На восточной окраине местечка Нагий Нэмети до сих пор виднеется полуразвалившийся, заброшенный дом, стоящий среди запущенного, заросшего, заброшенного сада. Ветер свободно вторгается в выбитые окна этого дома; в дырья прогнившей, частью обрушившейся крыши струится дождевая вода, а зимою валятся хлопья снега; в глубоких ранах разрушающихся каменных стен давно уже поселились ночные совы да летучие мыши, а когда лучи солнца достигают своими яркими нитями выкрошившегося фундамента, из-под него выползают ящерицы и змеи. Одичавший сад обильно заселяют летом певчие птицы, привыкшие к тому, что никто не потревожит их покоя в этом уединенном пристанище; зимою же там мелькают огоньки волчьих глаз. Перед самым домом стоит старая, громадная липа, совершенно лишенная листвы, равно голая и зимою и летом; из гнилого дупла этой мертвой липы выбросилась поросль белой, таинственной омелы; никому из живущих в местечке не приходит в голову мысль срубить громадный ствол мертвого дерева, как никто из проходящих мимо него не сорвал никогда омелы; напротив того: всякий прохожий, будь он еврей или христианин, старается как можно дальше обойти стороною дерево, пройти поскорее мимо него, да еще проходя шепчет про себя молитву за умерших.
Лет сорок тому назад, в тот период времени, когда в стране беспорядочно кипела междоусобная война, в доме, пришедшем теперь в такую ветхость, жила молодая еврейская парочка: хлебный торговец Адольф Зонненфельд и его жена Сарра, имевшая еще другое имя Эглантины, почему ее и звали обыкновенно Эглой. Сарре едва исполнилось пятнадцать лет, когда Зонненфельд, взяв ее из строгих рук её родителей, ввел в дом свой в качестве молодой жены; но даже в этот ранний период женского возраста это была роскошно расцветшая роза Сарона. В то время как сам Зонненфельд являл собою тип обычного горожанина, совершенно утратившего восточную индивидуальность своего происхождения, горожанина достаточно белокурого, достаточно слабого духом и телом, для того, чтоб в нём можно было признать отдаленного потомка библейских героев, красавица жена его выглядела истой еврейкой хорошего старого типа: красивая, роскошно развитая фигура, спокойное, вдумчивое лицо, глубокие черные глаза, из которых порою светилась холодная насмешка, порою же сверкал огонек внутренней силы, маленький, хорошо поставленный ротик, сомкнутые губки которого казалось были созданы настолько же для страстных поцелуев как и для выражения повелений подлежащих безусловному исполнению. Вообще нельзя было себе представить семейную пару, оба члена которой являли бы собою большую противоположность чем супруги Зонненфельд, идущие по улице местечка, он, сутуловатый, слабый на вид, с вечно блуждающей на физиономии улыбкой услужливости и она, гордо и прямо несущая свою прекрасную фигуру.
Несходство их нравственных натур было не меньшее. Зонненфельд отлично понимал свое торговое дело, но это и было единственным, в чём он был силен, если не считать еще того, что его считали сильным и сметливым в карточной игре; Эгла же училась и читала гораздо более того, чем сколько этого требовалось по тогдашним понятиям для еврейской девушки. Зонненфельд был простоват, но хитер и практичен, жена же его была женщиной с сильной душою и смелым, быстрым умом. Если ему и случалось заслужить от окружающих похвалы своему доброжелательству но отношении к ближним, то происходило это единственно в результате его робкой предусмотрительности не оставлявшей для него возможности сделать кому либо вред, или неприятность; даже при наилучщем желании он не решился бы въявь сделать кому-либо зло. Эгла же обладала и достаточно живой фантазией, и страстным сердцем, и редкой энергией, и непреклонной волей; глубоко, в самых отдаленных тайниках её нравственной натуры; покоились все эти качества, не понятные мужу, не бросающиеся в глаза окружающим.
Несмотря на такую противоположность своих натур, а отчасти даже может быть благодаря ей, Зонненфельды жили дружною семьей, и красавица жена была безупречно верною подругой своего мужа; оба они любили друг друга каждый по своему, что же касается Эглы, то можно даже сказать, что она любила мужа больше всего, даже больше своей отчизны, — а она была самою ярой Венгеркой-патриоткой. В качестве таковой она с самым горячим интересом следила за тогдашним движением Венгерской литературы. С верою в будущее, с надеждою в грядущую независимость Венгрии, с любовью к своему родному краю, жила она и в том же направлении старалась воспитать и двоих детей, которыми она одарила своего мужа.
Долго оставалась Эгла в строгих границах своей семейной и домашней жизни, жила тою жизнью, какою живут женщины хорошей еврейской семьи, но мало-помалу ее начали охватывать кипевшие кругом события и умственный кругозор её начал быстро расширяться под влиянием того, что являло собою Венгерское восстание. С горячим интересом следила она за дебатами рейхстага, быстро развернувшеюся разладицею и наступившей затем междоусобной войной. Когда в октябрьские дни Венгерская армия двинулась в дело, Эгла почувствовала, что жизнь её родного края, весь ход и возможные последствия начавшегося охватили её мысли и внимание превыше всего.
Однажды утром, за завтраком, только что прочитав газету, Эгла обратилась к мужу.
— Послушай, Адольф, — сказала она, — всё берется за оружие, всё стремится в битву за свое отечество, старики, мальчики, даже женщины. Ужели ты хочешь оставаться в бездействии?
— Ты с ума сошла! — воскликнул муж, полуудивленный, полуиспуганный таким вопросом. — Какое мне дело до всей этой хваленой Венгерской независимости? Я еврей, и если бы я пошел с другими на подобную войну всякий осмеял бы меня и это тем более, что я решительно ничего не понимаю в военных делах; я не знаю даже с которой стороны заряжаются пушки и ружья.
— Можешь выучиться, коль не умеешь.
— Отнюдь не намереваюсь учиться чему-нибудь подобному. На то у нас есть солдаты, которых и без меня вполне достаточно. Да я и не чувствую вовсе себя каким-то героем.
И он действительно не был героем — Эгле пришлось убедиться в этом очень скоро.
В местечко вступил отряд Венгерских гусар. Всякий, способный носить оружие спешил присоединиться к отряду и стать в качестве волонтера под его знамя, что же касается Зонненфельда то он исчез куда-то бесследно и явился домой лишь к ночи, когда последний всадник покинул Нагий-Нэмети. Оказалось, что всё время, пока отряд был в местечке, Зонненфельд провел в уединенном помещении подвала, куда он спрятался, приказав предварительно кухарке снабдить его на целый день едой и питьем. Эгла была возмущена. В первые минуты после выхода мужа из подвала она выразила намерение уйти от него, взяв с собою детей; но Зонненфельд так начал умолять ее не делать ничего подобного, так униженно простирал к ней свои руки, да и дети оказались ходатаями за отца… Эгла осталась. Но с этого дня о прежних отношениях не было и помина: жена третировала мужа с видом вечной холодной насмешки, терзавшей Зонненфельда больше чем если бы Эгла отнеслась к нему с прямой открытой враждебностью, с несдержанным гневом. И странное дело! Изменившееся отношение Эглы к мужу повлияло на него совсем особенно: относившийся прежде с полным равнодушием к возникшей и разгоревшейся в его отечестве междоусобице, Зонненфельд начал теперь с каждым днем всё более и более принимать к сердцу общественные события дня, но только интересуясь ими с совершенно другой стороны, чем как интересовалась ими Эгла. Он ненавидел патриотов, которые по его мнению похитили у него сердце его жены, этих вояк, героизм которых так унизил его гражданскую робость в глазах Эглы. С того дня, когда правительственные войска перешли границу Венгрии и начали наступление по направлению к Венгерской столице, Эгла делалась всё более и более замкнутою, задумчивою, бледною, тогда как Зонненфельд, как ни старался он скрыть от жены свои чувства, всё более и более сиял от восторга. Когда же правительственные войска взяли Пешт, а Венгерское временное правительство переселилось оттуда в Дебресчин, Зонненфельд просто не знал что делать от радости; можно было подумать, что он либо самолично одержал победу над врагом, либо выиграл миллион дукатов.
— Хорош бы я был, — говорил он, — взявшись за оружие якобы для блага своей родины! Славными палками отсчитал бы мне награду за этот мой подвиг его светлость Виндишгреца.
Эгла молча выслушивала подобную речь мужа.
Через несколько времени правительственная кавалерия появилась в Нагий-Нэмети; за нею следовала целая бригада, расположившаяся лагерем недалеко от местечка. Часть солдат расквартировалась в самом местечке, командовавший же бригадой генерал поместился в доме Зонненфельда. Зонненфельд можно сказать весь распустился в самое низкопоклоническое гостеприимство; он растался проявить свою лояльность, свою услужливость, Австрийскому правительству. Эгла, державшаяся напротив того холодно и несколько враждебно по отношении к постояльцу, видела однажды, как генерал вышвырнул её мужа из комнаты пинком ноги. Этот способ обращения с Зоннедфельдом возмутил ее до нельзя; кровь прилила ей в голову, сердце дрогнуло от оскорбления, но она снесла его молча.
Несколько дней спустя в окрестностях показались шныряющие венгерские гусары; форпосты правительственных войск обменялись с ними парою — другой выстрелов. Ночью бригала была окружена и атакована венграми, надвинувшимися на нее со всех сторон и скоро очутилась в положении столь печальном, что ей оставалось только быстрое отступление. Всё поднялось на ноги; жители местечка высыпали на улицы и переговаривались друг с другом шепотом в то время как по тем же улицам беспорядочно громыхая двигались пушки и тяжеловесная правительственная кавалерия.
Эгла быстро оделась и, заметив, что муж её куда-то скрылся, отправилась розыскивать его. Скоро увидела она его в саду, стоящего у забора с генералом и беседующего о чём-то должно быть весьма заинтересовавшем генерала, судя потому, что тот весело смеялся пока Зонненфельд ему что-то нашептывал. Еврейка не могла дать себе отчета в том, почему оно так, но только увиденная ею на сей раз сцена показалась ей еще более отвратительною чем та, когда она видела как постоялец-генерал вытолкал её мужа из комнаты. Из разговора до Эглы долетали лишь отдельные слова да отрывочные фразы, но и этого было достаточно: еврейка поняла, что муж её, заверяя генерала в своей преданности, вызывается оказать правительственным войскам услугу. Затем говорившие удалились, а с другой стороны Эгла увидела направляющихся к ней соседок, весело сообщавших ей подробности того, что уже стало известным: на всех пунктах сражения Венгерские войска одержали победу.
К утру Венгры исчезли. Какой-то адъютант, спешно прискакав к генералу, передал ему очевидно правительственное распоряжение, в результате которого правительственная бригада быстро двинулась куда-то на юг. Затем начался ряд быстро следовавших одна за другой перемен в общем ходе зимней части Венгерской компании; каждый день приносил какую-нибудь новость. Эгла решительно лишилась сна от постоянного волнения; она не могла сомкнуть глаз в течение ночи, когда же пробовала встать и одеться, то чувствовала себя столь утомленною, что утром ложилась в постель, чтоб скоро снова проснуться от тяжелого сна, проснуться при полном, ярком свете.
Всякая торговля остановилась, во всех делах был полнейший застой; только Зонненфельд обнаруживал самую лихорадочную деятельность. Он ставил разнообразный провиант для правительственных войск и начал часто исчезать из дому, принимая у себя в промежутках, между днями своего отсутствия из местечка, каких то подозрительных индивидуумов. Эгла смотрела на это со страхом и всё увеличивавшимся сожалением. В один прекрасный зимний день прискакали в местечко Венгерские гусары, а вслед за ними явился и еще батальон Венгерских войск. Население встретило их с сочувствием, доходившим до энтузиазма; венгры разместили форпосты, живо устроились в Нагий-Нэмети, направили патрули во все концы, тотчас же приступили к обеду и кормежке лошадей, Жители охотно отдавали им чуть не последнее — Эгла не хотела следовать общему примеру лично от себя и решила сначала переговорить с мужем, внушив ему то, как следует отнестись к нежданным гостям. Но Зонненфельд исчез из дому и нигде в целом местечке не оказалось возможным найти его. Страшное подозрение закралось в душу энтузиастки еврейки…
Настала ночь. Всё уснуло в Нагий-Нэмети, не спала одна Эгла. Она сидела на своей постели и бессознательно прислушивалась к чему-то; ей почему-то казалось, что вот-вот сейчас имеет совершиться что то страшное, ужасное, отвратительное, о чём она узнает и услышит непременно первою. Так прошел час, другой, третий; наконец она задремала, а затем, сама не замечая того, погрузилась в крепкий сон.
Разбудили ее ружейные выстрелы. На улице было шумно; ржали лошади, трещал барабан, слышались крики команды. Вскочив с постели, Эгла быстро отворила окно… Пуля ударилась как раз возле неё в стену. Захлопнув окно, еврейка потушила в комнате свечу. Она слышала как дрались на улице, она поняла сразу, что Австрийские войска нагрянули внезапно на венгров и что последние гибнут в общей сумятице неожиданного ночного нападения. И действительно только незначительной части гусаров удалось в эту ночь спасти свое знамя, остальные же, или полегли убитыми на улицах местечка, дли были взяты в плен.
Убитая, уничтоженная, сидела Эгла в своей комнате. Наступила сравнительная тишина дело было очевидно покончено. Прошел таким образом еще час времени. Вдруг в соседней комнате послышались голоса: один был голос её мужа, другой же, посторонний, ясный, громкий голос, привыкший очевидно повелевать и командовать; этот другой голос выражал похвалу Зонненфельду и обещал ему хорошую награду.
Пока правительственные войска и Зонненфельд с ними направились куда-то к востоку из местечка, Эгла раздобылась первым попавшимся экипажем, закутала своих детишек и свезла их к своим родным. На третий день возвратилась она одна домой; мужа её еще не оказалось дома и она осталась его дожидаться.
На следующую ночь вернулся Зонненфельд, вернулся, крадучись как вор, и войдя в комнату не без инстинктивного ужаса увидел вышедшею к нему на встречу, со свечею в руке, Эглу. Она покойным, медленным движением поставила свечу на стол, сама же, опустившись на ближайший стул обратилась к мужу с сухим, холодным допросом, словно она была его судьею, а он преступником.
— Где был ты? — начала Эгла.
— Я устроил одно хорошее дельце.
— Я знаю о том, какое хорошее дельце ты устроил!
— Я… я продал господину генералу сало и хлеб.
— Ты продал ему не сало и хлеб! — воскликнула Эгла, при чём пылающие гневом глаза её впились в мужа. — Ты продал ему своих братий. Шпион!!
— Что ты говоришь такой вздор? — испуганно воскликнул Зонненфельд, побледневший как полотно.
— Я слышала твой разговор с генералом.
— Ну и что ж дальше? — попробовал было он сыронизировать.
Красавица-еврейка не сводила с него пылающего взора.
— Что дальше? — холодно проговорила она. — А вот что! Ты предатель и потому заслуживаешь смерть, но я любила тебя и не хочу всю жизнь носить имени, тобою оскверненного. Я не могу допустить тебя умереть на виселице и предлагаю тебе умереть сейчас же, сию минуту, не сходя с этого места.
— Ты верно с ума сошла! — закричал муж, отскакивая от неё в сторону.
Она же, протянув ему спокойным движением заряженный пистолет, проговорила:
— Ты должен умереть. Но ты пал так низко, что даже не понимаешь всей громадности своего преступления, как не понимаешь того, что умереть после этого необходимо. Ты слишком трус, чтобы мог застрелиться! Ну, так я во имя родного края, застрелю тебя сама.
И она направила ему в грудь дуло пистолета в то время как он с криком отчаяния и испуга упал пред ней на колени и начал бессвязно бормотать о пощаде, просить о помилование его жизни.
Красавица еврейка смотрела на него с презрением, смотрела долго, за тем опустив пистолет, проговорила:
— Ты действительно не стоишь того, чтоб на тебя истратить заряд.
И она вышла из комнаты, заперев за собою дверь. Убедившись в том, что муж несколько пришел в себя и, успокоенный, улегся в постель, Эгла как могла тихо закуталась в шубку, отворила окно, вылезла чрез него на улицу и быстро скрылась в ночной темноте.
Едва начало светать, как на улице послышался лошадиный топот. Приехавшие остановились у дома Зонненфельда. Минуту спустя дверь его комнаты затрещала под сильными ударами прикладов и, проснувшийся в страхе, Зонненфельд увидел перед собою несколько человек венгерских гусар с красавицей Эглой во главе.
— Вот шпион! — спокойным, холодным тоном проговорила еврейка. — Он муж мой, и я его любила… Но я хочу его видеть болтающимся на виселице.
Напрасно Зонненфельд молил о пощаде, напрасно взывал он о помощи… В один миг руки его были скручены на спине, а в следующую минуту он уже почувствовал, что его тащут из дома прямо к старой липе. Эгла наблюдала быстро совершавшуюся казнь. Она видела как подтащили её мужа к дереву, как петля была наброшена на его шею, как конец веревки охватил толстый сук векового дерева; она видела всё, всё до конца…
Быстро вскочила она на припасенную для неё лошадь и ускакала из местечка вместе с гусарами.
Не однажды видели потом красавицу женщину впереди венгерского батальона. То была еврейка Эглантина Сарра Зонненфельд из местечка Нагий-Нэмети. В последний раз видели её в день того памятного поражения венгров, когда штыки польских полков пронизывали венгерские ряды, и когда еврейка, уже раненная двумя пулями, упала, пронзенная штыком, а вместе с нею упало и венгерское знамя обагренное её кровью, пролитой в страшной междоусобной войне.