Я входилъ въ тюрьму уже опытнымъ и повидавшимъ виды „преступникомъ“.
Войдя въ ворота, мы миновали небольшой передній дворъ и черезъ парадную дверь вошли въ главный корпусъ тюрьмы. Нужно было подняться по лѣстницѣ, и одинъ изъ конвойныхъ, видя, что я съ трудомъ несу чемоданъ и свертокъ съ постельными принадлежностями, взялъ у меня и то, и другое со словами: „На тюремныхъ харчахъ не очень-то поздоровѣешь“.
Передъ рѣшетчатой дверью во второмъ этажѣ конвойные предъявили пропуска, и дежурный у входа насъ впустилъ во внутрь. Мы вошли въ довольно широкій и длинный корридоръ, по обѣимъ сторонамъ котораго было нѣсколько дверей съ различными надписями; одна изъ нихъ мнѣ особенно бросилась въ глаза: „Кабинетъ начальника тюрьмы“. — Въ этомъ кабинетѣ меня неоднократно допрашивали. Оставивъ меня съ однимъ конвоиромъ, старшій конвойный солдатъ вошелъ въ одну изъ ближайшихъ дверей съ надписью: „Пріемъ арестованныхъ“.
Я и мой конвоиръ усѣлись на стоявшей у стѣны скамейкѣ и я закурилъ папиросу. Неподалеку отъ насъ стояла большая группа людей въ студенческихъ фуражкахъ и молодыхъ дѣвицъ, окруженная вооруженными солдатами. Какъ студенты, такъ и дѣвицы вели себя весьма непринужденно и очень громко разговаривали, какъ другъ съ другомъ, такъ и со стоявшей противъ нихъ другой группой, нѣсколько меньшей, но болѣе пестраго состава. Эта небольшая группа состояла изъ нѣсколькихъ студентовъ, двухъ священниковъ, двухъ довольно пожилыхъ дамъ и пожилого господина, повидимому, бывшаго военнаго. По обрывкамъ фразъ, доносившимся до меня, я догадался, что обѣ группы предназначены къ высылкѣ на Уралъ и въ Сѣверо-Восточную Сибирь. Мой конвоиръ, сидѣвшій рядомъ со мной, держа винтовку между колѣнями, лѣниво позѣвывалъ и съ чисто крестьянскимъ равнодушіемъ посматривалъ на волнующуюся, экспансивную молодежь и на окружавшихъ обѣ группы высылаемыхъ конвойныхъ, лица которыхъ ничего, кромѣ тупой скуки не выражали.
„И что они разоряются?“ — лѣниво произнесъ мой стражъ кивая головой на студентовъ. — „Небось, какъ доберутся до Екатеринбурга, такъ сомлѣютъ. Это, братъ, тебѣ не котъ начихалъ, безъ малого 2 недѣли трепаться въ арестантскомъ вагонѣ. Намъ, конвоирамъ, все же лучше, чѣмъ имъ, а и то, какъ отмахаешь весь этапъ, такъ ходишь два дня, какъ очумѣлый“.
Только что я собрался задать моему собесѣднику какой то вопросъ, какъ къ намъ подошелъ дежурный по корридору надзиратель и повелъ насъ въ комнату для пріема арестованныхъ.
Послѣ грязной и запущенной тюремной больницы, бросались въ глаза царившіе здѣсь, въ тюрьмѣ Чеки, чистота и порядокъ. Замѣтно было, что ремонтъ былъ произведенъ недавно, такъ какъ стѣны блестѣли свѣжей краской и во многихъ мѣстахъ на полу видны были пятна несмытой извести. Я уже выше упоминалъ, что для ремонта тюрьмы, Чека воспользовалась деньгами конфискованными у бывшаго банкира Гольдмана, который умеръ при мнѣ въ тюремной больницѣ Гааза.
Въ пріемной комнатѣ мнѣ предложили сѣсть на стоявшій у стѣны деревянный диванъ. Барьеръ раздѣлялъ комнату на двѣ неравныя части. Тамъ гдѣ сидѣлъ я, не было никакой меблировки, кромѣ двухъ дивановъ, а за барьеромъ помѣщалась самая канцелярія, обставленная съ большимъ комфортомъ американской конторской мебелью. Двѣ нарядныхъ дѣвицы сидѣли за пишущими машинками, а за письменнымъ столомъ сидѣлъ дежурный по пріему и что-то вписывалъ въ книгу. Онъ былъ одѣтъ въ форму Чеки: въ фуражкѣ, при шапкѣ и револьверѣ.
Противъ него стоялъ пожилой священникъ, а на полу лежалъ раскрытый чемоданъ съ вещами, которыя подробно пересматривалъ очень юркій и маленькій человѣчекъ, тоже въ формѣ Чеки. Когда священникъ вмѣстѣ съ вещами былъ уведенъ, то сидѣвшій за столомъ крикнулъ въ догонку уходящимъ: „Если въ двадцать третьемъ окно закрыто, то въ пятнадцатую“.
Я внутренне пожалѣлъ бѣднаго батюшку, такъ какъ я уже зналъ, что какъ 23-ья, такъ и 15-ая камера принадлежали къ, такъ называемому, „особому ярусу“, и находились въ подвальномъ помѣщеніи.
„Гражданинъ Се-се-се-дерхо-Седерхольмъ“, — выкрикнулъ сидѣвшій за столомъ, по обыкновенію, какъ и всѣ русскіе, спотыкаясь на произнесеніи моей фамиліи. Я прошелъ за барьеръ и предоставилъ юркому человѣчку разбираться въ моихъ вещахъ. Мнѣ дали три листка „анкеты“, которыя я долженъ былъ заполнить. Одна изъ дѣвицъ, не безъ кокетства, сказала, обращаясь ко мнѣ: „Пожалуйста, гражданинъ, пишите разборчиво, а то тутъ изъ-за васъ только глаза портишь“. Въ анкетныхъ листкахъ стояли стереотипные вопросы: годъ рожденія, фамилія, за что арестованъ, профессія, имѣется ли приговоръ и т. п. Всѣ эти свѣдѣнія имѣются въ Чекѣ о каждомъ заключенномъ во многихъ экземплярахъ, и обо мнѣ-то во всякомъ случаѣ, Чека имѣла исчерпывающій матеріалъ, но бюрократизмъ присущъ всѣмъ совѣтскимъ учрежденіямъ. Я всетаки не могъ отказать себѣ въ удовольствіи немного „покуражиться“, и поэтому провелъ черту противъ вопроса: „За что арестованъ“. Когда дежурный просматривалъ анкеты, то я замѣтилъ, какъ онъ недовольно нахмурился.
— „Почему вы не отвѣтили на всѣ вопросы анкеты?“ — спросилъ онъ.
— „Потому что я, дѣйствительно, не знаю, за что меня арестовали и за что меня держатъ въ тюрьмѣ“.
Начальство порылось въ лежащемъ передъ нимъ на столѣ большомъ конвертѣ, который былъ доставленъ конвойнымъ вмѣстѣ съ мной изъ больницы Гааза. Доставъ оттуда какой-то листокъ, дежурный сказалъ вразумительно и отчетливо: „Вы, гражданинъ, были приговорены сначала къ 5-ти годамъ заключенія въ концентраціонномъ лагерѣ. Потомъ вамъ замѣнили этотъ приговоръ 3-мя годами заключенія въ томъ же лагерѣ. Вы обвиняетесь въ контрабандѣ, въ военномъ и экономическомъ шпіонажѣ, въ организаціи контръ-революціонныхъ бандъ и въ дискредитированіи совѣтской власти. Неужели вамъ все это неизвѣстно?“
Во время всей этой рѣчи, обѣ дѣвицы смотрѣли на меня съ любопытствомъ и страхомъ.
Мнѣ не оставалось ничего другого, какъ отвѣтить дежурному: „Все это мнѣ извѣстно, но это все сплошная чушь и бредъ сумасшедшаго, и я ничего писать въ анкетѣ объ этомъ не буду. Разъ вамъ все это извѣстно, то пишите сами“.
Когда мои вещи были обслѣдованы, а меня самого „разнесли“ по всѣмъ книгамъ, дежурный отдалъ короткое распоряженіе надзирателю: „Въ тринадцатую“, и далъ ему какую-то записку. Услышавъ это слово „Въ тринадцатую“, я былъ очень непріятно удивленъ. Помимо того, что я предубѣжден противъ этого числа, я зналъ, что всѣ камеры съ небольшими цифрами находятся въ особомъ ярусѣ и, слѣдовательно, меня или брали опять „подъ слѣдствіе“, или мой приговоръ опять былъ измѣненъ въ худшую сторону.
Сверхъ всякаго ожиданія, сопровождавшій меня надзиратель повернулъ не въ сторону особаго яруса, т. е не направо и внизъ, а, наоборотъ, въ третій этажъ. Оказалось, что меня было приказано помѣстить въ 13-ую общую камеру. Я не зналъ, что нумерація общихъ камеръ совершенно отдѣльная отъ одиночныхъ.
По обѣимъ сторонамъ очень длиннаго и широкаго корридора находились сквозныя, рѣшетчатыя двери и сквозь нихъ было видно, какъ въ сумрачныхъ громадныхъ, сводчатыхъ камерахъ бродили разнообразно одѣтые люди или стояли группами у рѣшетчатыхъ дверей, тѣсно прижавшись лицами къ рѣшеткѣ. Вся картина производила впечатлѣніе звѣринца.
Меня „принялъ“ подъ росписку дежурный по корридору старшій надзиратель, такъ называемый, „отдѣленный“. Открывъ дверь одной изъ камеръ, приходившуюся какъ разъ противъ лѣстницы, по которой мы только что поднялись, надзиратель ввелъ меня въ новое обиталище. Кое кто изъ стоявшихъ у дверей оглядывалъ меня съ любопытствомъ. Сначала мнѣ показалось, благодаря царившему въ камерѣ сумраку, что помѣщеніе очень грязно, и всѣ эти небритые, неряшливо одѣтые люди имѣли самый злодѣйскій видъ. Понемногу глаза мои привыкли къ скудному освѣщенію камеры. Пока я снималъ пальто, ко мнѣ подошло нѣсколько человѣкъ, и одинъ изъ нихъ сказалъ: „Позвольте представиться: капитанъ Битнеръ, мѣстный городской голова или староста. Сейчасъ я запишу вашу фамилію, но, къ сожалѣнію, не могу сейчасъ предложить вамъ койку, такъ какъ все переполнено. Вамъ придется нѣсколько дней поспать на полу.“ Старосту перебилъ молодой человѣкъ, очень подвижный, стройный, съ красивымъ лицомъ. Онъ оказался бывшимъ гвардейскимъ поручикомъ, по фамиліи Носалевичъ. — „Да ужъ, знаете теперь сезонъ въ разгарѣ и громадный наплывъ туристовъ,“ — улыбаясь и картавя, сказалъ мнѣ Носалевичъ.
— „Носалевичъ! Не дури. Дай человѣку осмотрѣться. Господа! Разойдитесь, пожалуйста, и такъ тутъ тѣсно“, — надсаживался и хлопоталъ староста. Любезно обратившись ко мнѣ и указывая на довольно плотнаго человѣка съ гладко зачесанными назадъ длинными волосами и небольшой бородкой, капитанъ Битнеръ сказалъ: — „Вотъ это — Карлуша: наша, такъ сказать, экономка. Онъ вамъ все покажетъ и все вамъ устроитъ.“
„Карлуша“ забралъ мои вещи и жестомъ пригласилъ меня слѣдовать за собой. Устроивъ мои вещи около своей койки, Карлуша посвятилъ меня въ традиціи и правила тюрьмы. Такъ называемыя, „общія камеры“ разсчитаны на 25—40 человѣкъ и по стѣнамъ камеры расположены койки. Это деревянныя рамы съ натянутой на нихъ парусиной, узкимъ концомъ прикрѣпленныя петлями къ стѣнѣ. Въ теченіе дня всѣ койки подняты къ верху, а послѣ вечерней провѣрки, въ 9 часовъ, койки опускаются и подъ свободный конецъ подставляется одна изъ скамеекъ, на которыхъ днемъ сидятъ. Разстояніе между койками — футъ. Тѣ, которымъ не хватаетъ коекъ, получаютъ вечеромъ мѣшки, набитые соломой и спятъ на этихъ мѣшкахъ на полу. Въ каждой общей камерѣ имѣется одинъ мѣдный умывальникъ съ водопроводомъ и одно отхожее мѣсто, отгороженное желѣзной перегородкой, высотой 1 метра отъ пола. Асфальтовый полъ подметается 3 раза въ день, назначаемыми по очереди старостой дежурными. Два раза въ недѣлю полъ моется очередными по списку заключенными. Весь внутренній распорядокъ жизни въ камерѣ ведетъ староста, выбираемый самими заключенными изъ своей среды. Составъ нашей камеры въ данный моментъ, былъ исключительно „буржуазный“, и потому мнѣ нужно было дожидаться очереди на свободную койку. Если-бы у насъ сидѣлъ кто-либо изъ уголовнаго элемента или изъ, такъ называемыхъ, „простыхъ“ (по словамъ Карлуши), то можно было бы купить право на койку за 5—6 рублей. Въ камерѣ было 3 довольно высокихъ окна съ желѣзными рѣшетками и среднее окно разрѣшалось вечерами открывать для провѣтриванія камеры. Солнце заглядывало въ камеру всего на нѣсколько минутъ, такъ какъ окна выходили въ довольно узкій простѣнокъ, а напротивъ высился пятиэтажный корпусъ женскаго отдѣленія тюрьмы.
Внизу подъ окнами былъ небольшой дворъ, тотъ самый, который я проходилъ, когда меня привезли изъ больницы. Если стать на сидѣнье уборной и близко прильнуть къ оконному стеклу, то можно было видѣть все, происходящее во дворѣ.
Изъ камеры выходили въ корридоръ двѣ рѣшетчатыя двери, расположенныя по обоимъ концамъ стѣны, прилегавшей къ корридору. Одна изъ дверей открывалась, по мѣрѣ надобности, дежурнымъ надзирателемъ, а другая всегда была закрыта. Черезъ эту дверь раньше, до революціи, въ камеру подавалась пища по подъемной машинѣ. Въ данное время объ этомъ можно было догадываться по большому люку въ корридорѣ, прямо передъ дверью, который былъ закрытъ желѣзнымъ листомъ. Въ крышкѣ люка было отверстіе, черезъ которое, вѣроятно, проходилъ тросъ подъемной машины. Лежа на животѣ и тѣсно прижимаясь лицомъ къ рѣшеткѣ двери, можно было наблюдать все что происходило во второмъ этажѣ около канцеляріи. Изъ нашей камеры было видно также всѣхъ, проходящихъ внизъ и наверхъ, и цѣлый день и ночь слышно было, какъ звенѣли ключи и открывались двери на лѣстницу.
Мой чичероне — Карлуша былъ по національности латышъ, но революція застала его въ Петербургѣ, такъ какъ онъ имѣлъ въ этомъ городѣ складъ земледѣльческихъ машинъ. Переживъ голодъ, холодъ и всѣ ужасы военнаго коммунизма, Карлуша все таки не уѣхалъ въ Латвію, такъ какъ этому препятствовала привязанность къ одной русской женщинѣ, которую онъ не могъ взять за границу, несмотря на всѣ хлопоты.
Совѣтскія власти рѣшительно отказывали ей въ выдачѣ паспорта и въ разрѣшеніи на выѣздъ изъ предѣловъ С.С.С.Р. Наконецъ, въ 1924-мъ году Карлуша кое какъ сколотилъ небольшую сумму денегъ и ему также удалось получить черезъ Латвійское консульство деньги отъ своихъ родныхъ изъ Латвіи. Такимъ образомъ явилась возможность переправить любимую женщину съ ребенкомъ черезъ латвійскую границу, пользуясь услугами спеціальныхъ людей, занимающихся нелегальнымъ переводомъ черезъ границу разныхъ бѣженцевъ. Послѣ этого оставалось уѣхать за границу самому Карлушѣ, такъ какъ онъ былъ латвійскимъ подданнымъ и, казалось бы, для его выѣзда не могло быть препятствій. Въ самый разгаръ хлопотъ на квартиру Карлуши нагрянули агенты Чеки и нашли у него письмо изъ Риги, отъ той женщины, ради которой онъ столько вынесъ непріятностей. Послѣ безконечныхъ допросовъ и тюремныхъ мытарствъ Карлуша сознался, что письмо было получено черезъ Латвійское консульство. Обо всемъ остальномъ, т. е. о нелегальной отправкѣ за границу любимой женщины не было необходимости говорить, такъ какъ обо всемъ этомъ Чека уже знала, помимо Карлуши.
Когда я познакомился съ нимъ, то онъ уже 5-й мѣсяцъ находился въ тюрьмѣ и обвинялся въ шпіонажѣ. Разумѣется, все его „дѣло“ шло административнымъ порядкомъ, и, по словамъ слѣдователя, весь матеріалъ былъ уже направленъ въ Москву. Весь ужасъ всего „дѣла“ заключался въ томъ, что мужъ Карлушиной подруги, не дававшій ей развода, былъ чекистомъ, и несчастный Карлуша очень нервничалъ, ожидая изъ Москвы самаго суроваго приговора. Это былъ на рѣдкость услужливый и обязательный человѣкъ, всеобщій любимецъ камеры.
Незадолго до вечерней повѣрки, часовъ около 8-ми вечера, меня вызвали въ корридоръ. Тамъ меня ожидала одна изъ дѣвицъ, такъ называемыхъ на тюремномъ жаргонѣ, „буксиръ“. На ихъ обязанности лежитъ водить заключенныхъ на допросъ къ начальнику тюрьмы, въ канцелярію, вообще сопровождать заключенныхъ въ предѣлахъ внутреннихъ помѣщеній тюрьмы.
„Буксиръ“ повелъ меня внизъ по лѣстницѣ. На мой тревожный вопросъ, куда меня ведутъ, расфранченная „дѣвица“ очень рѣзко мнѣ отвѣтила: — „Молчите, гражданинъ, разговаривать не полагается. Когда придете, тогда увидите.“
Мы пришли въ комнату для пріема арестованныхъ, и къ своей радости я увидѣлъ г-жу Ч. Старшій дежурный по тюрьмѣ сидѣлъ за своимъ столомъ, молчаливымъ свидѣтелемъ нашей бесѣды. Изъ сдержанныхъ отрывочныхъ фразъ г-жи Ч., я понялъ, что, привезя передачу въ больницу и получивъ квитанцію въ пріемѣ передачи, подписанную чужимъ именемъ, она сразу догадалась, что меня перевели куда-то, и потому консульство немедленно приняло мѣры къ розысканію моихъ слѣдовъ.
Оказывается, я все еще былъ на положеніи высылаемаго на Соловки, и, такъ какъ этапъ на Соловки уходитъ по средамъ, то меня предполагалось завтра отправить. Поэтому консульство получило разрѣшеніе отъ народнаго комиссаріата иностранныхъ дѣлъ командировать ко мнѣ на получасовое свиданіе одного изъ своихъ служащихъ съ пакетомъ необходимыхъ для путешествія вещей. Такъ какъ сообщеніе съ Соловками, благодаря льду, уже было прервано, то меня должны были отправить въ Кемь, маленькій городъ на берегу Бѣлаго моря, гдѣ находится пересыльный пунктъ для отправляемыхъ на Соловки.
Эта новость для меня была большимъ ударомъ, но изъ осторожныхъ намековъ г-жи Ч. я понялъ, что есть надежда на отмѣну этого распоряженія, такъ какъ консульскій курьеръ уже выѣхалъ въ Москву, и финляндскій посланникъ попытается сдѣлать все отъ него зависящее, чтобы меня оставили въ Петербургѣ.
Я возвратился къ себѣ въ камеру совершенно подавленнымъ и на участливые разспросы моихъ товарищей я отвѣтилъ, только однимъ всѣмъ понятнымъ словомъ:… „Соловки“.
Послѣ вечерней провѣрки я получилъ набитый соломой матрацъ и, разостлавъ его на полу, поспѣшилъ улечься, чтобы избавиться отъ докучливыхъ разспросовъ, утѣшеній, и совѣтовъ добросердечныхъ товарищей, которые меня только раздражали и мѣшали сосредоточиться.
Какъ я ни напрягалъ мозги, но ничего не могъ придумать, чтобы измѣнить мое положеніе, и оставалось положиться на энергію и искусство нашего посланника и на судьбу.
