чишка перешелъ границу нелегально. На сторожевомъ совѣтскомъ пограничномъ пунктѣ его арестовали и въ концѣ концовъ онъ оказался въ тюрьмѣ Чеки, на Шпалерной улицѣ. Его обвиняли въ шпіонажѣ въ пользу Эстоніи и Англіи. Мальчишка былъ полуграмотенъ, почти не говорилъ по-русски и цѣлыми днями или пускалъ пыльные пузыри или строилъ изъ газетъ и чернаго хлѣба аэропланы. Однажды ночью онъ вернулся съ допроса весь въ слезахъ и на наши разспросы, разсказалъ намъ на своемъ эстонско-русско-нѣмецкомъ языкѣ трагикомичный эпизодъ. „Слѣдователь очень кричалъ. Слѣдователь ругалъ. Слѣдователь сказалъ, что я какой то чемпіонъ. Это такъ плохо, это ужасно плохо. Всѣхъ чемпіоновъ убиваютъ.“ Весь разсказъ прерывался горькими рыданіями мальчугана, и мы съ трудомъ его утѣшили.
Оказывается Чека, въ своей патологической подозрительности, видѣла шпіона буржуазіи даже въ полуграмотномъ ребенкѣ. Мальчишка переиначилъ слово „шпіонъ“ въ „чемпіонъ“, но значенія ни того, ни другого слова не зналъ, чувствуя лишь, по угрозамъ слѣдователя, что его обвиняютъ въ чемъ-то очень серьезномъ. Вскорѣ, послѣ самоубійства Карлуши я былъ переведенъ въ лазаретъ и потерялъ изъ виду маленькаго эстонца.
Въ маѣ мѣсяцѣ въ тюрьмѣ настало нѣкоторое затишье. Камеры были менѣе переполнены и по четвергамъ увозили на разстрѣлъ не болѣе 10—12-ти человѣкъ. Объ этомъ можно было догадываться, такъ какъ за смертниками пріѣзжалъ только одинъ полутонный грузовикъ. Изъ нашей камеры въ теченіе всего мая мѣсяца было взято на разстрѣлъ только два человѣка: какой-то еврей контрабандистъ и бывшій мастеръ экспедиціи заготовленія государственныхъ бумагъ Эппингеръ.
Въ концѣ мая отправили на Соловки моего большого друга, бывшаго капитана артиллеріи барона Шильдера, племянника стараго генерала Шильдера, сидѣвшаго со мной въ 13-ой камерѣ по процессу лицеистовъ и умершаго въ тюрьмѣ. Капитанъ Шиль-
