Въ тюремномъ лазаретѣ было гораздо лучше чѣмъ въ больницѣ Гааза. Было очень чисто, и среди заключенныхъ больныхъ совершенно отсутствовалъ уголовный элементъ. Изъ лазарета меня перевели въ камеру № 12, рядомъ съ моей прежней камерой. Все было, разумѣется, переполнено. Среди моихъ новыхъ товарищей было много евреевъ сіонистовъ. Все это были молодежь-студенты. Ихъ единомышленники сидѣли въ другихъ камерахъ и во время прогулокъ во дворѣ они всѣ соединялись, пѣли демонстративно гимнъ сіонистовъ и всячески старались показать, что тюрьма имъ не страшна. Они находились въ тюрьмѣ уже 5-й мѣсяцъ. Однажды къ намъ въ камеру ввели 12 человѣкъ студентовъ анархистовъ и нѣсколько матросовъ. Всѣхъ анархистовъ держали до этого въ трехъ отдѣльныхъ камерахъ, но въ виду предполагавшейся скорой ихъ отправки на Соловки и въ Сибирь, начальство тюрьмы, опасаясь демонстрацій, рѣшило разсортировать всѣхъ анархистовъ маленькими группами по разнымъ камерамъ. На нашу камеру пришлось 12 человѣкъ, приговоренныхъ къ заключенію на Соловкахъ. Они вели себя очень шумно, бранились съ надзирателями, дрались между собой, и въ концѣ концовъ подрались съ евреями сіонистами.
Въ одну изъ средъ, вызванные на Соловецкій этапъ, анархисты отказались выйдти изъ камеры, заявивъ, что они добровольно не уйдутъ. Когда явился начальникъ тюрьмы съ револьверомъ въ рукахъ и 10 надзирателей съ нагайками, всѣ анархисты легли на полъ и стали кричать: „Долой палачей и узурпаторовъ! Да здравствуетъ свободный человѣческій разумъ! Мы требуемъ надъ собой гласнаго суда! Долой провокаторовъ!“ По знаку Богданова, надзиратели начали избивать анархистовъ нагайками и каблуками сапогъ. Самъ Богдановъ билъ стволомъ револьвера по лицу одноногого студента. Затѣмъ всѣхъ анархистовъ вытащили за ноги въ корридоръ и дальше, внизъ по лѣстницѣ. Слышно было даже въ камерѣ, какъ стучали головы несчастныхъ, прыгая по ступенькамъ.
Такое же усмиреніе анархистовъ было продѣлано и въ сосѣднихъ камерахъ. Вѣроятно, слухъ о кровавой расправѣ проникъ въ дальній конецъ корридора, такъ какъ довольно большая группа анархистовъ, помѣщавшихся въ дальнихъ камерахъ, прошла на своихъ ногахъ и безъ демонстрацій мимо дверей нашей камеры и мирно спустилась внизъ по лѣстницѣ.
Сіонисты, сидѣвшіе въ нашей камерѣ, должны были отправиться въ пятницу, послѣ описаннаго эпизода съ анархистами, на этапъ въ Сибирь. Печальный примѣръ протеста анархистовъ, разумѣется, заставилъ еврейскую молодежь отказаться отъ предполагавшагося мятежа. Часа за два до отправки сіонистовъ на этапъ въ нашу камеру вошелъ начальникъ тюрьмы и громко крикнулъ: „Эй, вы, палестинскіе казаки и іерусалимскіе дворяне! Становитесь во фронтъ!“ Когда всѣ сіонисты, порядкомъ испуганные, выстроились въ одну шеренгу, Богдановъ сказалъ имъ приблизительно слѣдующее: „Вы всѣ видѣли, какъ совѣтская власть настаиваетъ на исполненіи закона. Черезъ 2 часа вы будете отправлены на этапъ. Приготовьтесь! Чтобы все было тихо и смирно! Поняли?“ Одинъ еврейчикъ, самый тщедушный изъ всѣхъ, въ громадныхъ, круглыхъ очкахъ, осмѣлился спросить: — „А что вы называете закономъ въ совѣтской Россіи?“ — Богдановъ подошелъ вплотную къ любознательному студенту, взялъ лѣвой рукой его за рубашку, подъ шеей, а правой рукой, размѣренно, спокойно, дважды ударилъ его по лицу, такъ, что съ носа „протестанта“ слетѣли очки.
Черезъ два часа сіонисты въ полномъ порядкѣ были выведены изъ камеры. Дальнѣйшая ихъ судьба мнѣ неизвѣстна.
Самымъ маленькимъ совѣтскимъ преступникомъ, былъ несомнѣнно, карликъ Ваня. Онъ былъ ростомъ 86 сантиметровъ. Ему было 24 года, и не-смотря на свой миніатюрный ростъ, онъ былъ вполнѣ пропорціонально сложенъ и вполнѣ нормально развитъ въ интеллектуальномъ отношеніи. Онъ родился и жилъ въ городѣ Ямбургѣ, вблизи эстонско-русской границы, гдѣ его родители имѣли небольшой домъ и лавку. Ваня окончилъ среднее коммерческое училище и во время гражданской войны служилъ разсыльнымъ при канцеляріи одного изъ штабовъ бѣлой арміи. При отступленіи бѣлой арміи, Ваня вмѣстѣ со своей замужней сестрой, ушелъ съ остатками бѣлой арміи на эстонскую территорію. Въ Эстоніи ему пришлось претерпѣть рядъ обычныхъ эмигрантскихъ лишеній. Неоднократно онъ говорилъ мнѣ, разсказывая про свои приключенія: „Знаете, господинъ Седерхольмъ, иногда хотѣлось покончить съ собой. Ходишь, ходишь, ищешь работу, а никто не принимаетъ. Видятъ, что ребенокъ пришелъ — ну, и нѣтъ довѣрія. Очень трудно жить на свѣтѣ маленькимъ людямъ“. Въ 1924-мъ году, соблазненный перспективами Нэпа, Ваня рѣшилъ возвратиться къ своимъ роднымъ. Визированіе паспорта было ему не по карману, и онъ рѣшилъ перейдти эстонско-совѣтскую границу нелегально. Явившись на совѣтскій пограничный пунктъ, Ваня подробно изложилъ свою исторію совѣтскому чиновнику, послѣ чего его арестовали и отправили по этапу въ Петербургъ. Когда я встрѣтился съ нимъ въ тюрьмѣ, то шелъ уже седьмой мѣсяцъ его тюремныхъ скитаній. Однажды раннимъ весеннимъ вечеромъ, Ваню вызвали изъ камеры и объявили, что онъ высылается въ Соловецкій лагерь на 5 лѣтъ, за шпіонажъ и контръ-революціонную дѣятельность. Этапъ уходилъ черезъ часъ и у бѣднаго маленькаго существа, не было не только теплаго платья, но даже цѣлыхъ сапогъ. Кое-какъ мы снабдили его, чѣмъ могли, изъ нашего скуднаго гардероба, и онъ ушелъ отъ насъ на дальній Сѣверъ, обреченный на вѣрную смерть.
„Трудно живется на свѣтѣ маленькимъ людямъ!“
Со мной въ одной камерѣ довольно долго сидѣлъ мальчишка 12-ти лѣтъ, эстонецъ. Оставшись у себя на родинѣ, круглымъ сиротой, мальчуганъ рѣшилъ ѣхать къ своему старшему брату, который работалъ на одномъ изъ петербургскихъ заводовъ. Не имѣя денегъ, чтобы оплатить визированіе паспорта, мальчишка перешелъ границу нелегально. На сторожевомъ совѣтскомъ пограничномъ пунктѣ его арестовали и въ концѣ концовъ онъ оказался въ тюрьмѣ Чеки, на Шпалерной улицѣ. Его обвиняли въ шпіонажѣ въ пользу Эстоніи и Англіи. Мальчишка былъ полуграмотенъ, почти не говорилъ по-русски и цѣлыми днями или пускалъ пыльные пузыри или строилъ изъ газетъ и чернаго хлѣба аэропланы. Однажды ночью онъ вернулся съ допроса весь въ слезахъ и на наши разспросы, разсказалъ намъ на своемъ эстонско-русско-нѣмецкомъ языкѣ трагикомичный эпизодъ. „Слѣдователь очень кричалъ. Слѣдователь ругалъ. Слѣдователь сказалъ, что я какой то чемпіонъ. Это такъ плохо, это ужасно плохо. Всѣхъ чемпіоновъ убиваютъ.“ Весь разсказъ прерывался горькими рыданіями мальчугана, и мы съ трудомъ его утѣшили.
Оказывается Чека, въ своей патологической подозрительности, видѣла шпіона буржуазіи даже въ полуграмотномъ ребенкѣ. Мальчишка переиначилъ слово „шпіонъ“ въ „чемпіонъ“, но значенія ни того, ни другого слова не зналъ, чувствуя лишь, по угрозамъ слѣдователя, что его обвиняютъ въ чемъ-то очень серьезномъ. Вскорѣ, послѣ самоубійства Карлуши я былъ переведенъ въ лазаретъ и потерялъ изъ виду маленькаго эстонца.
Въ маѣ мѣсяцѣ въ тюрьмѣ настало нѣкоторое затишье. Камеры были менѣе переполнены и по четвергамъ увозили на разстрѣлъ не болѣе 10—12-ти человѣкъ. Объ этомъ можно было догадываться, такъ какъ за смертниками пріѣзжалъ только одинъ полутонный грузовикъ. Изъ нашей камеры въ теченіе всего мая мѣсяца было взято на разстрѣлъ только два человѣка: какой-то еврей контрабандистъ и бывшій мастеръ экспедиціи заготовленія государственныхъ бумагъ Эппингеръ.
Въ концѣ мая отправили на Соловки моего большого друга, бывшаго капитана артиллеріи барона Шильдера, племянника стараго генерала Шильдера, сидѣвшаго со мной въ 13-ой камерѣ по процессу лицеистовъ и умершаго въ тюрьмѣ. Капитанъ Шильдеръ, хотя и не былъ воспитанникомъ лицея, но все-таки былъ привлеченъ къ дѣлу лицеистовъ, такъ какъ бывалъ иногда у своего дяди, и Чека обвиняла его въ „недоносительствѣ“. Во время пребыванія въ тюрьмѣ, капитанъ Шильдеръ работалъ въ тюремной слесарной мастерской, и благодаря его содѣйствію, я послѣ его отправки на Соловки, попалъ въ канцелярію слесарной мастерской. Это былъ одинъ изъ лучшихъ періодовъ моей тюремной жизни. Съ утра и до обѣда я уходилъ изъ камеры въ мастерскую, возвращался обѣдать въ камеру, а въ 2 часа я опять уходилъ въ мастерскую до 6-ти часовъ вечера. Убѣжать изъ мастерской на волю не было никакой возможности, благодаря тому, что мастерская находилась въ самой центральной части тюрьмы и отдѣлялась отъ свободнаго міра 8-ю воротами, охраняемыми часовыми и надзирателями. Изъ мастерской можно было подъ разными предлогами выходить на центральный тюремный дворъ, грѣться на солнцѣ и иногда встрѣчаться съ заключенными разныхъ отдѣленій тюрьмы, во время ихъ прогулокъ. Мастерской завѣдывалъ всегда полупьяный мастеръ тюрьмы Иванъ Ивановичъ. Черезъ него и я иногда доставалъ немного коньяку или водки, которую въ одиночествѣ выпивалъ въ моей „канцеляріи“. Въ мастерской работало 12 человѣкъ инженеровъ, арестованныхъ по громкому дѣлу о взяточничествѣ на Путиловскомъ заводѣ. Я избѣгалъ посвящать ихъ въ мои одинокія оргіи, такъ какъ не довѣрялъ ихъ скромности и боялся подвести Ивана Ивановича. На мастера я имѣлъ серьезные виды, и мнѣ казалось, что рано или поздно мнѣ удастся, несмотря на всѣ трудности, убѣжать изъ тюрьмы. Исподволь и крайне осторожно я распрашивалъ Ивана Ивановича о тюремныхъ порядкахъ, о формахъ пропуска и т. п. Понемногу въ головѣ смутно назрѣвалъ планъ побѣга.
Въ іюнѣ мѣсяцѣ въ тюрьмѣ стало замѣтно опять оживленіе и въ нашей камерѣ, разсчитанной на 35 спальныхъ мѣстъ набилось свыше 60 человѣкъ. Опять по четвергамъ стали увозить смертниковъ десятками, и сотнями отправляли высылаемыхъ на Соловки и въ Сибирь. Днемъ было совершенно невыносимо сидѣть въ набитой биткомъ людьми душной камерѣ, и я съ радостью уходилъ въ свою темную, тихую каморку при мастерской.
