Чѣмъ больше живешь въ лагерѣ, тѣмъ все больше и больше проникаешься сознаніемъ, что Соловецкій лагерь—это какой-то гигантскій сумасшедшій домъ.
Въ техническомъ бюро при строительной части лагеря, гдѣ среди другихъ 20-ти чертежниковъ работаетъ и Бырсанъ, разрабатываютъ рядъ съ ногъ сшибательныхъ проектовъ: электрофикаціи всѣхъ Соловецкихъ острововъ, образцовой механической прачешной, судостроительныхъ верфей, астрономической обсерваторіи и зоологической опытной станціи съ акваріумомъ.
Профессоръ Бразъ рисуетъ эскизъ фасада дома, гдѣ будетъ помѣщаться управленіе воднымъ транспортомъ…
Сеньоръ Віолара ведетъ переговоры съ администраціей лагеря объ устройствѣ на собственный счетъ біо станціи. Мексиканецъ предполагалъ, что ему удастся устроиться при станціи завѣдующимъ и поселиться тамъ вмѣстѣ съ женой. Въ отхожемъ же мѣстѣ, находящемся на центральной площади Кремля провалилась крыша. Заключенные, населяющіе Кремль (около 5,000 человѣкъ), отправляютъ естественныя потребности во всѣхъ закоулкахъ отхожаго мѣста и вечеромъ туда небезопасно ходить, такъ какъ нѣсколько сидѣній обвалилось и зіяетъ зловонная яма. На площади и на каменной галлереѣ нерѣдко падаютъ въ обморокъ истощенные голодомъ и работой люди и по вечерамъ на повѣркѣ всегда читаются списки разстрѣлянныхъ.
Въ лагерѣ имѣется два театра, одинъ въ Кремлѣ, другой за Кремлемъ около кирпичнаго завода. Въ этомъ театрѣ происходятъ спектакли и кинематографическіе сеансы. Входная плата отъ 5-ти до 20-ти центовъ.
Играютъ заключенные изъ бывшихъ профессіональныхъ артистовъ и интеллигенціи. Недавно изъ Москвы вернулась особо командированная комиссія, которая привезла духовые и струнные инструменты для оркестра.
Князь Максутовъ, тотъ самый, съ которымъ я сидѣлъ въ Петербургской тюрьмѣ, исполнялъ обязанности капельдинера въ Кремлевскомъ театрѣ и за то, что не во время скомандовалъ „смирно“, когда въ театръ вошло начальство, его сослали на Кондъ—островъ въ каменоломни.
По субботамъ въ театрѣ устраиваются антирелигіозные субботники. Устраиваютъ ихъ по окончаніи работъ и водятъ на нихъ каждую роту по очереди.
Какой нибудь полуграмотный и разбитной лекторъ изъ заключенныхъ чекистовъ или коммунистовъ дѣлаетъ докладъ на антирелигіозную тему. Я присутствовалъ на одномъ только субботникѣ, но этого вполнѣ достаточно, чтобы получить ясное представленіе о культурно-просвѣтительной работѣ начальства лагеря.
Докладъ былъ на тему: „Что такое богъ (съ маленькой буквой), и для чего нужна религія?“
Передъ аудиторіей, почти сплошь состоявшей изъ университетскихъ людей съ высшимъ образованіемъ, среди которыхъ было много священниковъ, лекторъ повторялъ общесовѣтскія агитаціонныя фразы объ обманѣ народа, о религіозномъ дурманѣ, о недобросовѣстности священниковъ и тому подобное.
Довольно комично вышло, когда лекторъ, солидно откашлявшись, обратился къ намъ съ полувопросомъ: „Можетъ быть вы, граждане, не знаете, что такое теорія Дарвина, я вамъ вкратцѣ сейчасъ изложу ее“.
И пошелъ, и пошелъ. На этомъ докладѣ чуть не случилось большого несчастья съ Кабиръ-Шахомъ и спасло его только удачное стеченіе обстоятельствъ.
Кабиръ-Шахъ сидѣлъ между мной и барономъ Б. Справа отъ меня сидѣлъ и мирно похрапывалъ Віолара, ничего не понимавшій по-русски, кромѣ самыхъ обыденныхъ фразъ.
Истощивъ весь запасъ краснорѣчія на тему о религіи и о Дарвинѣ, лекторъ перешелъ къ доказательствамъ, что Богъ не существуетъ. Этотъ квази-научный рефератъ, вѣроятно, окончился бы такъ же мирно, какъ и всѣ другіе, подобные ему рефераты, если бы не экспансивный Кабиръ-Шахъ, который слушалъ докладъ съ громаднымъ вниманіемъ и все время или безпокойно ерзалъ на мѣстѣ, или приставалъ ко мнѣ и къ барону Б. съ просьбой перевести по-англійски непонятную имъ фразу лектора.
Я замѣтилъ, что баронъ Б.—человѣкъ очень милый, но крайне легкомысленный—иногда ради шутки намѣренно искажалъ смыслъ фразы лектора, переводя ихъ Кабиръ-Шаху, и афганецъ очень волновался и сердился.
Фразу лектора: „Итакъ все представленіе о богѣ—сплошная чушь и ерунда“… баронъ Б. перевелъ афганцу такъ: „Онъ ругаетъ Бога и говоритъ, что въ него вѣрятъ только дураки“.
Совершенно внѣ себя съ исказившимся лицомъ и горящими глазами, Кабиръ-Шахъ вскакиваетъ и съ крикомъ: „Собака! свинья! дуракъ!“. Баронъ Б. и я съ громаднымъ усиліемъ усадили разсерженнаго афганца, и одновременно погасло электричество въ театрѣ. Поднялся свистъ, шумъ, требованіе огня, а тѣмъ временемъ расходившійся Кабиръ-Шахъ продолжалъ возмущенно повторять, мѣшая русскіе ругательства съ англійскими фразами: „Дуракъ, свинья, зачѣмъ плохо говорилъ на Бога?“
Кое-какъ соединенными усиліями мы успокоили Кабиръ-Шаха и я тутъ же, по его настойчивому требованію, поклялся, что переведу на русскій языкъ все, что онъ напишетъ по англійски въ защиту Бога для передачи лектору и начальству лагеря.
Принесли факела, постепенно суета и шумъ утихли и, протискавшись къ выходу, мы пошли темной галлереей, шлепая по лужамъ къ себѣ въ роту.
Въ ротѣ меня ждалъ непріятный сюрпризъ. Бумага, присланная изъ штаба лагеря, глухо безъ всякаго объясненія причинъ гласила: „Финляндскаго гражданина, заключеннаго 10-ой роты У. С. Л. О. Н. Бориса Леонидовича Седергольма, перевести обратно въ 13-ю роту“.
Свершилось то, что рано или поздно должно было случиться. Это было 3-го октября 1925 года.
Оставивъ всѣ вещи въ комнатахъ Віолара и Бырсана, я съ одѣяломъ и подушкой отправился въ Рождественскій соборъ.
Тамъ все было безъ перемѣны. Было, пожалуй, еще хуже, чѣмъ раньше, такъ какъ прибыло масса новыхъ заключенныхъ и люди спали подъ нарами на кучахъ разлагающагося мусора.
Какъ „старожилъ“ и бывшій заключенный 13-й роты я опять попалъ въ правый притворъ алтаря и занялъ мѣсто на нарахъ между однорукимъ инженеромъ полякомъ Врублевскимъ и бывшимъ чиновникомъ царской охраны полиціи Максимовымъ. Оба они работали на кирпичномъ заводѣ лагеря, не мылись уже три мѣсяца и я предоставляю читателю судить о томъ, какъ я провелъ ночь сдавленный съ двухъ сторонъ этими несчастными людьми.
Съ утра меня отправили въ гавань разгружать пароходъ, прибывшій изъ Кеми съ посылками для заключенныхъ.
Тутъ же нагружали баржи кирпичами и я встрѣтился съ одной изъ моихъ бывшихъ сосѣдокъ по камерѣ въ Петербургской тюрьмѣ госпожей Б. и съ той дамой, съ которой я познакомился на пароходѣ, когда насъ везли изъ Кеми.
Обѣ были въ крайне жалкомъ видѣ и отъ нихъ же я узналъ, что ѣхавшая съ нами молоденькая дѣвушка Катя наканунѣ покончила съ собой.
На площади и въ театрѣ я встрѣчалъ нѣсколько заключенныхъ дамъ чрезвычайно элегантно одѣтыхъ и даже употреблявшихъ духи Котти. Это или жены нэпмановъ, сосланныя въ лагерь вмѣстѣ съ мужьями, или сосланныя артистки, или видныя Московскія и Петербургскія кокотки. Всѣ эти дамы пристраиваются или секретаршами при разныхъ управленіяхъ лагеря, или зачисляются въ театральныя лагерныя труппы. Нѣсколько изъ этихъ дамъ носятъ очень громкія титулованныя фамиліи.
Съ наибольшимъ достоинствомъ держатъ себя въ Соловецкомъ лагерѣ заключенные священники. Они безропотно съ большимъ мужествомъ выполняютъ всѣ, возлагаемыя на нихъ работы, и по окончаніи періода моральнаго карантина занимаютъ хозяйственныя должности, конторщиковъ, писарей, библіотекарей, и тому подобное. Всѣ они ходятъ въ духовномъ платьѣ, при встрѣчѣ съ высшими іерархами подходятъ подъ благословеніе, троекратно цѣлуются при встрѣчахъ, однимъ словомъ ни на іоту не измѣняютъ вѣковыхъ традицій своей касты.
Среди священниковъ почти не наблюдается случаевъ смерти отъ голода или цынги, такъ какъ многіе изъ нихъ получаютъ многочисленныя посылки съ продуктами отъ друзей и близкихъ.
По субботамъ въ старой кладбищенской церкви, за Кремлемъ, разрѣшается отправлять церковную службу, разумѣется, безъ ущерба для положенныхъ работъ. Несмотря на усталость, священники ходятъ въ эту церковь каждую субботу, послѣ восьми часовъ вечера, то есть по окончаніи работъ.
Литургія никогда не служится, такъ какъ праздниковъ на Соловкахъ нѣтъ и съ пяти часовъ утра всѣ уже заняты до восьми часовъ вечера.Тотъ пароходъ, съ котораго я выгружалъ посылки, носилъ названіе „Глѣбъ Бокій“ и помощникъ капитана, заключенный въ лагерѣ, Викторъ Битнеръ оказался мой большой пріятель, съ которымъ я сидѣлъ въ тюрьмѣ на Шпалерной. Битнеръ до тюрьмы былъ капитаномъ совѣтскаго парохода, дѣлавшаго рейсы между Петербургомъ и Англіей. Помощникомъ Битнера былъ бывшій офицеръ Императорскаго флота Калакуцкій, секретный сотрудникъ Чеки. По доносу Калакуцкаго Битнера обвинили въ контръ революціонномъ замыслѣ и сослали въ Соловецкій лагерь. А Калакуцкій назначенъ былъ капитаномъ парохода.
Битнеру еще оставалось два года до отбытія срока наказанія и семья его, оставшаяся въ Петербургѣ безъ всякихъ средствъ существованія, ничѣмъ не могла помочь ему. Поэтому несчастный Битнеръ существовалъ исключительно на казенномъ пайкѣ, такъ же, какъ капитанъ и весь персоналъ парохода. Но я искренно завидовалъ всѣмъ этимъ морякамъ Соловецкаго лагеря, имѣвшимъ возможность дѣлать свое привычное дѣло, жить во все время навигаціи на суднѣ и лишь отдаленно соприкасаться со всей лагерной мерзостью, преступленіемъ и предательствомъ.
Посылки мы выгрузили, шла уборка, такъ какъ черезъ часъ пароходъ опять уходилъ въ Кемь, а насъ поставили на разгрузку баржи. Было около одиннадцати часовъ дня. Взваливая на плечи мѣшокъ съ гречневой крупой, я услышалъ, что какой то чекистъ выкликаетъ мою фамилію.
Когда я откликнулся, мнѣ приказали, какъ можно скорѣй, явиться къ дежурному по Кремлю. Такіе внезапные вызовы ничего хорошаго не предвѣщаютъ и я съ тяжелымъ сердцемъ поспѣшилъ въ Кремль.
Дежурный по Кремлю мнѣ приказалъ немедленно собрать вещи и бѣжать на пароходъ, который съ минуты на минуту долженъ былъ уйти въ Кемь. Съ сильно бьющимся сердцемъ, боясь вѣрить въ проснувшуюся надежду на освобожденіе, я собралъ разсованныя по разнымъ мѣстамъ Кремля мои вещи и въ сопровожденіи конвойнаго чекиста помчался на пристань.
Уже отдавали кормовой швартовъ, когда я прыгнулъ на палубу парохода. Даже сейчасъ встаетъ передо мной картина удаляющейся пристани съ группами оборванныхъ истощенныхъ людей и наглыми чекистами въ кавалерійскихъ длинныхъ шинеляхъ, а на заднемъ планѣ длинное трехъэтажное зданіе съ громаднымъ краснымъ флагомъ на крышѣ и вывѣской: У. С. Л. О. Н. На переднемъ планѣ пристани виднѣлась фигура товарища Васькова, нѣжно придерживавшаго свою молодую жену въ котиковомъ манто…
Прощай, Соловки, островъ слезъ, страданій и краснаго кошмара! Будь на вѣки проклятъ! Прощайте, поруганныя древнія, русскія святыни! Прощайте, дорогіе страдальцы друзья и товарищи по заключенію!
Многіе ли изъ васъ доживутъ до будущаго года, и суждено ли вырваться кому-нибудь изъ васъ когда-нибудь на свободу?
Стояла тихая, ясная осенняя погода. За кормой тянулась кильватерная струя и Соловецкіе острова постепенно уходили въ даль. Кромѣ меня было не больше десятка пассажировъ, разумѣется, все заключенные. Два чекиста въ кожанныхъ курткахъ, повидимому, командированные въ Кемскій лагерь, очень быстро и безъ церемоніи заняли маленькую каюту помощника капитана, находившуюся подъ капитанскимъ мостикомъ.
Черезъ полуоткрытую дверь видно было миловидную, молоденькую женщину, которая визгливо хохотала и порывалась выскочить изъ каюты.
Два старыхъ кубанскихъ казака въ барашковыхъ шапкахъ расположились на своихъ мѣшкахъ на кормѣ.
Рядомъ со мной на машинномъ люкѣ сидѣлъ пожилой человѣкъ съ умнымъ усталымъ лицомъ. Не смотря на грязный оборванный полушубокъ и загрубѣвшія отъ тяжелой работы руки, въ незнакомцѣ сразу угадывался свѣтскій, воспитанный человѣкъ. Я не ошибся, это былъ бывшій начальникъ таможни Ш. Онъ былъ осужденъ за контръ-революцію и находился въ лагерѣ уже два года. Теперь его переводили въ лагерь Кеми для работы въ бухгалтеріи лѣсопильнаго завода Кемскаго лагеря.
Остальные пассажиры были крестьяне, которыхъ назначили на лѣсныя работы.
Узнавъ что меня отправляютъ въ Кемь для отправки въ Петербургъ, Ш. искренно меня поздравилъ и сказалъ: „Поздравляю васъ лишь оттого, что вы иностранецъ. Иначе не поздравилъ бы“.
Я очень удивился такому замѣчанію моего собесѣдника. Оказалось, вотъ что: изъ совѣтскаго концентраціоннаго лагеря и изъ Кеми люди освобождаются, только умирая. Всякій, благополучно отбывшій срокъ положеннаго наказанія въ лагерѣ (такихъ почти не бываетъ, такъ какъ всегда имѣется поводъ увеличить срокъ наказанія), отправляется въ Петербургъ въ пересыльную тюрьму. Оттуда всѣхъ, освобожденныхъ съ Соловковъ, отправляютъ на, такъ называемое, вольное поселеніе въ Нарымскій край (Сибирь). Нарымскій край очень мало заселенъ и всѣ административно ссыльные, попадая туда безъ денегъ, безъ платья и съ надорваннымъ здоровьемъ послѣ Соловецкаго ада, осуждены на гибель.
Везутъ въ Нарымскій край въ такихъ вагонахъ, въ какихъ меня привезли въ Кемь, но путешествіе еще ужаснѣе, еще тяжелѣе, такъ какъ длится нѣсколько недѣль съ длительными остановками и перегрузками въ этапныхъ тюрьмахъ.
Какъ и всѣ русскіе съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться въ тюрьмахъ, г-нъ Ш. придавалъ преувеличенное значеніе моему иностранному подданству. По его мнѣнію, я могъ считать себя теперь въ полной безопасности, такъ какъ было очевидно, что меня вышлютъ за границу.
Для меня это было далеко не „очевидно“, но все-таки, гдѣ-то въ самыхъ тайникахъ сердца шевелилась надежда на поворотъ въ моей судьбѣ къ чему-то хорошему, радостному.
Въ Кемь мы прибыли передъ вечеромъ и на пристани уже ожидалъ насъ вооруженный конвой. Всѣхъ насъ, въ томъ числѣ и чекистовъ съ ихъ веселой спутницей, повели уже мнѣ знакомой дорогой въ пересыльный пунктъ, гдѣ мнѣ объявили, что я отправляюсь съ ближайшимъ этапомъ въ Петербургъ въ распоряженіе народнаго комиссаріата иностранныхъ дѣлъ. Этапъ уходилъ 12-го октября и до этого времени мнѣ предстояло жить въ пересыльномъ лагерѣ. Теперь, когда все болѣе и болѣе реально вырисовывался передо мной призракъ грядущей свободы, я готовъ былъ жить не только въ пересыльномъ лагерѣ, а у самого чорта.
Чѣмъ можно было меня еще удивить и испугать послѣ всего пережитаго? Въ лагерѣ я встрѣтилъ кое-кого изъ моихъ бывшихъ попутчиковъ изъ Петербурга. Какъ тюрьма быстро старитъ людей! Какихъ-нибудь три четыре недѣли не встрѣчаешь человѣка и сразу, при первой встрѣчѣ замѣчаешь, какъ углубились морщины, какъ посѣдѣла борода, какъ измѣнилось выраженіе глазъ.
Меня помѣстили въ наполовину—пустой баракъ, показавшійся мнѣ верхомъ комфорта послѣ соловецкой жизни. Ахъ, какъ все на этомъ свѣтѣ относительно!
Я замѣтилъ, что ко мнѣ стали относиться гораздо лучше, чѣмъ раньше и вечеромъ на повѣркѣ ко мнѣ подошелъ чекистъ, завѣдующій баракомъ, со словами: „Вы, гражданинъ, назначены на легкія работы. Завтра съ утра будете складывать дрова“.
Поистинѣ рѣдкая предупредительность!
Въ теченіе трехъ дней я складывалъ ежедневно дрова, а на четвертый простудился и температура поднялась до 39-ти градусовъ. Сверхъ всякаго ожиданія, меня перевели въ лазаретъ. Въ лазаретѣ было очень скверно и если бы не лихорадка, я предпочелъ бы лежать въ баракѣ. Койки на деревянныхъ козлахъ стояли вплотную одна къ другой и запахъ отъ цынготныхъ больныхъ вызывалъ тошноту. Но въ лазаретѣ было тепло и не такъ донимали клопы, отъ которыхъ житья не было въ баракѣ.
Я провалялся въ лазаретѣ почти восемь дней. Каждый день уносили одного или двухъ умершихъ. Главный контингентъ больныхъ—туберкулезные въ послѣдней стадіи и цынготные. Въ лазаретѣ я встрѣтился съ бывшимъ моимъ попутчикомъ американскимъ инженеромъ Шевалье. Ему ампутировали руку, такъ какъ послѣ полученной раны въ плечо, у него образовался въ рукѣ Антоновъ огонь. Шевалье очень плохо выглядѣлъ и мнѣ кажется, что онъ не доживетъ до освобожденія. 12-го октября меня выписали изъ лазарета, приказали собрать вещи и повели въ штабъ лагеря. Тамъ собралось около 20-ти человѣкъ заключенныхъ мужчинъ и женщинъ, которыхъ отправляли въ Петербургскую пересыльную тюрьму. 17 человѣкъ были, такъ называемые, „политическіе“ преступники. Это была все молодежь, студентки и студенты, отбывшіе на Соловкахъ 2 года заключенія и теперь ихъ всѣхъ высылали на три года на вольное поселеніе въ Нарымскій край.
Къ моей большой радости я встрѣтилъ Игоря Владиміровича Ильинскаго, съ которымъ я сторожилъ огороды на Соловкахъ. Ему было замѣнено три года заключенія въ Соловецкомъ лагерѣ 5-ю годами тюремнаго заключенія въ Москвѣ. Онъ былъ на седьмомъ небѣ и говорилъ мнѣ, что этой „милости“ онъ удостоился благодаря заступничеству какихъ-то видныхъ коммунистовъ, его прежнихъ товарищей по какой-то соціалистической партіи. Если бы я былъ на его мѣстѣ, то есть совѣтскимъ подданнымъ, я былъ бы не въ меньшемъ восторгѣ, такъ какъ пять лѣтъ тюрьмы въ Москвѣ или въ Петербургѣ, безъ всякаго сомнѣнія, во много разъ лучше, трехъ лѣтъ заключенія въ Соловецкомъ лагерѣ.
Студенты и студентки ѣхали въ разныхъ отдѣленіяхъ почти пустого тюремнаго вагона. Меня, Ильинскаго и вахмистра польской арміи Шуттенбаха помѣстили въ одно отдѣленіе и мы устроились съ большимъ комфортомъ.
Шуттенбахъ былъ схваченъ на польско-совѣтской границѣ, во время объѣзда имъ польскихъ пограничныхъ постовъ. Къ счастью для него, польское правительство обнаружило слѣдъ пропавшаго безъ вѣсти вахмистра и теперь Шуттенбаха возвращали въ Москву для отправки въ Польшу въ обмѣнъ на совѣтскихъ шпіоновъ, заключенныхъ въ польскихъ тюрьмахъ.
Настроеніе всѣхъ моихъ попутчиковъ было неудержимо веселое, хотя кромѣ Шуттенбаха и можетъ быть меня, никто не могъ помышлять о свободѣ. Молодежь ѣхала въ дальнюю ссылку, а Ильинскій въ тюрьму на пять лѣтъ. Но достаточно было причинъ для веселья, хотя бы потому, что Соловки и Кемь остались позади и впереди всѣхъ ожидало все-таки лучшее, а не худшее. Хуже того, что было, не могло быть. Въ отдѣленіи справа отъ насъ сидѣли студенты, а слѣва студентки. Всю дорогу они пѣли, декламировали стихи. Ильинскій разсказывалъ самые уморительные анекдоты и смѣшилъ меня до коликъ въ животѣ. Конвойные солдаты попались на этотъ разъ довольно покладистые ребята и мы черезъ нихъ покупали на станціяхъ продукты и даже вино.
На станціи Лодейное поле въ вагонъ посадили массу арестованныхъ крестьянъ кареловъ по подозрѣнію въ организаціи контръ-революціоннаго заговора. Большинство изъ нихъ были глубокіе старики, совершенно первобытнаго вида. Одному изъ нихъ я подарилъ рубашку и валенки и онъ меня ужасно сконфузилъ, такъ какъ сталъ на колѣни и полѣзъ цѣловать мнѣ руку.
Послѣднія сутки было ужасно тѣсно и душно, но настроеніе по прежнему было у всѣхъ оживленное, кромѣ, разумѣется, стариковъ-кареловъ.
Въ Петербургъ мы прибыли днемъ 16-го октября и подъ конвоемъ насъ доставили въ пересыльную тюрьму.
Пересыльная тюрьма—она же второй исправительный домъ—громадное зданіе, разсчитанное на 3000 заключенныхъ, но въ моментъ нашего прибытія тамъ находилось 4560 человѣкъ. Эта цыфра абсолютно точная, такъ какъ, когда насъ записывали въ канцеляріи въ пріемныя книги, я лично видѣлъ вывѣшенную на стѣнѣ рапортичку изъ тюремной книги. 2-й исправительный домъ—это одна изъ тюремъ, находящихся въ вѣдѣніи Наркомюста, то есть Народнаго комиссаріата юстиціи. Въ ней содержатся, главнымъ образомъ, лица, осужденныя по суду за различныя преступленія.
Двѣ камеры, каждая вмѣстимостью на 60 человѣкъ, предназначены для пересыльныхъ заключенныхъ.
Можно себѣ представить что дѣлается въ этихъ камерахъ. Въ той камерѣ, куда попали Ильинскій, я и Шуттенбахъ и часть студентовъ уже было 140 человѣкъ. Подавляющее количество были уголовные преступники.
Но чѣмъ можно было удивить насъ, побывавшихъ на Соловкахъ! Мы чувствовали себя, по выраженію Ильинскаго, какъ будто „дома у мамы“. Впечатлѣніе семейнаго уюта еще больше усиливалось отъ присутствія ребятишекъ отъ 8-ми до 12-ти лѣтняго возраста. Эти дѣти-преступники—бытовое явленіе въ совѣтской Россіи и они гораздо опаснѣе взрослыхъ злодѣевъ. Въ первый же часъ нашего пребыванія въ камерѣ, насъ обворовали: у меня украли чайникъ, у Ильинскаго запасные сапоги. Заявлять о пропажѣ было наивно и смѣшно, такъ какъ и сапоги, и чайникъ давнымъ давно уже были переданы черезъ рѣшетчатую дверь надзирателю, который за одно съ ворами.
Вотъ въ этомъ была разительная разница съ тюрьмами Чеки и Соловками. Въ тюрьмахъ Чеки и на Соловкахъ желѣзная дисциплина и на удивленіе вымуштрованный персоналъ. Здѣсь, во второмъ исправительномъ домѣ, все было „по семейному“. Надзиратели торговали водкой, за одинъ рубль можно было послать надзирателя въ городъ съ запиской, за 5 рублей получить одинъ граммъ кокаина.
Мнѣ вся эта обстановка была уже знакома по тюремной больницѣ Гааза и къ вечеру я раздобылъ для себя и Ильинскаго одну койку, бутылку со скипидаромъ и пачку персидскаго порошку. Хорошо всюду знать порядки и обычаи!
Старые уголовные преступники относились къ намъ съ большимъ почтеніемъ и предупредительностью, наше „соловецкое прошлое“, окружало насъ въ ихъ глазахъ извѣстнымъ ореоломъ. Очень интересная бытовая подробность, о которой я раньше не зналъ. Дѣло въ томъ, что всѣхъ дѣтей-преступниковъ—по тюремному жаргону „шпану“ старые уголовники на ночь связываютъ по рукамъ и по ногамъ. Этимъ гарантируется цѣлость вещамъ и спокойный сонъ ихъ счастливыхъ собственниковъ. Очень остроумно! Но какъ странно наблюдать всѣ эти бытовыя черты въ переполненныхъ тюрьмахъ самаго соціалистическаго государства въ мірѣ на восьмой годъ послѣ революціи!
