на другой предметъ, не потакай слабостямъ, уйми ихъ въ самомъ началѣ, побѣди самого себя, пока еще есть время! Того, чего ты хочешь, не надо хотѣть: это нечестно. Ты долженъ бѣжать отъ того, чему хочешь слѣдовать, хотя бы ты и надѣялся добиться желаемаго; а ты еще не можешь и надѣяться на это; этого требуетъ отъ тебя, какъ долга, истинная дружба. Что же ты сдѣлаешь, Титъ? Ты оставишь эту неумѣстную любовь, если только хочешь поступить, какъ слѣдуетъ.
Но тутъ же вспоминалъ онъ Софронію и тотчасъ впадалъ въ противоположную крайность, отбрасывая все, что только-что порѣшилъ, и разсуждая такъ:
— Законы любви могущественнѣе всѣхъ другихъ; они рушатъ не только завѣты дружбы, но и божественные законы. Сколько разъ случалось, что отецъ влюблялся въ дочь, братъ въ сестру, мачиха въ пасынка; итакъ, много разъ случались вещи гораздо болѣе чудовищныя, чѣмъ любовь къ невѣстѣ друга. Кромѣ того, я молодъ, а молодость вся во власти закона любви. Что угодно Амуру, то должно быть по душѣ и мнѣ. Честныя дѣла — удѣлъ зрѣлаго возраста; я же могу хотѣть только того, чего хочетъ Амуръ. Красота этой дѣвушки привлекаетъ каждаго, и если я ее тоже люблю, я, человѣкъ молодой, то кто же мнѣ можетъ это поставить въ вину? Вѣдь я ее не потому именно люблю, что она принадлежитъ Гизиппу, я любилъ бы ее все равно, чьей бы она ни была. Тутъ виновата Фортуна въ томъ, что она вручила ее моему другу Гизиппу, а не кому иному. И если она должна быть любима (при ея красотѣ непремѣнно должна), то самъ же Гизиппъ будетъ доволенъ, узнавъ, что ее люблю я, а не кто-либо другой.
Но онъ тотчасъ бросалъ и это разсужденіе, раздражался и издѣвался надъ самимъ собою и впадалъ опять въ противорѣчіе. Такъ, переходя отъ одного къ другому, а отъ этого обратно къ первому, онъ протерзался весь тотъ день и всю ночь и продолжалъ мучиться слѣдующіе дни, такъ что потерялъ и забылъ и сонъ, и пищу, изнемогъ и ослабъ, и слегъ въ постель.
Гизиппъ уже нѣсколько дней сталъ замѣчать, что онъ былъ не въ мѣру задумчивъ, а тутъ вдругъ увидѣвъ, что и вовсе слегъ, отъ всей души жалѣлъ его; онъ расточалъ ему всяческія заботы, неотходилъ отъ него и настойчиво спрашивалъ его о причинѣ удручавшихъ его мыслей и болѣзни. Но Титъ все отдѣлывался разными выдумками. Гизиппъ понималъ это и продолжалъ настаивать до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, Титъ со вздохами и слезами не сказалъ ему:
— О, Гизиппъ, если бы только смерть моя была угодна богамъ, то мнѣ она была бы легче жизни. Фортуна пожелала испытать мою добродѣтель самымъ тяжкимъ искусомъ, и я съ величайшимъ стыдомъ чувствую, что добродѣтель во мнѣ побѣждена. Но такъ какъ заслуженное мною воздаяніе, то есть смерть, еще не такъ скоро придетъ, сколь я не жажду ея, ибо она для меня легче жизни, отравленной сознаніемъ моей подлости, то я открою тебѣ эту подлость; какъ мнѣ ни стыдно и ни позорно, я долженъ это сдѣлать, потому что ничего не долженъ скрывать отъ тебя!
И онъ сталъ ему разсказывать все, съ самаго начала, какъ зародились въ немъ черныя мысли, по какому поводу, какъ онѣ въ немъ боролись съ другими мыслями и какъ эти другія побѣдили, какъ онъ
