареченною невѣстою, и если мнѣ теперь пойти и отказаться отъ нея, изъ этого выйдетъ только величайшій скандалъ и ссора между моею и ея роднею. Я, конечно, не остановился бы передъ этимъ, если бы оставался увѣренъ, что такимъ путемъ она станетъ твоею женою. Но у меня является опасеніе, что если я такъ сдѣлаю, ея родители не такъ скоро рѣшатся выдать ее за другого и вдобавокъ могутъ избрать другого вмѣсто тебя, и ты потеряешь то, отъ чего я откажусь. И потому я долженъ продолжать начатое, — тебѣ надо съ этимъ согласиться. Когда же я введу ее въ свой домъ, какъ свою жену, и сыграю свадьбу, ты въ полной тайнѣ, по предварительному уговору между нами, проведешь съ нею ночь, какъ съ своего женою. Потомъ, выбравъ удобное время, мы объявимъ объ этомъ роднѣ; понравится имъ это — хорошо, а не понравится, такъ ужь не передѣлаютъ и волей-неволей принуждены будутъ удовольствоваться совершившимся.
Титу этотъ планъ понравился. Когда онъ совсѣмъ выздоровѣлъ и оправился, Гизиппъ ввелъ жену въ свой домъ. Устроили роскошный свадебный пиръ. Наступила ночь; женщины возложили новобрачную на супружеское ложе и удалились. Комната Тита была рядомъ съ комнатою Гизиппа и можно было пройти изъ одной въ другую. Гизиппъ въ своей комнатѣ погасилъ свѣтъ, тихонько прошелъ къ Титу и сказалъ ему, чтобы онъ шелъ къ его женѣ. Титъ, побѣжденный смущеніемъ, отказался и даже почувствовалъ раскаяніе въ своемъ прежнемъ рѣшеніи. Гизиппъ совершенно искренно и отъ всей души приносилъ ему эту жертву и потому послѣ долгихъ споровъ ему удалось уговорить его. Титъ, приблизившись къ ложу, какъ бы въ шутку спросилъ молодую, согласна ли она быть его женою. Та, думая, что это Гизиппъ, отвѣчала: «да». Тогда онъ надѣлъ ей на палецъ прекрасный и дорогой перстень и сказалъ:
— А я хочу быть твоимъ мужемъ!
Совершивъ такимъ образомъ обручальный обрядъ, онъ предался съ нею брачному наслажденію; и ни ей самой, и никому на свѣтѣ въ голову не приходило, что съ нею не Гизиппъ, а другой.
Такъ совершился бракъ Тита съ Софроніею. Какъ разъ въ это время его отецъ Публій умеръ; его извѣстили объ этомъ и просили немедленно вернуться въ Римъ, для того, чтобы вступить во владѣніе наслѣдствомъ. Онъ сталъ совѣтоваться съ Гизиппомъ, какъ ему сдѣлать, чтобы взять съ собою Софронію. Конечно, этого нельзя было сдѣлать иначе, какъ въ точности объяснивъ ей все дѣло. Поэтому они позвали ее и разсказали ей все, какъ было, а Титъ все это подтвердилъ, приведя ей на память множество мелкихъ случайностей, происходившихъ между ними, когда они бывали одни. Она сначала посмотрѣла на того и на другого съ нѣкоторымъ негодованіемъ, а затѣмъ принялась горько плакать, укоряя Гизиппа въ обманѣ. Потомъ она побѣжала въ домъ родителей и разсказала отцу и матери о томъ, какъ Гизиппъ обманулъ ее и ихъ, утверждая, что она сдѣлалась женою Тита, а вовсе не Гизиппа, какъ всѣ думали. Отецъ принялъ это, какъ самую тяжкую обиду, и между нимъ и родными Гизиппа начались безконечные перекоры, пересуды и смуты. Гизиппа одинаково возненавидѣли какъ его родня, такъ и всѣ родственники Софроніи; каждый считалъ его достойнымъ не только презрѣнія, но и тяжкаго возмездія. Тотъ же утверждалъ только одно, что онъ поступилъ честно, родителей же Софроніи ничѣмъ не обидѣлъ, такъ какъ предоставилъ ей лучшаго мужа, чѣмъ онъ самъ. Съ другой стороны, Титъ, видя все это, впалъ въ страшную тоску. Но онъ зналъ манеру грековъ — шумѣть и грозить, пока никто имъ на это не даетъ отвѣта, а когда сумѣютъ отвѣтить какъ слѣдуетъ — тотчасъ примолкнуть и стать ласковыми; онъ рѣшилъ положить конецъ этой исторіи, проявивъ духъ римлянина и умъ аѳинянина. Онъ собралъ родню Гизиппа и Софроніи въ храмѣ, явился туда самъ въ сопровожденіи Гизиппа и держалъ къ собравшимся такую рѣчь:
— Философы единогласно утверждаютъ, что смертные поступаютъ не иначе, какъ по произволенію и предусмотрѣнію боговъ, и потому одни думаютъ, что все, что̀ свершается и должно свершится, подчинено гнету необходимости, другіе же относятъ это только къ вещамъ совершившимся. Кто дастъ себѣ трудъ вдуматься въ эти разнообразныя мнѣнія, тотъ долженъ понятъ, что спорить о чемъ-либо, чего нельзя вернуть — значитъ стремиться выказать себя болѣе мудрымъ, чѣмъ боги; но мы должны вѣровать, что боги суть обладатели вѣчнаго разума, располагаютъ всѣмъ и управляютъ нами и дѣлами нашими безъ всякаго заблужденія. Отвергать ихъ дѣянія — безсмысленное заблужденіе, достойное безсловеснаго животнаго; и вы сами можете понять, какого возмездія достойны тѣ, что, обсуждая рѣшенія боговъ, даютъ себя увлечь нечестивому гнѣву. А, по моему мнѣнію, именно таковы вы всѣ. Вы утверждали и продолжаете утверждать, что Софронія должна была стать женою Гизиппа, а стала моею, и забываете, что если такъ совершилось, то только потому, что отъ вѣчности было суждено, чтобы она стала женою не Гизиппа, а моею!
«Но оставимъ говорить о тайнахъ предопредѣленія и о намѣреніяхъ боговъ; многимъ эти вещи кажутся слишкомъ темными и недоступными разумѣнію смертныхъ, а иные даже думаютъ, что боги и совсѣмъ не удостаиваютъ нашихъ дѣлъ своимъ вниманіемъ; обратимся къ нашему людскому разуму. Тутъ мнѣ придется сдѣлать два существенныхъ отступленія отъ моихъ обычныхъ правилъ: во-первыхъ, воздать хвалу себѣ самому, а во-вторыхъ, побранить другихъ. Но такъ какъ ни въ томъ, ни въ другомъ я ни на волосъ не уклонюсь отъ истины, и такъ какъ этого неминуемо требуютъ обстоятельства, то я долженъ это сдѣлать. Ваши нападки на Гизиппа основываются лишь на раздраженіи, а отнюдь не на разумныхъ доводахъ; вы на него ропщете, укоряете его, язвите и осыпаете бранью за то, что онъ по доброй волѣ отдалъ мнѣ въ супруги ту, которую вы предназначили ему. Я же нахожу, что онъ за это заслуживаетъ только похвалы, и на это существуютъ двѣ причины: первая въ томъ, что онъ поступилъ какъ подобаетъ истинному другу, а вторая въ томъ, что его поступокъ гораздо разумнѣе, чѣмъ ваше первоначальное рѣшеніе. Святые завѣты дружбы требуютъ, чтобы друзья дѣлали все одинъ для другого; этого я не буду и доказывать, а скажу только, что узы дружбы могутъ быть несравненно тѣснѣе и крѣпче, чѣмъ узы кровныя и родственныя; друзья избираются нами самими, а родственники даются намъ судьбою. Что же удивительнаго въ томъ, что Гизиппъ, будучи моимъ другомъ, въ большей мѣрѣ возлюбилъ мою жизнь, чѣмъ дорожилъ вашимъ благоволеніемъ? Но перейдемъ ко второму доводу, которымъ я настойчиво стремлюсь доказать вамъ, что Гизиппъ поступилъ гораздо разумнѣе васъ; сколько я могу судить, вы совсѣмъ не вникаете въ предопредѣленіе боговъ и не хотите знать силы дружескихъ узъ. Ваше мнѣніе, вашъ взглядъ и разумѣніе были таковы, что Софронію слѣдовало отдать Гизиппу, человѣку молодому, философу; мнѣніе Гизиппа было то же самое — отдать ее молодому и философу; вы рѣшили ее отдать аѳинянину, Гизиппъ — римлянину; вы избрали ей мужа изъ людей благородныхъ, Гизиппъ далъ ей мужа еще болѣе знатнаго рода, вы избрали богатаго мужа, Гизиппъ — богатѣйшаго. Вы назначили ее молодому человѣку, который не только не любилъ ея, но почти и не зналъ вовсе, а Гизиппъ передалъ ее человѣку, который любилъ ее свыше своего счастія и больше своей жизни. А чтобы показать вамъ ближе, что онъ поступилъ лучше, чѣмъ вы предполагали поступить, вникнемъ въ подробности. Что я молодъ и такой же философъ, какъ Гизиппъ, показываютъ моя внѣшность и мое ученіе; объ этомъ нечего много и распространяться; наши лѣта одинаковы, равно какъ вполнѣ одинаково и наше образованіе. Правда, онъ аѳинянинъ, а я римлянинъ. Но если взвѣшивать достоинства обоихъ городовъ, то я замѣчу, что мой родной городъ — свободный, а его — подвластный; я могу утверждать, что происхожу изъ города-владыки всего міра, а онъ изъ города — подчиненнаго моему. Я скажу, что я родомъ изъ города, въ которомъ процвѣтаютъ и сила, и власть, и наука, онъ же можетъ похвастать своимъ городомъ только какъ центромъ науки. За всѣмъ тѣмъ, хотя вы и видите во мнѣ здѣсь только скромнаго ученика, однако, я вовсе не происхожу изъ подонковъ римскаго населенія. Мои дома и публичныя мѣста Рима полны изображеніями моихъ древнѣйшихъ предковъ, а лѣтописи римскія — извѣстій о тріумфахъ Квинтовъ въ римскомъ Капитоліи; но древность происхожденія не ослабила со временемъ нашего славнаго рода: онъ процвѣтаетъ и по сей день. Мнѣ стыдно хвастать своими богатствами: я долженъ помнить, что благородный римлянинъ гордится однимъ только древнимъ наслѣдіемъ — честною бѣдностью. Толпа обыкновенно осуждаетъ бѣдность и превозноситъ богатство; но меня нельзя попрекнуть и бѣдностью: я богатъ, хотя стяжалъ свое богатство не жадностью, а получилъ его изъ рукъ Фортуны. Вамъ хотѣлось имѣть родственникомъ знатнаго согражданина Гизиппа. Но вспомните о томъ, что я буду вамъ не менѣе его полезенъ у себя въ Римѣ; вы найдете во мнѣ внимательнаго и полезнаго предстателя какъ въ частныхъ, такъ и въ общественныхъ дѣлахъ вашихъ!
«Итакъ, отложивъ въ сторону задоръ своенравія и разсуждая здраво, скажите, кто рѣшился одобрить ваше намѣреніе и осудить поступокъ моего Гизиппа? Конечно, никто! Софронія вышла замужъ за Тита Квинта Фульва, богатаго римлянина, человѣка древняго и знатнаго рода, друга Гизиппа, и кто на это жалуется и гнѣвается, тотъ просто самъ не знаетъ, что говоритъ и дѣлаетъ!
«Многіе, быть можетъ, окажутся раздраженными не тѣмъ, что Софронія стала женою Тита, а тѣмъ, что этотъ бракъ совершился такимъ путемъ, т. е. тайкомъ, обманомъ, хитростью, безъ вѣдома родителей и родственниковъ. Но въ этомъ опять-таки нѣтъ ничего ни удивительнаго, ни новаго. Я уже не говорю о тѣхъ, что̀ брали себѣ мужей помимо воли родителей; не говорю о тѣхъ, что̀ бѣжали съ своими любовниками и становились любовницами, а не женами; не говорю о тѣхъ, что вынудили у родителей согласіе на бракъ, сдѣлавшись до него беременными; не говорю потому, что все это до Софроніи ни малѣйшимъ образомъ не касается. Она была уступлена Гизиппомъ Титу честно и добровольно. Иные скажутъ, что на ней женился другой, не тотъ, кто долженъ былъ стать ея мужемъ. Но это все глупости, бабьи пересуды, плоды недомыслія. Фортуна не въ первый разъ прибѣгаетъ къ разнообразнымъ путямъ и средствамъ для достиженія опредѣленныхъ цѣлей. Не все ли равно, сапожникъ или философъ разсудилъ мое дѣло, тайно или явно онъ это сдѣлалъ, если все окончилось благополучно? Я приму мѣры къ тому, чтобы сапожникъ, если онъ ненадеженъ, не совался впредь въ мои дѣла, а на этотъ разъ все же скажу ему спасибо. Если Гизиппъ женился на Софроніи, то не глупо ли вамъ жаловаться на него и на способъ, которымъ онъ совершилъ бракъ? Если вы разувѣрились въ немъ и не хотите болѣе довѣряться ему, смотрите только, чтобы вновь за него не выдавать вашихъ невѣстъ, а на этотъ разъ поблагодарите его.
«За всѣмъ тѣмъ вы должны помнить, что я ни хитростью, ни обманомъ не искалъ случая положить какое бы то ни было пятно на честь и чистоту вашей крови въ лицѣ Софроніи. Хотя я и тайно женился на ней, но не похитилъ, какъ тать, ея дѣвственности, не воспользовался ею, какъ врагъ, отказываясь потомъ отъ родства съ вами; я дѣйствовалъ, какъ честный человѣкъ, порабощенный ея красотою и добродѣтелями. Я просто опасался, что если поведу дѣло открыто, со всѣми обычными формальностями, то вы, изъ любви къ ней, пожалуй, не отдадите ея за меня только изъ-за того, что я увезу ее отъ васъ съ собою въ Римъ. Ради этого я прибѣгъ къ тайному браку, который теперь открываю вамъ; и ради этого же Гизиппъ, во имя дружбы ко мнѣ, согласился на то, чего первоначально совсѣмъ не имѣлъ намѣренія дѣлать. Страстно любя Софронію, я стремился сочетаться съ нею не какъ любовникъ, а какъ мужъ; она сама можетъ засвидѣтельствовать, что прежде, чѣмъ вступить въ обладаніе ею, я обручился съ нею, произнеся обычныя слова и надѣвъ ей кольцо, спросилъ ее, хочетъ ли она взять меня въ мужья, и получилъ отъ нея въ отвѣтъ «да»! Если она полагаетъ, что я обманулъ ее, то вина тутъ не моя, а ея, зачѣмъ она не спросила меня, кто я.
«Итакъ, вотъ то великое зло, тотъ тяжкій грѣхъ, который свершили мы — Гизиппъ, мой другъ, и я, влюбленный, грѣхъ, вслѣдствіе котораго Софронія стала женою Тита Квинта; за этотъ грѣхъ вы насъ укоряете, осыпаете угрозами. А что вы сдѣлали бы, если бы онъ отдалъ ее человѣку грубому, простолюдину, рабу? Какими тюрьмами и кознями грозили бы вы ему?
«Но оставимъ все это. Случилось то, чего я не ожидалъ такъ скоро, именно умеръ мой отецъ; теперь я долженъ вернуться въ Римъ. Намѣреваясь, конечно, взять съ собою Софронію, я долженъ открыть вамъ то, что, быть можетъ, еще продолжалъ бы скрывать. Если вы люди благоразумные, то примете это легко и съ радостью, потому что если бы я хотѣлъ васъ обмануть или обидѣть, то бросилъ бы ее здѣсь, обезчещенную. Но боги не потерпятъ, чтобы такая подлость могла вмѣститься въ душѣ римлянина! Софронія, по соизволенію боговъ, по силѣ человѣческихъ законовъ, по достойному хвалы здравому смыслу моего Гизиппа, наконецъ, по моей любовной хитрости, стала моею. А вы, почитая себя мудрѣе боговъ и другихъ людей, богохульно оспариваете это, причиняя мнѣ невыносимую пытку. Вы задерживаете Софронію у себя, не имѣя на то никакого права, а Гизиппа, которому вы должны быть признательны, преслѣдуете, какъ лютаго врага. До какой степени безсмысленно то и другое, я вамъ больше не буду доказывать, но обращусь лишь къ вамъ съ дружескимъ совѣтомъ — отложить въ сторону ваше раздраженіе, бросить ваши угрозы и возвратить мнѣ Софронію, чтобы я могъ, счастливый и довольный, и впредь оставаться вашимъ добрымъ родственникомъ. Только будьте увѣрены, нравится или не нравится вамъ происшедшее, что если вы вздумаете поступить наперекоръ мнѣ, я возьму отъ васъ Гизиппа, и какъ только вернусь въ Римъ, сумѣю отобрать ту, что стала моею по праву, вопреки вашему сопротивленію. А что можетъ значить негодованіе, запылавшее въ душѣ римлянина, я докажу вамъ это на дѣлѣ, если вы захотите сдѣлать изъ меня вашего врага!»
Покончивъ свою рѣчь, Титъ всталъ съ разгнѣваннымъ лицомъ, взялъ за руку Гизиппа и, не обращая больше вниманія на собравшихся въ храмѣ, вышелъ изъ него, грозно поднявъ голову. Изъ оставшихся тамъ одни раздѣляли доводы Тита и охотно соглашались войти съ нимъ въ родство и дружбу, другіе были напуганы его послѣдними словами. Начали они разсуждать между собою и порѣшили, что лучше всего будетъ полюбовно породниться съ Титомъ, если Гизиппъ самъ добровольно отъ этого отказался; хуже будетъ, разсудили они, если и Гизиппа потеряемъ, и въ Титѣ наживемъ врага. Порѣшивъ такъ, они пошли къ Титу и объявили ему о своемъ согласіи на то, чтобы Софронія стала его женою; они просили его быть ихъ дорогимъ родственникомъ, а Гизиппа — добрымъ другомъ. Повеселившись за дружескимъ пиромъ, они ушли и прислали къ нему Софронію. Она, какъ женщина умная, взвѣсила всю силу необходимости и перенесла свою любовь къ Гизиппу на Тита, и вмѣстѣ съ нимъ отправилась въ Римъ, гдѣ ихъ встрѣтили съ большимъ почетомъ.
Гизиппъ, оставшись въ Аѳинахъ, скоро увидѣлъ, что онъ утратилъ почти всякое уваженіе среди друзей и родни. Спустя нѣкоторое время, случилась какая-то распря между аѳинскими гражданами, въ которую былъ впутанъ и Гизиппъ; кончилось тѣмъ, что его вмѣстѣ со всею роднею изгнали изъ Аѳинъ, и онъ удалился оттуда въ позорѣ и нищетѣ. Онъ сталъ не только неимущимъ, по прямо доведенъ былъ до нищенства. Кое-какъ добрался онъ до Рима; онъ шелъ къ своему Титу въ надеждѣ, что тотъ не забылъ о немъ. Онъ узналъ, что Титъ живъ и здоровъ и пользуется въ Римѣ всеобщимъ уваженіемъ. Гизиппу указали его богатые дома, и онъ сталъ передъ его дверью, когда Титъ проходилъ; онъ не говорилъ ни слова, не смѣлъ говорить, приниженный нищетою; но онъ хотѣлъ, чтобы Титъ увидѣлъ его, призналъ, назвалъ по имени. Когда тотъ прошелъ мимо, не обративъ на него вниманія, Гизиппу показалось, что Титъ смотрѣлъ на него и узналъ, но пренебрегъ имъ, и тутъ, вспомнивъ все, что онъ сдѣлалъ для Тита, онъ, полный отчаянія и негодованія, отошелъ прочь.
Настала ночь, у него не было денегъ, онъ былъ голоденъ и не зналъ, гдѣ преклонить голову. Онъ рѣшилъ покончить съ собою. Бредя наудачу, Гизиппъ пришелъ въ какой-то лѣсъ и тамъ нашелъ большую пещеру, въ которой и рѣшился переночевать. Онъ растянулся на голой землѣ и, побѣжденный усталостью, скоро уснулъ. Подъ утро въ пещеру пришли двое бродягъ, которые въ ту ночь вмѣстѣ ходили на кражу; между ними вышла какая-то ссора и одинъ изъ нихъ въ схваткѣ убилъ другого и убѣжалъ. Гизиппъ все это видѣлъ и слышалъ; ему подумалось, что судьба послала ему удобный случай покончить жизнь, не налагая на себя рукъ. Онъ остался на мѣстѣ; когда туда прибыли судейскіе стражники, уже освѣдомленные объ убійствѣ, и увидѣли Гизиппа, то схватили его и взяли подъ стражу. На допросѣ онъ показалъ, что убійца — онъ. Поэтому преторъ, котораго звали Маркомъ Варрономъ, приговорилъ его, по тамошнимъ законамъ, къ распятію на крестѣ.
Случилось, что какъ разъ въ это время зашелъ въ преторію Титъ. Внимательно посмотрѣвъ въ лицо несчастному осужденному и узнавъ за что онъ приговоренъ, Титъ вдругъ узналъ въ немъ Гизиппа и былъ донельзя удивленъ его жалкимъ видомъ, нищетою и тѣмъ, что онъ очутился въ Римѣ. Проникнувшись пламеннымъ желаніемъ спасти его, онъ не видѣлъ къ тому никакого иного средства, какъ только принять убійство на себя, чтобы тѣмъ оправдать его. Онъ тотчасъ выступилъ впередъ и крикнулъ:
— Маркъ Варронъ, отпусти несчастнаго, котораго ты осудилъ, потому что онъ невиненъ! Я и безъ того довольно оскорбилъ боговъ тѣмъ, что убилъ человѣка, котораго твои стражники нашли мертвымъ сегодня утромъ, и не хочу еще больше раздражать ихъ смертью другого, ни въ чемъ неповиннаго!
Варронъ былъ чрезвычайно удивленъ и его особенно смутило то, что эти слова были сказаны громко, во всеуслышаніе находившихся въ преторіи. Онъ не могъ уклониться отъ того, что предписывалъ ему законъ, велѣлъ вернуть Гизиппа и въ присутствіи Тита сказалъ ему:
— Какъ ты могъ быть до такой степени безумнымъ, чтобы, будучи невиннымъ, сдѣлать такое признаніе, за которое тебѣ угрожала неминуемая смерть! Ты показалъ, что убилъ въ ту ночь человѣка, а вотъ пришелъ другой, который утверждаетъ, что убилъ не ты, а онъ!
Гизиппъ взглянулъ на того человѣка и увидѣлъ, что это Титъ. Онъ понялъ, что тотъ сдѣлалъ признаніе ради его спасенія, въ благодарность за принесенную ему жертву. Со слезами умиленія онъ сказалъ претору:
— О, Варронъ, настоящій убійца — это я, и милосердіе Тита, направленное къ моему спасенію, явилось слишкомъ поздно!
— Преторъ, — восклицалъ въ то же время Титъ, — ты самъ видишь, что этотъ человѣкъ иноземецъ, что онъ былъ найденъ около убитаго безъ всякаго оружія, и что онъ просто-на-просто ищетъ смерти вслѣдствіе нищеты. Освободи его, а меня казни, какъ я того заслуживаю!
Варронъ былъ пораженъ настойчивостью, которую они оба проявляли, и ему уже начало казаться, что ни одинъ изъ нихъ не виновенъ въ убійствѣ, и онъ сталъ обдумывать, какъ бы освободить ихъ обоихъ. Въ эту минуту передъ ними явился одинъ молодой человѣкъ, по имени Публій Амбустъ, извѣстный всему Риму, какъ отчаянный негодяй. Онъ-то и совершилъ это убійство. Когда онъ узналъ, что двое совершенно невинныхъ людей обвиняютъ себя въ этомъ преступленіи, сердце его было охвачено такимъ состраданіемъ къ ихъ невинности, что онъ самъ, движимый этимъ чувствомъ, предсталъ передъ Варрономъ и сказалъ ему:
— Преторъ, мои злодѣянія побуждаютъ меня разрѣшить тяжкій споръ этихъ двухъ людей. Я не знаю, какое божество внутри меня побуждаетъ повѣдать тебѣ мой грѣхъ. Знай же, ни одинъ изъ этихъ двухъ не повиненъ въ томъ, что взводитъ на себя. Это я убилъ того человѣка сегодня на разсвѣтѣ, а вотъ этотъ бѣдняга, здѣсь находящійся, былъ тамъ въ это время; я видѣлъ, что онъ спалъ въ то время, какъ я съ убитымъ занимался дѣлежомъ наворованныхъ вещей. Тита мнѣ нечего оправдывать, онъ человѣкъ всѣмъ извѣстный, и никто не можетъ его заподозрить въ подобномъ дѣлѣ. Поэтому освободи ихъ, и пусть казнь, которой требуетъ законъ, падетъ на меня!
Вѣсть объ этомъ удивительномъ происшествіи дошла, наконецъ, и до Октавіана. Онъ повелѣлъ привести къ себѣ всѣхъ трехъ и пожелалъ выслушалъ отъ нихъ самихъ, что именно побуждаетъ каждаго изъ нихъ принимать вину на себя; и каждый разсказалъ ему всю правду. Октавіанъ отпустилъ тѣхъ двухъ, потому что они были невинны, а третьему простилъ изъ любви къ нимъ.
Титъ взялъ къ себѣ своего Гизиппа, долго и горячо упрекалъ его за его мнительность и устроилъ на радости блестящій пиръ. Въ домѣ Тита его приняла Софронія со слезами на глазахъ, какъ брата. Когда онъ отдохнулъ, Титъ его одѣлъ, какъ приличествовало его прежнему состоянію, и сдѣлалъ его совладѣльцемъ всѣхъ своихъ имѣній и сокровищъ; потомъ онъ далъ ему въ жены свою молоденькую сестру Фульвію и при этомъ сказалъ:
— Гизиппъ, дѣлай теперь, какъ хочешь: оставайся здѣсь со мною или бери все, что я тебѣ далъ, и возвращайся на родину!
Гизиппъ, какъ изгнанникъ, не могъ вернуться въ родной городъ; съ другой стороны, его привязывала къ Титу ихъ столь прочно скрѣпленная дружба, и онъ рѣшилъ сдѣлаться римскимъ гражданиномъ. Они жили вмѣстѣ, въ одномъ домѣ, онъ съ своею Фульвіею, а Титъ съ Софроніею, и ихъ дружба, насколько это еще было возможно, съ каждымъ днемъ все болѣе укрѣплялась.
Дружба — святая вещь. Она достойна не только почтенія, но и вѣчной хвалы, какъ мать щедрости и честности, сестра благодарности и любви къ ближнему, заклятый врагъ ненависти и скаредности; она всегда и не нуждаясь въ особой просьбѣ располагаетъ человѣка сдѣлать для другого то, что онъ хотѣлъ бы, чтобы ему самому было сдѣлано. Но, увы, святѣйшія узы дружбы теперь очень рѣдко встрѣчаются; стыдъ и срамъ человѣческой жадности и себялюбію, которыя побуждаютъ всѣхъ блюсти только свои дѣла и интересы. Изъ-за нея святая дружба ушла куда-то, на край свѣта! Какая любовь, какое богатство, какая родня были бы достаточно сильны для того, чтобы слезы Тита отозвались въ сердцѣ Гизиппа и заставили его рѣшиться уступить тому свою прелестную, любимую жену? А дружба сдѣлала это! Какіе законы, какія угрозы, какой страхъ могли удержать юныя и пылкія руки Гизиппа заключить на своемъ собственномъ ложѣ въ свои объятія прелестную молодую женщину, которая, быть можетъ, ждала и призывала его? Но и это сдѣлала дружба! Какія блага, какія почести могли побудить Гизиппа пренебречь ссорою съ своею роднею и съ родителями Софроніи, пренебречь порочащею его молвою, пренебречь насмѣшками и злыми издѣвательствами? Опять таки только требованія дружбы. Съ другой стороны, что побудило Тита, — который могъ бы спокойно сдѣлать видъ, что не узнаетъ Гизиппа, — нимало не задумываясь, идти навстрѣчу смерти, чтобы только избавить Гизиппа отъ распятія, котораго онъ самъ искалъ, если не та же дружба? Кто заставилъ Тита раздѣлить съ Гизиппомъ свое богатѣйшее наслѣдіе послѣ того, какъ судьба лишила его имущества, если не дружба? Что иное, если не дружба, побудило Тита отдать нищему Гизиппу родную сестру въ жены?
Люди стремятся только къ тому, чтобы пріобрѣсти побольше родни, завести цѣлую толпу братьевъ, такую же кучу дѣтей, накупить за свои деньги многочисленныхъ рабовъ. А выходитъ такъ, что каждому приходится бояться даже самой ничтожной бѣды, а что касается до большого несчастья, то при немъ не всегда найдетъ себѣ надежную опору даже сынъ въ отцѣ, братъ въ братѣ. А другъ — всегда надежнѣйшій оплотъ въ бѣдѣ.