Тюремный день начинается въ семь часовъ утра раздачей хлѣбныхъ пайковъ, которые приносятся въ каждую камеру, такъ называемыми, „рабочими“. Это заключенные, выразившіе желаніе работать для обслуживанія хозяйственныхъ нуждъ тюрьмы. „Рабочіе“ нашего корридора помѣщались всѣ вмѣстѣ въ особой камерѣ, дверь которой днемъ всегда открыта была въ корридоръ. Рабочіе разносятъ хлѣбъ по камерамъ, приносятъ изъ кухни котелъ съ обѣдомъ и ужиномъ, который раздается въ корридорѣ заключеннымъ, по-очереди выпускаемымъ изъ камеръ. Сейчасъ же послѣ раздачи хлѣба поднимаются койки, убираются матрацы съ пола и производится уборка и провѣтриваніе камеры, послѣ чего дежурный по камерѣ заключенныхъ приноситъ большой чайникъ съ кипяткомъ. Ни чаю, ни сахару отъ тюрьмы не полагается, и то и другое надо покупать за свой счетъ изъ тюремной лавки. Посрединѣ камеры стояли два большихъ грубо сколоченныхъ и некрашенныхъ стола съ такими же скамейками, и за этими столами мы пили чай, обѣдали, ужинали и читали покупаемыя газеты и выдаваемыя изъ тюремной библіотеки книги. Какъ самое зданіе тюрьмы, такъ и библіотека перешли совѣтской власти по наслѣдству отъ царской эпохи. Тюрьма была построена при Императорѣ Александрѣ Третьемъ въ девяностыхъ годахъ прошлаго столѣтія. Разсказываютъ, что покойный Императоръ Александръ Третій, когда тюрьма была готова, лично ее осмотрѣлъ и, войдя въ одну изъ одиночныхъ камеръ, приказалъ себя запереть, пробывъ въ камерѣ около десяти минутъ. Исторія умалчиваетъ остался ли доволенъ Александръ Третій новой тюрьмой.
По злому капризу судьбы архитекторъ, построившій эту тюрьму, мирно доживавшій свой старческій вѣкъ въ Петербургѣ, попалъ въ 1922 году въ эту построенную имъ тюрьму и умеръ въ одной изъ одиночныхъ камеръ.
Всѣ эти разсказы, анекдоты, шутки, которые я слышалъ отъ моихъ словоохотливыхъ новыхъ товарищей, сначала создавали такое впечатлѣніе, словно всѣ мы собрались тутъ случайно и не надолго, чтобы провести мило время въ товарищеской бесѣдѣ. Но это лишь казалось при поверхностномъ взглядѣ. Вся эта безпрестанная и безсодержательная болтовня маскировала нервную озабоченность всѣхъ этихъ несчастныхъ людей, боявшихся задумываться надъ печальной дѣйствительностью хотя бы на мгновеніе. Меня лично раздражали весь этотъ шумъ, суета и разговоры. Я съ минуты на минуту ждалъ, что вотъ—вотъ крикнутъ въ дверь: „Гражданинъ Седерхольмъ, съ вещами!“.—Ужасенъ былъ даже не самый фактъ внезапной отправки на Соловки, а ужасно было сознаніе, что даже теперь, послѣ того, какъ я былъ приговоренъ безъ суда, послѣ всѣхъ моихъ страданій въ теченіе шести мѣсяцевъ—финляндское правительство безсильно было что-либо сдѣлать, чтобы меня отстоять. Жутко и унизительно было сознавать, что я нахожусь въ полной и абсолютной власти Чеки и что этой власти не было границъ. Около семи часовъ вечера вызвали съ вещами на Соловецкій этапъ одного инженера и какого то очень жалкаго вида священника. Съ замираніемъ сердца я ждалъ, что вотъ—вотъ вызовутъ и меня. Поздно вечеромъ я окончательно успокоился: повидимому, мои друзья отстояли меня.
Дни потекли съ обычной монотонностью, и я скоро перезнакомился не только съ моими товарищами по камерѣ, но и съ заключенными сосѣднихъ камеръ нашего корридора. Ежедневно насъ выпускали на прогулку на тюремномъ дворѣ и мы гуляли по кругу огороженному высокимъ полисадникомъ, сразу по 4 по 5 камеръ. Кого, кого тутъ только ни было! Представители рѣшительно всѣхъ интеллигентныхъ профессій, но преимущественно бывшіе офицеры, адвокаты, священники, чиновники и инженеры. Иногда попадались купцы, но они были кратковременными гостями, такъ какъ ихъ обычно переводили по окончаніи слѣдствія въ другія тюрьмы, гдѣ они ожидали суда. Въ отдѣленіи общихъ камеръ нашей тюрьмы заключенныхъ вообще не держали долго, такъ какъ въ общихъ камерахъ содержались лишь тѣ заключенные, чье слѣдствіе близилось къ концу. Изъ общихъ камеръ было четыре выхода: на смерть, на Соловки, въ Сибирь и на свободу.
По четвергамъ приходили смертные приговоры изъ Москвы. Около 11-ти часовъ вечера въ корридорѣ начиналось движеніе, хлопали двери, слышны были шаги усиленнаго наряда надзирателей и одного за другимъ вызывали осужденныхъ на смерть въ корридоръ. Очень рѣдко смертный приговоръ объявлялся въ корридорѣ. Обычно всѣхъ смертниковъ вели внизъ въ канцелярію и тамъ, послѣ объявленія приговора на нихъ надѣвали кандалы и, погрузивъ на большой грузовикъ, ихъ увозили для разстрѣла или на полигонъ, или на Гороховую улицу, гдѣ ихъ разстрѣливали въ бетонной комнатѣ. Грузовикъ, на который усаживали, или вѣрнѣе укладывали смертниковъ, всегда по четвергамъ останавливался подъ окнами нашей камеры, и изъ окна было видно, какъ несчастныхъ жертвъ, со скованными ногами укладывали на грузовикъ и сверху прикрывали досками.
Бывали четверги, когда подъ нашимъ окномъ останавливалось до четырехъ грузовиковъ, которые иногда вторично возвращались, чтобы забрать новую партію смертниковъ.
Я помню только одинъ четвергъ, когда не было увезено изъ нашей тюрьмы ни одного смертника и мы не могли понять, что такое случилось. Это было настолько необычно, что среди заключенныхъ уже на слѣдующій день во время прогулки началъ циркулировать вздорный слухъ, будто отнынѣ смертная казнь будетъ примѣняться лишь по судебнымъ приговорамъ.
Недѣлю спустя оптимисты могли убѣдиться, въ своей наивности, такъ какъ смертные приговоры вспыхнули съ новой силой и три четверга подрядъ, со двора тюрьмы увозилось на казнь по 150—200 человѣкъ, и одинъ изъ надзирателей нашего корридора въ одинъ изъ этихъ четверговъ помѣшался и сталъ стрѣлять изъ револьвера въ висѣвшій въ корридорѣ портретъ Ленина.
Четверги — это было самое ужасное время въ общихъ камерахъ. Съ утра многіе были, какъ полупомѣшанные, такъ какъ почти каждый могъ ожидать смертный приговоръ. Около 11-ти часовъ вечера видно было при тускломъ свѣтѣ ночной лампочки, какъ то одинъ, то другой изъ заключенныхъ вставалъ съ койки и ползкомъ тихо крался къ окну, чтобы незамѣтно для корридорнаго надзирателя, вставъ на сидѣнье уборной, заглянуть въ окно не пріѣхалъ ли уже грузовой автомобиль. Не надо было и смотрѣть въ окно, такъ какъ всегда было слышно, какъ грузовикъ подъѣзжалъ.
Когда шумъ въ корридорѣ прекращался и всѣ смертники были уведены внизъ, можно было подкрасться къ запасной, всегда закрытой, рѣшетчатой двери и лежа на животѣ, прильнувъ головой къ рѣшеткѣ, видѣть сквозь дырку люка подъемной машины все, что происходило въ корридорѣ второго этажа передъ канцеляріей.
Я однажды тоже заглянулъ въ отверстіе люка. Многое въ своей жизни я перенесъ. Достаточно сказать, что я дважды пережилъ бунтъ матросовъ на двухъ корабляхъ и принималъ непосредственно участіе въ двухъ карательныхъ экспедиціяхъ во время русскихъ безпорядковъ 1905 года. У меня крѣпкіе нервы. Но то, что я увидѣлъ и услышалъ сквозь отверстіе люка подъемной машины, заставило похолодѣть меня отъ ужаса. Закованнымъ людямъ чекисты разжимали челюсти и вставляли въ ротъ резиновые балоны, величиной съ мандаринъ, такъ что у каждаго смертника торчала изо рта черненькая палочка — ручка балона.
Страшенъ видъ блѣднаго закованнаго въ цѣпи человѣка съ полураскрытымъ ртомъ, изъ котораго торчитъ ручка заглушающаго крикъ аппарата. Шаги надзирателя заставили меня отпрянуть отъ двери въ глубь камеры, но душу раздирающіе крики несчастныхъ жертвъ, которыхъ рты еще не успѣли закупорить патентованныя пробки чекистовъ, до сихъ поръ я не могу вспомнить безъ содраганія.
Составъ нашей камеры такъ же, какъ и другихъ камеръ, все время понемногу измѣнялся. На смѣну разстрѣляннымъ или отправленнымъ въ дальнюю высылку, приходили новые люди, или прямо съ воли, или переведенные изъ одиночныхъ камеръ. Я уже становился старожиломъ камеры, такъ сказать, хранителемъ ея традицій, такъ какъ я былъ единственный изъ всѣхъ заключенныхъ во всей нашей камерѣ тюрьмы, имѣвшій приговоръ.
Несмотря на это, мое положеніе было совершенно неопредѣленнымъ, такъ какъ офиціальной отмѣны моей высылки на Соловки не было, и я даже не могъ получить отвѣта отъ администраціи тюрьмы, за какимъ именно учрежденіемъ я числюсь.
Впослѣдствіи уже на волѣ, я узналъ, что какъ разъ въ это время обо мнѣ шли интенсивные переговоры между финляндскимъ правительствомъ и совѣтскимъ комиссаріатомъ иностранныхъ дѣлъ, и это послѣднее учрежденіе старалось добиться отъ Чеки перечисленія меня въ свое вѣдѣніе.
Еженедѣльно я получалъ передачу и имѣлъ получасовое свиданіе съ кѣмъ-либо изъ служащихъ нашего консульства. Ничего опредѣленнаго, утѣшительнаго о ведущихся переговорахъ мнѣ не сообщали, такъ какъ бесѣда съ моими соотечественниками всегда происходила подъ строжайшимъ контролемъ, и насъ разъединяли двѣ густыя рѣшетки, въ разстояніи одного метра одна отъ другой. По одну сторону рѣшетки, рядомъ со мной, стоялъ кто либо изъ чекистовъ и по другую сторону, рядомъ съ моимъ собесѣдникомъ, находился такой же непрошенный слушатель.
Но эти бесѣды съ моими соотечественниками доставляли мнѣ большую радость, такъ какъ мнѣ сообщали о жизни моей семьи, и я уже болѣе не боялся, что мою жену заманятъ въ совѣтскую западню.
Въ январѣ 1925 года, однажды вечеромъ, въ нашу камеру ввели старика, одѣтаго въ овчинный тулупъ, баранью шапку и валенки — обычный костюмъ русскаго крестьянина. Несмотря на скромную внѣшность, въ лицѣ старика было что-то, невольно заставлявшее обратить на него вниманіе. Когда онъ назвалъ свою фамилію камерному старостѣ, для внесенія въ списокъ, я сразу вспомнилъ старика. Это былъ князь Николай Дмитріевичъ Голицынъ, послѣдній русскій премьеръ министръ царской эпохи. Одинъ изъ сыновей князя былъ моимъ товарищемъ по морскому кадетскому корпусу и сослуживцемъ по императорскому флоту. Пользуясь своимъ авторитетомъ тюремнаго старожила, мнѣ было не трудно раздобыть для стараго и больного князя, свободную койку, уговоривъ однаго молодого студента спать на полу. Князь узналъ меня, когда я ему назвалъ свою фамилію и былъ очень растроганъ и пораженъ, услышавъ грустную повѣсть моихъ злоключеній.
Самъ онъ много претерпѣлъ послѣ революціи, но его крайне преклонный возрастъ — 84 года — безупречная дѣятельность, даже съ точки зрѣнія большевиковъ, позволила ему уцѣлѣть отъ ужасовъ эпохи военнаго коммунизма. Въ полной нищетѣ, старый князь съ сорокалѣтнимъ сыномъ, жилъ на мансардѣ одного изъ полуразвалившихся домовъ Москвы, занимался сапожнымъ ремесломъ, а сынъ занимался случайно подворачивавшейся черной работой. Когда состояніе того дома, гдѣ жилъ князь съ сыномъ стало внушать опасенія, его сломали и отецъ съ сыномъ переѣхали въ городъ Рыбинскъ, большой городъ на берегу Волги. Тамъ они оба поселились за городомъ у какой-то старухи, вдовы крестьянина. Князь стерегъ общественные огороды, а сынъ ходилъ на рѣку нагружать и разгружать барки съ лѣсомъ.
Но и это жалкое существованіе было нарушено. Однажды явились чекисты, арестовали отца съ сыномъ и безконечными этапами, пройдя нѣсколько тюремъ, оба въ концѣ концовъ попали въ Бутырскую тюрьму въ Москвѣ, а потомъ ихъ перевели въ Петербургъ въ нашу тюрьму. Князя помѣстили въ нашей камерѣ, а сына въ одну изъ общихъ камеръ четвертаго этажа. Ихъ обоихъ обвиняли въ контръ революціонномъ заговорѣ по, такъ называемому, процессу лицеистовъ. Процесса, собственно говоря, никакого не было, такъ какъ всѣ 210 человѣкъ, прикосновенныхъ къ этому дѣлу были осуждены административнымъ порядкомъ, то есть центральной коллегіей Чеки въ Москвѣ. Сущность всего дѣла лицеистовъ сводится къ тому, что нѣсколько бывшихъ воспитанниковъ Императорскаго Александровскаго Лицея — нѣкогда весьма привиллегированнаго высшаго учебнаго заведенія, однажды собрались на частное засѣданіе, дабы оффиціально ликвидировать потерявшую всякій смыслъ и значеніе пустую лицейскую кассу.
Засѣданіе совпало съ годовщиной смерти Императора Николая Второго и потому всѣ собравшіеся старые лицеисты рѣшили отслужить по убитомъ монархѣ панихиду — поступокъ очень наивный и неосторожный въ совѣтской Россіи, но вполнѣ понятный. Эта панихида послужила поводомъ къ аресту не только всѣхъ безъ исключенія бывшихъ лицеистовъ, но и ихъ родственниковъ, друзей и просто знакомыхъ — общимъ числомъ 210 человѣкъ. Чека изъ этого дѣла создала монархическій заговоръ.
Въ нашей камерѣ сидѣли три участника такого заговора, кромѣ Голицына, и всѣмъ четыремъ заговорщикамъ было въ общемъ итогѣ 322 года.
Князь Голицынъ, по крайней мѣрѣ, сохранилъ здравый умъ и память, но его два товарища — генералъ Шильдеръ и б.помѣщикъ Туръ — были въ состояніи полнаго старческаго маразма.
Князя Галицына въ февралѣ разбило параличемъ, и его увезли въ одинъ изъ четверговъ на казнь, ведя подъ руки. Уходя, онъ перекрестился, еле двигая рукой и сказалъ: „Нынѣ отпущаеши раба твоего. Усталъ жить. Слава Богу“. Генералъ Шильдеръ умеръ за недѣлю до казни Голицына, а Тура сослали на десять лѣтъ на Соловки, но онъ умеръ по дорогѣ въ ужасныхъ мученіяхъ отъ закупорки мочевого пузыря. Про его смерть мнѣ разсказывалъ одинъ изъ ѣхавшихъ съ нимъ студентовъ, съ которымъ меня свела судьба на Соловкахъ.
Приведеніе въ исполненіе смертныхъ приговоровъ надъ лицеистами, совпало съ еще двумя крупными процессами, созданными Чекой: о шпіонажѣ въ пользу Латвіи и Англіи, и о возстаніи на Кавказѣ. Поэтому весь февраль, мартъ и апрѣль мѣсяцы 1925-го года, каждый четвергъ увозились на казнь многіе десятки людей, и въ теченіе февраля и марта, составъ моей камеры дважды перемѣнился. Несмотря на это, камера № 13, имѣла репутацію очень „счастливой камеры“, такъ какъ изъ другихъ камеръ выбыло еще большее количество людей.
Въ одинъ изъ четверговъ зарѣзался мой пріятель, спавшій рядомъ съ моей койкой — латышъ Карлуша. Это произошло такимъ образомъ: въ камерѣ не разрѣшалось имѣть ножей, но мы все же какъ-то умудрились раздобыть, черезъ рабочихъ нашего корридора, самодѣльный, сдѣланный въ тюремной мастерской, небольшой ножъ для разрѣзанія хлѣба. Два дня мы благополучно имъ пользовались, а потомъ ножъ внезапно исчезъ. Поискавъ, мы рѣшили, что во время нашей прогулки, надзиратель обыскалъ камеру, нашелъ и забралъ его. На этомъ всѣ и успокоились. Въ ближайшій послѣ пропажи ножа четвергъ, Карлуша былъ особенно нервнымъ. Когда подъ окномъ раздался шумъ пріѣхавшаго грузовика, и начали выкликать фамиліи предназначенныхъ къ разстрѣлу, къ нашему ужасу, надзиратель выкликнулъ также фамилію Карлуши: „Гражданинъ Бикке! Безъ вещей“. Я не могъ лежать на койкѣ и вставъ, началъ ходить по полутемной камерѣ, пока нѣсколько вызванныхъ спѣшно одѣвались, нервно не попадая въ рукава платья. Мы обратили вниманіе, что Карлуша стоялъ на колѣняхъ между моей и своей койкой, лицомъ къ стѣнѣ. Полковникъ Зарѣцкій и инженеръ Вейнбергъ, взволнованно ходившіе вмѣстѣ со мной въ дальнемъ концѣ камеры, сказали мнѣ: „Ты съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ и у тебя крѣпкія нервы. Пойди, скажи ему что-нибудь. Вѣдь можно съ ума сойти отъ одной этой тишины“. Скрѣпя сердце, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ Карлушѣ и вдругъ замѣтилъ, что онъ двигаетъ, спрятанной подъ свитеромъ рукой. Полагая, что онъ молится и не зная отъ волненія, что мнѣ предпринять, я подошелъ къ тихо плачущему молодому инженеру Сокольскому, котораго тоже только что вызвали. Въ этотъ моментъ надзиратель опять крикнулъ: „Сокольскій! Бикке! Ватадзе! Гревеницъ! — Скорѣе“. Одновременно съ этимъ Карлуша упалъ на спину и на бѣломъ свитерѣ, какъ разъ на животѣ, виднѣлось темное пятно. Несчастный распоролъ себѣ животъ полутупымъ ножемъ, тѣмъ самымъ, который мы такъ безнадежно разыскивали. Принесли обыкновенный деревянный коечный щитъ, положили на него Карлушу и унесли прочь. Черезъ нѣсколько минутъ одинъ изъ насъ видѣлъ черезъ окно, какъ вмѣстѣ съ закованными людьми, съ торчащими изъ полуоткрытыхъ ртовъ палочками, уложили въ грузовикъ привязаннаго къ щиту, уже на половину мертваго, Карлушу.
Объ этомъ я узналъ потомъ, много спустя, такъ какъ мои нервы не выдержали и я впалъ въ истерическое состояніе. Меня отправили въ лазаретъ, и я пробылъ тамъ почти пять недѣль въ состояніи крайняго нервнаго возбужденія.
