На слѣдующій день послѣ нашего прибытія въ пересыльную тюрьму всѣхъ студентовъ, Ильинскаго и Шуттенбаха забрали на Московскій этапъ. Вечеромъ меня вызвали на свиданіе внизъ и служащая нашего консульства сообщила мнѣ, что я возвращенъ въ Петербургъ, такъ какъ Финляндское правительство, наконецъ, добилось моего освобожденія, которое состоится въ недалекомъ будущемъ.
Радостный и довольный я вернулся къ себѣ въ камеру.
Черезъ два дня послѣ этого меня перевели въ тюрьму на Шпалерную.
Въ третій разъ входилъ я въ ворота этой столь знакомой мнѣ тюрьмы. Обычная процедура пріема, всюду внѣшній блескъ, чистота и показная корректность Чеки.
Меня помѣстили въ, такъ называемую, библіотечную камеру, заключенные которой обслуживаютъ находящуюся рядомъ въ томъ же корридорѣ библіотеку. Насъ всѣхъ было 30 человѣкъ, все безъ исключенія интеллигентные люди.
Съ утра насъ выпускали изъ камеры и запирали въ библіотекѣ, гдѣ мы раскладывали книги по всѣмъ камерамъ тюрьмы. За книгами приходили надзиратели изъ соотвѣтствующихъ отдѣленій. Такъ какъ среди насъ было много архитекторовъ и инженеровъ, то въ свободное отъ выдачи книгъ время, мои товарищи рисовали тутъ же въ библіотекѣ различные плакаты для уличныхъ демонстрацій. Тема рисунковъ и текстъ надписей присылались изъ канцеляріи тюрьмы. Изъ-за этихъ плакатовъ я пострадалъ.
Такъ какъ я не умѣю рисовать и выписываніе этихъ дурацкихъ лозунговъ было мнѣ глубоко противно, я приводилъ въ порядокъ иностранный отдѣлъ библіотеки.
Однажды, одинъ изъ работавшихъ, инженеръ З. довольно лукаво спросилъ меня, почему я не приготовляю плакатовъ.
На это я отвѣтилъ, что не хочу быть похожимъ на собаку, несущую въ своихъ зубахъ тотъ хлыстъ, которымъ ее хозяинъ выпоретъ. Въ библіотекѣ не было никого, кромѣ заключенныхъ, и несмотря на это, меня въ тотъ же вечеръ перевели въ другую камеру № 21. Я лишился изъ-за своего легкомысленнаго поступка многихъ привеллегій „рабочей камеры“: 1 часа прогулки во дворѣ, 1 часа свиданія съ друзьями, выбора книгъ по своему вкусу.
Но кто же могъ предполагать, что и среди избранныхъ интеллигентныхъ людей могутъ оказаться шпіоны!
Въ камерѣ № 21 было смѣшанное общество, въ большинствѣ были люди моего круга. Въ ближайшій четвергъ увезли на разстрѣлъ, по обыкновенію, много народу и изъ нашей камеры взяли пять человѣкъ: трехъ бывшихъ офицеровъ, и двухъ евреевъ-фальшивомонетчиковъ. Вмѣсто нихъ посадили семь человѣкъ какихъ-то служащихъ какого-то государственнаго кооператива. Всего насъ было около 40 человѣкъ. Время для меня проходило довольно монотонно, такъ какъ меня не вызывали ни на допросы, ни на отправку на этапъ. Надо было вооружиться терпѣніемъ и ждать, пока окончатся всѣ формальности, связанныя съ моимъ освобожденіемъ и отправкой меня въ Финляндію.
Прошелъ ноябрь. На свиданіяхъ меня все время мои друзья подбадривали, обѣщая скорое освобожденіе. Становилось невыносимо отъ полнаго бездѣйствія, отъ вида страданій окружающихъ меня людей.
Въ ночь на 24-е декабря въ половинѣ одиннадцатаго меня внезапно вызвали изъ камеры въ канцелярію и объявили, что я освобождаюсь въ распоряженіе финляндскаго генеральнаго консульства въ Петербургѣ.
Дальше, собственно говоря, разсказывать нечего.
Ночь стояла тихая, морозная, настоящая рождественская ночь.
Старенькій, обтрепанный извозчикъ съ понурой лошадкой стоялъ невдалекѣ отъ воротъ.
Садясь въ сани и замѣтивъ, что извозчикъ пристально меня разсматриваетъ, я засмѣялся и сказалъ:—„Что дядя смотришь? Не бойся, не жулика повезешь. Вези на Екатерингофскій проспектъ, въ Финляндское консульство, тамъ заплатятъ“.
— „Да развѣ же я про это? Да Господь съ вами! Развѣ же не понимаемъ, какихъ людей въ эту тюрьму сажаютъ? Я смотрю на васъ, что вы—веселый такой. Долго сидѣть изволили?“
— „Два года, я съ Соловковъ, дядя“.
Извозчикъ обернулся, пристально посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и такъ, какъ только можетъ сказать русскій простолюдинъ, сказалъ: „Ахъ, ты, Господи! Боже мой, спаси насъ Христосъ и помилуй!“.
Долго ѣхали мы по пустыннымъ безлюднымъ снѣжнымъ улицамъ и не сказали больше ни слова другъ другу. Старикъ отъ времени до времени только старчески крякалъ, приговаривая: „Ахъ, ты, Господи! Вотъ оно какое дѣло. Спаси насъ, Христосъ и помилуй!“.
Въ консульствѣ мое появленіе произвело ошеломляющее впечатлѣніе. Мнѣ кажется, что мои соотечественники были болѣе растроганы, чѣмъ я.
Я былъ какъ во снѣ. Въ громадной залѣ горѣла елка. Въ стѣнномъ зеркалѣ я увидѣлъ свое отраженіе и… и отшатнулся.
Было понятно, почему мои друзья смотрятъ на меня глазами блестящими отъ слезъ…
Какъ необычно, какъ странно сидѣть въ прекрасной бѣлой ваннѣ и мыться не торопясь. Вотъ флаконъ съ лоціонъ, вотъ бритва, вотъ приборъ для ногтей…
Два часа ночи. Нѣтъ сна. Такъ непривычно лежать въ мягкой, широкой кровати на чистомъ бѣльѣ подъ шелковымъ стеганнымъ одѣяломъ.
Съ ночного столика смотрятъ на меня портреты дорогихъ близкихъ лицъ.
Шесть дней, какъ я живу въ консульствѣ, не показывая носу на улицу.
Гуляю во дворѣ и европеизируюсь.
Наконецъ всѣ разрѣшенія и нужныя бумаги добыты. Утромъ въ сопровожденіи генеральнаго консула, совѣтника нашего министерства иностранныхъ дѣлъ, дипломатическаго курьера и одного служащаго консульства меня везутъ на вокзалъ финляндской желѣзной дороги.
Въ вагонѣ занимаемъ купэ и всѣ молчимъ. Молчаніе—золото, но въ этой странѣ, молчаніе—больше, чѣмъ золото.
Въ Бѣлоостровѣ проходятъ черезъ вагонъ чекисты и осматриваютъ наши паспорта.
Все проходитъ гладко.
Около четырехъ часовъ дня, мы на финляндской территоріи.
Весь кошмаръ позади.
„Спаси насъ, Христосъ, и помилуй!“,—вспоминаю слова извозчика, послѣдняго совѣтскаго гражданина, съ которымъ я разговаривалъ.
