На следующий день после нашего прибытия в пересыльную тюрьму всех студентов, Ильинского и Шуттенбаха забрали на московский этап. Вечером меня вызвали на свидание вниз, и служащая нашего консульства сообщила мне, что я возвращен в Петербург, так как финляндское правительство наконец добилось моего освобождения, которое состоится в недалеком будущем.
Радостный и довольный я вернулся к себе в камеру.
Через два дня после этого меня перевели в тюрьму на Шпалерную.
В третий раз входил я в ворота этой столь знакомой мне тюрьмы. Обычная процедура приема, всюду внешний блеск, чистота и показная корректность Чеки.
Меня поместили в так называемую библиотечную камеру, заключенные которой обслуживают находящуюся рядом в том же коридоре библиотеку. Нас всех было тридцать человек, всё без исключения интеллигентные люди.
С утра нас выпускали из камеры и запирали в библиотеке, где мы раскладывали книги по всем камерам тюрьмы. За книгами приходили надзиратели из соответствующих отделений. Так как среди нас было много архитекторов и инженеров, то в свободное от выдачи книг время мои товарищи рисовали тут же, в библиотеке, различные плакаты для уличных демонстраций. Тема рисунков и текст надписей присылались из канцелярии тюрьмы. Из-за этих плакатов я пострадал.
Так как я не умею рисовать и выписывание этих дурацких лозунгов было мне глубоко противно, я приводил в порядок иностранный отдел библиотеки.
Однажды один из работавших, инженер З., довольно лукаво спросил меня, почему я не приготовляю плакатов.
На это я ответил, что не хочу быть похожим на собаку, несущую в своих зубах тот хлыст, которым ее хозяин выпорет. В библиотеке не было никого, кроме заключенных, и, несмотря на это, меня в тот же вечер перевели в другую камеру № 21. Я лишился из-за своего легкомысленного поступка многих привилегий «рабочей камеры»: одного часа прогулки во дворе, одного часа свидания с друзьями, выбора книг по своему вкусу.
Но кто же мог предполагать, что и среди избранных интеллигентных людей могут оказаться шпионы!
В камере № 21 было смешанное общество, в большинстве были люди моего круга. В ближайший четверг увезли на расстрел, по обыкновению, много народу и из нашей камеры взяли пять человек: трех бывших офицеров и двух евреев-фальшивомонетчиков. Вместо них посадили семь человек каких-то служащих какого-то государственного кооператива. Всего нас было около сорока человек. Время для меня проходило довольно монотонно, так как меня не вызывали ни на допросы, ни на отправку на этап. Надо было вооружиться терпением и ждать, пока окончатся все формальности, связанные с моим освобождением и отправкой меня в Финляндию.
Прошел ноябрь. На свиданиях меня все время мои друзья подбадривали, обещая скорое освобождение. Становилось невыносимо от полного бездействия, от вида страданий окружающих меня людей.
В ночь на 24 декабря, в половине одиннадцатого, меня внезапно вызвали из камеры в канцелярию и объявили, что я освобождаюсь в распоряжение финляндского генерального консульства в Петербурге.
Дальше, собственно говоря, рассказывать нечего.
Ночь стояла тихая, морозная, настоящая рождественская ночь.
Старенький, обтрепанный извозчик с понурой лошадкой стоял невдалеке от ворот.
Садясь в сани и заметив, что извозчик пристально меня рассматривает, я засмеялся и сказал:
— Что, дядя, смотришь? Не бойся, не жулика повезешь. Вези на Екатерингофский проспект, в финляндское консульство, там заплатят.
— Да разве же я про это? Да господь с вами! Разве же не понимаем, каких людей в эту тюрьму сажают? Я смотрю на вас, что вы — веселый такой. Долго сидеть изволили?
— Два года, я с Соловков, дядя.
Извозчик обернулся, пристально посмотрел мне в лицо и так, как только может сказать русский простолюдин, сказал: «Ах ты господи! Боже мой, спаси нас Христос и помилуй!»
Долго ехали мы по пустынным безлюдным снежным улицам и не сказали больше ни слова друг другу. Старик от времени до времени только старчески крякал, приговаривая: «Ах ты господи! Вот оно какое дело. Спаси нас Христос и помилуй!»
В консульстве мое появление произвело ошеломляющее впечатление. Мне кажется, что мои соотечественники были более растроганы, чем я.
Я был, как во сне. В громадной зале горела елка. В стенном зеркале я увидел свое отражение и… и отшатнулся.
Было понятно, почему мои друзья смотрят на меня глазами, блестящими от слез…
Как необычно, как странно сидеть в прекрасной белой ванне и мыться, не торопясь. Вот флакон с лоцион, вот бритва, вот прибор для ногтей…
Два часа ночи. Нет сна. Так непривычно лежать в мягкой, широкой кровати, на чистом белье, под шелковым стеганным одеялом.
С ночного столика смотрят на меня портреты дорогих, близких лиц.
Шесть дней как я живу в консульстве, не показывая носу на улицу.
Гуляю во дворе и европеизируюсь.
Наконец все разрешения и нужные бумаги добыты. Утром, в сопровождении генерального консула, советника нашего министерства иностранных дел, дипломатического курьера и одного служащего консульства, меня везут на вокзал финляндской железной дороги.
В вагоне занимаем купе и все молчим. Молчание — золото, но в этой стране молчание — больше, чем золото.
В Белоострове проходят через вагон чекисты и осматривают наши паспорта.
Все проходит гладко.
Около четырех часов дня мы на финляндской территории.
Весь кошмар позади.
«Спаси нас Христос и помилуй!» — вспоминаю слова извозчика, последнего советского гражданина, с которым я разговаривал.
