духоты, зловенія уборной и человѣческихъ испареній меня начало тошнить, но нельзя было даже повернуться.
Когда поѣздъ медленно тронулся, въ наше отдѣленіе посадили еще одного молодого человѣка и по приказанію начальника конвоя, одинъ изъ лежащихъ рядомъ со мной крестьянъ полѣзъ на второй этажъ. Наверху началась перебранка, но моментально утихла, такъ какъ начальникъ конвоя вынулъ револьверъ и крикнулъ: „Сейчасъ же замолчать!“
Съ каждымъ оборотомъ колеса, я, какъ мнѣ казалось, навсегда рвалъ съ малѣйшей возможностью вырваться изъ когтей Чеки. Теперь я былъ въ „ихъ“ полной власти. Казалось, для меня была потеряна всякая надежда вернуться на родину. Впереди ждала медленная, ужасная, мучительная смерть.
Первую ночь путешествія я провелъ настолько ужасно, что даже о секреткѣ № 26, я вспоминалъ, какъ о недосягаемомъ отнынѣ блаженствѣ.
Сжатый со всѣхъ сторонъ лежащими людьми, въ пропитанномъ зловоніемъ воздухѣ, я не могъ ни на минуту забыться сномъ. Одинъ изъ моихъ сосѣдей, старый крестьянинъ, все время кашлялъ мнѣ прямо въ лицо и подъ утро у него пошла горломъ кровь. Клопы и вши положительно аттаковали насъ и отъ движенія лежащихъ людей на верхнихъ полкахъ, сыпались на лицо эти отвратительныя насѣкомыя и пыль. Въ довершеніе всего старый хромой священникъ, страдавшій недержаніемъ мочи, лежавшій на верхней полкѣ, не могъ попасть въ уборную и благодаря щелямъ наверху, мы ужасно страдали. Ко всему этому надо прибавить, что наши вещи были свалены тутъ же, и это еще болѣе увеличивало тѣсноту и грязь. Многіе прошли нѣсколько этапныхъ пересыльныхъ тюремъ, прежде чѣмъ попасть въ Петербургъ, а эти тюрьмы всегда переполнены свыше нормы и кишатъ всевозможными насѣкомыми.
Съ разсвѣтомъ стало еще хуже. Темнота отчасти скрывала ужасъ окружающаго, но при блѣдномъ свѣтѣ занимавшагося сѣвернаго осенняго утра, моимъ глазамъ открылась не поддающаяся описанію картина
