Въ іюлѣ мнѣ внезапно прекратили свиданія, безъ всякаго объясненія причинъ, и это меня чрезвычайно огорчило. Передачи я продолжалъ получать регулярно, но ихъ досмотръ началъ производиться еще тщательнѣе, чѣмъ раньше. Въ началѣ августа меня неожиданно сняли съ работъ въ мастерской и тоже самое сдѣлали съ моими компатріотами финнами, работавшими въ столярной мастерской. Эти финны, плотники, перешли нелегально финско-русскую границу, думая въ совѣтской Россіи найти болѣе выгодные условія работы, чѣмъ въ Финляндіи. Вмѣсто работы ихъ обвинили въ шпіонажѣ и посадили въ тюрьму.
Въ совѣтской „Красной Газетѣ“ я прочелъ, что въ Петербургѣ открыта какая-то шпіонская организація въ пользу Финляндіи, и будто бы нашъ генеральный консулъ былъ сильно скомпрометированъ всѣмъ этимъ дѣломъ. Какъ отголосокъ этой фантастической исторіи, всѣ финны, находившіеся въ это время въ совѣтскихъ тюрьмахъ, подверглись репрессіямъ.
26-го августа 1925-го года около 7 часовъ вечера, надзиратель громко выкликнулъ мою фамилію и мнѣ было приказано, какъ можно скорѣе, собрать мои вещи. Сборы мои были недолги, такъ какъ я при себѣ не держалъ почти никакихъ вещей, кромѣ туалетныхъ принадлежностей и постели. Все необходимое я получалъ регулярно изъ консульства разъ въ недѣлю. Въ моей корзинкѣ были уложены 4 носовыхъ платка, 2 пары тонкихъ носковъ, пиджама, туалетныя принадлежности, кружка, чайникъ и кое какіе продукты. Послѣднихъ было очень мало, такъ какъ была среда, а передачу мы получали по пятницамъ. Съ корзинкой въ одной рукѣ и со сверткомъ постельныхъ принадлежностей въ другой, я вышелъ въ корридоръ, откуда меня повели въ канцелярію.
Въ корридорѣ передъ канцеляріей стояла большая группа людей съ вещами, повидимому, готовые къ отправкѣ на дальній этапъ. Начальникъ тюрьмы прочиталъ мнѣ постановленіе „особаго совѣщанія“ центральной коллегіи Чеки о заключеніи меня въ Соловецкій лагерь на 3 года. Выслушавъ это постановленіе, я заявилъ, что мнѣ уже 10 мѣсяцевъ тому назадъ объявляли его, и что моя отправка на Соловки была отставлена, такъ какъ между финляндскимъ и совѣтскимъ правительствами идутъ переговоры объ обмѣнѣ меня на заключенныхъ въ финляндскихъ тюрьмахъ коммунистовъ. На это начальникъ тюрьмы сказалъ: „Я ничего не знаю про это. Мнѣ приказано сегодня васъ отправить на Соловки.“ На это я, резонно, возразилъ: „Вы обязаны меня сначала отправить на медицинское освидѣтельствованіе. Кромѣ того, у меня нѣтъ ни денегъ, ни вещей, ни продуктовъ, ни бѣлья. Позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, телефонировать въ консульство, чтобы мнѣ прислали все необходимое на вокзалъ.“ На это заявленіе я получилъ отвѣтъ: „Теперь уже поздно для медицинскаго осмотра. Васъ осмотрятъ въ Кеми. По телефону въ консульство мы сами передадимъ вашу просьбу. На Соловкахъ вы получите полное обмундированіе и обувь. Вы напрасно безпокоитесь.“ Много спустя, уже въ Финляндіи, я узналъ, что никто не думалъ сообщать въ консульство о моей внезапной отправкѣ и о моей просьбѣ о помощи.
Насъ всѣхъ выстроили въ одну шеренгу, начальникъ конвоя провѣрилъ насъ по списку, и каждому выдали по 1 кило чернаго хлѣба и по три небольшихъ, соленыхъ рыбы — судака.
Хлѣбъ я взялъ, а рыбу отдалъ, стоявшему рядомъ какому-то старику, повидимому, крестьянину. Въ нашей партіи было нѣсколько женщинъ, принадлежавшихъ, съ виду, къ образованному классу, четыре священника, нѣсколько крестьянъ, нѣсколько бывшихъ военныхъ, одинъ очень дряхлый старикъ и человѣкъ 15 студентовъ. Всего было въ партіи, 43 человѣка.
Во дворѣ стояли двѣ телѣги. На одну положили наши вещи, а на другую сѣли женщины, больной старикъ и хромой священникъ. Передъ отправленіемъ партіи, конвойные солдаты начали заряжать ружья и конвойный начальникъ громко скомандовалъ: „Курки на предохранительный взводъ!“ Стоявшая рядомъ со мной маленькая, худенькая женщина, съ утомленнымъ лицомъ, испуганно вскрикнула. Смотря на меня расширенными отъ ужаса глазами, она схватила меня за руку и нервно спросила: „Что они хотятъ дѣлать? Вы видѣли? Они патроны вставили въ ружья.“ Какъ могъ, я успокоилъ бѣдное, испуганное, маленькое созданье, объяснивъ, что это „такъ полагается“ и что это очень хорошо, что винтовки на предохранительномъ взводѣ. Разговаривая съ дамой, я невольно обратилъ вниманіе, что изъ подъ разстегнутаго ворота, англійскаго пальто, виднѣлась приколотая овальная, миніатюрная брошь-фотографія ребенка лѣтъ 5—6. Сердце мое болѣзненно сжалось при мысли о моей собственной семьѣ.
„Женщины, — садись въ телѣгу! Телѣги впередъ! Заключенные не отставать!“
Конвойные солдаты заняли свои мѣста, а мы, по четыре человѣка въ рядъ, тронулись на дальній сѣверъ, на островъ „горя и слезъ“.
Накрапывалъ мелкій дождь. Въ сумеркахъ августовскаго вечера понуро шли обыватели совѣтскаго Петербурга, бросая на насъ испуганные взгляды. Мы подвигались довольно медленно, такъ какъ старикъ военный и два старыхъ священника не поспѣвали. Не доходя до Невскаго проспекта, на Знаменской улицѣ, начальникъ конвоя приказалъ намъ остановиться и окружавшіе насъ конвойные, взявшись за руки, образовали цѣпь. Трехъ стариковъ вывели изъ цѣпи и посадили въ телѣгу съ вещами. Мы опять двинулись впередъ, уже болѣе скорымъ шагомъ. Подойдя къ Николаевскому вокзалу, мы взяли влѣво отъ главнаго входа, прошли ворота и пошли вдоль полотна около одного километра, пока не пришли къ одиноко стоявшему на запасномъ пути вагону, окна котораго были забраны частыми, желѣзными рѣшетками. Всѣхъ насъ ввели въ какой-то досчатый загонъ, безъ крыши, и у входа расположились конвойные. Загонъ былъ довольно просторный съ досчатымъ поломъ, и мы всѣ разсѣлись на нашихъ вещахъ въ ожиданіи дальнѣйшихъ приказаній. Рядомъ со мной опять оказалась та худенькая, маленькая дама, которую такъ испугали заряженныя ружья. Слѣва отъ меня сидѣлъ на мѣшкѣ, высокій, стройный съ сильной просѣдью господинъ, въ черкескѣ и маленькой барашковой шапкѣ, такъ называемой, „кубанкѣ“. Замѣтивъ, что моя сосѣдка сильно озябла, онъ снялъ, висѣвшую у него черезъ плечо, свернутую бурку, развернулъ ее и сказалъ съ едва замѣтнымъ восточнымъ акцентомъ: „Позвольте вамъ предложить эту бурку. Успѣете замерзнуть, пока эти мерзавцы насъ посадятъ въ нашъ слипингъ-кэръ.“ Дама замялась, но черкесъ ловко накинулъ ей бурку на плечи, засмѣялся и, обращаясь къ группѣ дамъ, сказалъ: „Бурка большая. Не угодно-ли еще кому-нибудь ее раздѣлить?“ На предложеніе откликнулась очень молоденькая, болѣзненнаго вида дѣвушка въ черномъ платкѣ и совсѣмъ тонкомъ черномъ пальто. Она усѣлась рядомъ съ худенькой дамой, и обнявъ ее за талію, нѣжно къ ней прижалась. Черкесъ недовольно кашлянулъ, закурилъ папиросу и, обращаясь ко мнѣ, показывая на дѣвушку, сказалъ: „Вѣдь, этакіе мерзавцы! Дѣтей посылаютъ въ этотъ адъ. Ну развѣ не негодяи? Сколько вамъ лѣтъ, барышня?“ Дѣвушка сконфузилась, а ея сосѣдка, ласково погладила дѣвушку и сказала, обращаясь къ намъ: „Катя — молодецъ. Она сильный духомъ человѣкъ. Уже пятый годъ сидитъ въ тюрьмѣ и въ разное время она отголодала, въ общей сложности, 78 дней.“ Черкесъ и я съ удивленіемъ взглянули на Катю, какъ на своего рода „чемпіона“ тюремной голодовки.
Исторія тюремныхъ скитаній Кати заслуживаетъ вниманія. Отецъ ея былъ дьякономъ въ одномъ изъ южныхъ русскихъ городовъ. Въ періодъ гражданской войны ея братъ былъ офицеромъ бѣлой арміи. При отступленіи арміи отецъ и дочь были захвачены большевиками. Дьякона разстрѣляли, а дочь посадили въ одесскую тюрьму Чеки, но вскорѣ выпустили и Катя, кое-какъ добравшись до Харькова, поселилась у старухи тетки. Въ 1920 года Чека перехватила на почтѣ письмо брата Кати, который ей писалъ изъ-за границы. Катю арестовали, такъ какъ по свѣдѣніямъ Чеки ея братъ игралъ въ русской эмиграціи очень видную контръ-революціонную роль.
Въ Москвѣ, въ Бутырской тюрьмѣ, дѣвушкѣ предложили написать брату, что она сидитъ заложницей изъ-за него въ тюрьмѣ и что, если онъ вернется, то ее выпустятъ на волю, а брата подвергнутъ небольшому наказанію и обяжутъ „подпиской“ не выѣзжать изъ предѣловъ Россіи. Катя знала цѣну обѣщаніямъ Чеки и съ негодованіемъ отвергла предательское предложеніе. Эту хрупкую, мужественную дѣвушку держали сначала во внутренней тюрьмѣ Чеки въ Москвѣ на Лубянкѣ, а потомъ въ томъ же городѣ въ Бутырской тюрьмѣ, пока не рѣшили сослать на Соловки „безъ срока“, или вѣрнѣе до возвращенія брата въ Россію. Катя въ теченіе пятилѣтняго пребыванія въ тюрьмѣ, семь разъ объявляла голодовку и въ общемъ итогѣ отголодала 78 дней. Послѣднихъ три года пребыванія въ тюрьмѣ, Катя за смертью тетки, не имѣла со стороны никакой помощи и существовала исключительно благодаря отзывчивости своихъ различныхъ подругъ по заключенію.
Исторія той худенькой дамы, о которой я уже упоминалъ въ началѣ, ничего интереснаго не представляетъ: мужъ эмигрировалъ нелегально за границу, писалъ женѣ письма, Чека ихъ перехватила, несчастную женщину обвинили въ недоносительствѣ и шпіонажѣ, и результатомъ была ссылка на Соловки на пять лѣтъ.
Уже сильно стемнѣло, я совсѣмъ продрогъ и, чтобы согрѣться, началъ ходить вдоль вагона. Ко мнѣ присоединился маленькій, толстый еврей — биржевой маклеръ, присужденный къ высылкѣ на Соловки за спекуляцію съ иностранной валютой. Онъ очень волновался, такъ какъ носились слухи, что къ нашей партіи будетъ присоединена партія высылаемыхъ, которая должна прибыть изъ Москвы, и въ этой партіи будто-бы, было много уголовныхъ преступниковъ. Этотъ слухъ имѣлъ основаніе, такъ какъ еще въ ноябрѣ мѣсяцѣ былъ изданъ декретъ, въ которомъ поручалось Чекѣ принять мѣры къ искорененію растущей преступности и хулиганства, и Чека со свойственной ей безотвѣтственной энергіей, начала высылать на Соловецкіе острова и въ Сибирь всѣхъ лицъ съ уголовнымъ прошлымъ.
Подъ уголовнымъ прошлымъ въ совѣтской Россіи понимаются двѣ судимости, то-есть двухкратное отбываніе наказанія по суду за уголовныя преступленія. Такимъ образомъ, согласно новаго декрета, всякій, только что отбывшій наказаніе въ тюрьмѣ, если это наказаніе было вторымъ по счету, автоматически подвергался чрезвычайно жестокому наказанію, — заключенію въ Соловецкомъ концентраціонномъ лагерѣ, что для большинства заключенныхъ было равносильно смерти. Эта мѣра административной борьбы съ преступностью привела къ тому, что всякій, только что отбывшій тюремное заключеніе, преступникъ, старался немедленно по выходѣ изъ тюрьмы совершить, какъ можно скорѣе, нѣсколько преступленій, дабы при захватѣ его облавой, сослаться на эти преступленія и попасть вновь подъ судъ и въ тюрьму, избѣжавъ такимъ образомъ ужасовъ высылки.
Въ присоединившейся къ намъ партіи, приведенной изъ пересыльной тюрьмы было 51 человѣкъ. Къ счастью для насъ, среди вновь прибывшихъ было не болѣе 20 человѣкъ уголовныхъ преступниковъ и, такъ какъ они были въ значительномъ меньшинствѣ, то это обезпечивало намъ, по крайней мѣрѣ, внутренній миръ.
Я все время съ ожиданіемъ посматривалъ на силуэтъ одинокого тюремнаго вагона, предполагая, что съ минуты на минуту подадутъ еще одинъ вагонъ. Къ моему великому удивленію начальникъ конвоя приказалъ всей нашей партіи 94 человѣка, садиться въ одинъ вагонъ.
Весь вагонъ былъ раздѣленъ вдоль желѣзной рѣшетчатой перегородкой, отстоявшей менѣе чѣмъ на метръ отъ одной изъ вагонныхъ стѣнокъ. Такимъ образомъ получался узкій корридоръ, въ которомъ все время находилось пять вооруженныхъ часовыхъ, смѣнявшихся каждые два часа.
Все пространство вагона позади рѣшетки было раздѣлено поперечными перегородками на рядъ отдѣленій. Насъ размѣстили по 15—16 человѣкъ въ каждомъ отдѣленіи, вмѣстѣ съ нашими вещами. Каждое отдѣленіе состояло изъ трехъ этажей, образуемыхъ подъемными скамейками такъ, что на каждый этажъ отдѣленія пришлось по 4—5 человѣка съ вещами. Ни сидѣть, ни двигаться было немыслимо. Можно было только лежать, и по требованію конвойныхъ лежать нужно было головой къ рѣшеткѣ, такъ какъ каждые полъ часа конвойные, при свѣтѣ свѣчки считали наши головы. Скамейки, раздѣлявшія этажи, тѣсно соприкасались одна съ другой, образуя сплошной помост и мы лежали по 4 человѣка въ каждомъ этажѣ, совершенно вплотную другъ къ другу. Каждое измѣненіе положенія тѣла вызывало протестъ сосѣдей. Со стороны рѣшетки скамейка не доходила до нея на 1½ фута, и благодаря этому промежутку, можно было протискиваться въ уборную, которая находилась въ концѣ вагона, на той же сторонѣ, что и наши отдѣленія, то-есть за рѣшеткой. Уборная не закрывалась и оттуда все время шелъ отвратительный запахъ. Протискиваться въ уборную было чрезвычайно трудно, а для лежащихъ на верхнихъ двухъ этажахъ больныхъ и стариковъ это было почти невозможно. Всѣхъ женщинъ помѣстили въ одно отдѣленіе и у нихъ было все-таки лучше, чѣмъ у насъ, такъ какъ ихъ было всего 12 душъ, то есть по четыре женщины на этажъ. Въ моемъ отдѣленіи, къ счастью, подобрались хорошіе попутчики, и не было ни одного уголовнаго преступника. Рядомъ со мной лежали два крестьянина обвинявшіеся въ контръ-революціи, и одинъ чехъ, бывшій коммунистъ, инструкторъ физической культуры. Его обвиняли въ сношеніяхъ съ чехо-словацкимъ консульствомъ, исключили изъ партіи и сослали на пять лѣтъ на Соловки.
Судя по толчкамъ, нашъ вагонъ прицѣпили къ поѣзду. Черезъ вагонъ прошли какіе-то высшіе чины Чеки, такъ какъ начальникъ конвоя къ нимъ подошелъ съ рапортомъ, и все время стоялъ на вытяжку. За нѣсколько минутъ до отхода поѣзда къ рѣшеткѣ подвели какого то очень молодого человѣка высокаго роста, въ спортивномъ костюмѣ. Молодой человѣкъ о чемъ то тихо переговорилъ съ начальникомъ конвоя, послѣ чего оба медленно пошли по корридору вдоль рѣшетки и начальникъ конвоя со свѣчей въ рукѣ, внимательно осматривалъ лежащихъ. Всѣ отдѣленія были еще больше переполнены, чѣмъ наше, поэтому одинъ изъ конвойныхъ отодвинулъ дверь рѣшетки противъ нашего отдѣленія и молодой человѣкъ залѣзъ къ намъ на помостъ. Съ нимъ былъ ручной саквояжъ и ничего больше. Было такъ тѣсно, что становилось жутко при мысли о трехъ-дневномъ путешествіи. Отъ духоты, зловонія уборной и человѣческихъ испареній меня начало тошнить, но нельзя было даже повернуться.
Когда поѣздъ медленно тронулся, въ наше отдѣленіе посадили еще одного молодого человѣка и по приказанію начальника конвоя, одинъ изъ лежащихъ рядомъ со мной крестьянъ полѣзъ на второй этажъ. Наверху началась перебранка, но моментально утихла, такъ какъ начальникъ конвоя вынулъ револьверъ и крикнулъ: „Сейчасъ же замолчать!“
Съ каждымъ оборотомъ колеса, я, какъ мнѣ казалось, навсегда рвалъ съ малѣйшей возможностью вырваться изъ когтей Чеки. Теперь я былъ въ „ихъ“ полной власти. Казалось, для меня была потеряна всякая надежда вернуться на родину. Впереди ждала медленная, ужасная, мучительная смерть.
