Во второй половинѣ ноября я получилъ извѣстіе, что совѣтское правительство требуетъ въ обмѣнъ на меня 15 человѣкъ коммунистовъ, заключенныхъ въ финляндскихъ тюрьмахъ. Большая часть этихъ коммунистовъ, замѣшанныхъ въ красномъ возстаніи 1918 года въ Финляндіи, были финляндскими гражданами. Поэтому мое освобожденіе зависѣло прежде всего отъ того, захотятъ ли эти заключенные финскіе коммунисты принять совѣтское гражданство. Въ противномъ случаѣ, согласно финляндскимъ законамъ, ихъ нельзя было отправить принудительно въ совѣтскую Россію. Такъ или иначе у меня являлась опять надежда на освобожденіе, и это облегчало тяжесть неволи.
За два дня до суда Кольцова перевели въ Центральную военную тюрьму. Изъ совѣтскихъ газетъ я узналъ, что ему былъ вынесенъ смертный приговоръ и въ кассаціи ему было отказано. Я полагаю, что и его прошеніе о помилованіи постигла та же участь.
Какъ и во всѣхъ совѣтскихъ тюрьмахъ, въ нашей тюремной больницѣ была библіотека, которой завѣдывали два члена, такъ называемой, „коммунистической ячейки“ больницы. Такую ячейку обязаны имѣть каждое учрежденіе и предпріятіе въ совѣтской Россіи. Въ составъ ячейки входятъ наиболѣе видные и надежные коммунисты изъ числа служащихъ каждаго даннаго учрежденія. Количество членовъ такихъ ячеекъ различно, и зависитъ отъ величины персонала учрежденія, но во всякомъ случаѣ не должно быть меньше 3-хъ членовъ. Назначеніе въ члены ячейки происходитъ подъ контролемъ районнаго комитета партіи и, если въ данномъ учрежденіи или предпріятіи собственный комитетъ не можетъ, по малочисленности состава, выдѣлить въ ячейку надежныхъ партійныхъ работниковъ, то районный комитетъ пополняетъ составъ даннаго учрежденія надежными коммунистами, за счетъ увольненія безпартійныхъ служащихъ.
Въ коммунистическомъ коллективѣ нашей больницы тоже не хватало надежныхъ, испытанныхъ коммунистовъ для „ячейки“, и потому изъ районнаго комитета былъ назначенъ коммунистъ провизоръ, еврей, смѣнившій старичка, больничнаго аптекаря, тоже еврея, но безпартійнаго и обремененнаго большой семьей. Новый аптекарь былъ назначенъ предсѣдателемъ коммунистической ячейки. Такъ какъ веденіе пропагандной и просвѣтительной работы лежитъ на обязанности ячейки, то новый аптекарь имѣлъ ближайшее наблюденіе за больничной библіотекой.
Каждый заключенный имѣлъ право получать для прочтенія еженедѣльно три книги. Библіотека была большая и прекрасно составленная, даже съ иностраннымъ отдѣломъ. Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ библіотека перешла къ большевикамъ, такъ сказать, по наслѣдству отъ того времени, когда больница Гааза была еще арестнымъ домомъ для „привиллегированныхъ сословій“, а потомъ офицерскимъ лазаретомъ. За годы большевизма, разумѣется, составъ библіотеки пришелъ въ упадокъ, но взамѣнъ многихъ пропавшихъ книгъ стараго каталога, появилась масса книгъ современныхъ, преимущественно узко-партійнаго направленія. Каждый разъ, когда я выписывалъ, по особой книжкѣ, полагавшіяся мнѣ три книги, я либо совсѣмъ ихъ не получалъ, либо мнѣ давали только одну отмѣченную мною книгу, а остальныя двѣ были всегда коммунистической литературой. Сначала я думалъ, что это или случайность, или просимыхъ мною книгъ не было въ библіотекѣ. Оказалось, что это было не совсѣмъ такъ. Все происходило благодаря тому, что аптекарь, товарищъ Цвибакъ, рѣшилъ заняться моимъ коммунистическимъ воспитаніемъ. Не желая осложнять моего положенія, и безъ того сквернаго, я предоставилъ „товарищу“ Цвибаку снабжать меня книгами по его вкусу, а моихъ пріятелей — жуликовъ „Слона“ и „Шило“ мнѣ было не трудно уговорить выписывать книги по моему выбору, такъ какъ и тотъ, и другой были совершенно равнодушны къ литературѣ. Такимъ образомъ я имѣлъ достаточно интересныхъ книгъ для чтенія, „Слонъ“ и „Шило“ получали отъ меня табакъ и сахаръ, а товарищъ Цвибакъ пребывалъ въ счастливой увѣренности, что онъ направляетъ меня на путь истины. Однажды я чуть-чуть не попался, благодаря моей ужасной разсѣянности. Меня угораздило выписать по заборной книжкѣ „Слона“, — Киплинга, на англійскомъ языкѣ. Товарищъ Цвибакъ пожелалъ лично познакомиться съ заключеннымъ, говорящимъ по-англійски, и пришелъ въ камеру „Слона“. Не помню, что наплелъ бѣдняга „Слонъ“ товарищу Цвибаку, но могу только лишній разъ подтвердить, что „Слонъ“ былъ честный жуликъ и не подвелъ меня. Не думаю, однако, чтобы объясненія „Слона“ удовлетворили нашего библіотекаря, такъ какъ одинъ взглядъ на „Слона“ былъ достаточнымъ, чтобы заставить усомниться въ его литературныхъ наклонностяхъ.
Въ началѣ декабря, въ понедѣльникъ, поздно вечеромъ, я узналъ отъ одной, расположенной ко мнѣ сестры милосердія, что меня собираются во вторникъ выписать изъ больницы, такъ какъ получена какая то секретная бумага изъ Чеки. Узнавъ объ этомъ, я принялъ немедленно мѣры, чтобы нелегально извѣстить консульство о моемъ переводѣ. Куда меня собирались отправить я разумѣется, не зналъ, но объ этомъ должно было узнать консульство. Помимо посланной нелегально записки у меня была еще одна возможность дать знать о себѣ моимъ друзьямъ, такъ какъ во вторникъ должна была быть принесена передача для меня. Не вызывая подозрѣній администраціи я оставилъ одному изъ пріятелей довѣренность на полученіе передачи. Разсчетъ мой былъ тотъ, что консульство получивъ росписку о пріемѣ передачи, подписанную чужой фамиліей, немедленно заподозритъ что нибудь неладное со мной и начнетъ разыскивать мои слѣды.
Во вторникъ утромъ пришелъ въ мою камеру старшій дежурный надзиратель и приказалъ мнѣ собираться. Въ той комнатѣ, гдѣ хранятся сданныя на храненіе собственныя вещи заключенныхъ, царитъ невообразимая грязь и всякіе паразиты ползаютъ по полу. Всѣ вещи и арестантскія лохмотья свалены въ одну общую кучу, откуда ихъ и вытаскиваетъ среди тучъ пыли, завѣдующій кладовой. Разыскиваніе вещей и переодѣваніе меня очень утомили, поэтому я, категорически заявилъ, что ни въ какомъ случаѣ не пойду пѣшкомъ. Мнѣ разрѣшили нанять извозчика за собственный счетъ. Наконецъ все было готово, извозчикъ приведенъ и, усѣвшись въ пролетку, вмѣстѣ съ двумя конвоирами, мы тронулись въ путь. Старшій изъ конвойныхъ приказалъ извозчику ѣхать на Шпалерную, слѣдовательно, я возвращался опять подъ непосредственное наблюденіе Чеки.
День былъ ясный, солнечный, чуть морозный, и послѣ больничнаго спертаго воздуха я чувствовалъ какое то опьяненіе отъ массы свѣта и бодрящей свѣжести. Мои стражи размѣстились одинъ рядомъ со мной, а другой напротивъ на скамеечкѣ. Оба, передъ тѣмъ какъ вывести меня изъ больницы, поставили курки на предохранительный взводъ и изслѣдовали мои карманы. Это дѣлается для того, чтобы лишить возможности заключеннаго бросить въ глаза конвоировъ махорку или табакъ, съ цѣлью ихъ временно ослѣпить и убѣжать.
Извозчикъ попался на рѣдкость дрянной и мы ползли еле-еле, чему я былъ очень радъ. Конвойные оказались словоохотливыми ребятами. Оба были одѣты очень аккуратно и опрятно. У старшаго конвойнаго были на воротникѣ шинели особые значки, отвѣчающіе по старой терминологіи званію ефрейтора, а по нынѣшнему отдѣленнаго начальника. Оба солдата были изъ крестьянъ среднихъ губерній и дослуживали уже 2-й годъ въ составѣ одного изъ четырехъ конвойныхъ полковъ, расквартированныхъ въ Петербургѣ. О количествѣ арестованныхъ въ тюрьмахъ Петербурга и окрестностей и о количествѣ отправляемыхъ изъ этаго города по различнымъ этапамъ заключенныхъ могутъ дать понятіе нижеслѣдующія слова старшаго конвойнаго, котораго я разспрашивалъ о его службѣ.
— „Каждый день дежуритъ два конвойныхъ полка. Весь составъ дежурныхъ полковъ цѣлыми днями въ разгонѣ, такъ что некогда прибраться въ казармѣ. Вотъ я только позавчера вернулся съ дальняго этапа со своимъ взводомъ, — изъ Вологды. Сегодня вотъ васъ сдадимъ, и надо идти въ Кресты, оттуда будемъ конвоировать заключенныхъ на вокзалъ. Послѣзавтра опять въ какой нибудь нарядъ, а тамъ опять дальній этапъ.“
Это значитъ, что ежедневно въ одномъ только Петербургѣ занято внѣшней сторожевой службой въ тюрьмахъ, и сопровожденіемъ заключенныхъ при переводахъ и различныхъ перемѣщеніяхъ — 4000 солдатъ.
Выводъ изъ сказаннаго я предоставляю сдѣлать самимъ читателямъ.
Когда мы пересѣкали Невскій проспектъ, извозчикъ остановился, такъ какъ проходила какая-то большая демонстрація со знаменами и плакатами. По надписямъ на плакатахъ я понялъ, что демонстрація была протестомъ противъ англійскаго займа. Изъ совѣтскихъ газетъ я уже зналъ, что налаживавшіеся переговоры о займѣ въ Англіи 3.000.000 фунтовъ стерлинговъ не увѣнчались успѣхомъ. Вся газетная кампанія въ пользу займа велась удивительно примитивно, такъ какъ имѣлось въ виду обработать мнѣніе рабочихъ и крестьянъ, а съ мнѣніемъ интеллигенціи никто не считался. Сначала вся печать, разумѣется, по инструкціямъ свыше, доказывала, что совѣтское правительство ловко обошло англичанъ, убѣдивъ ихъ дать 3.000.000 фунтовъ стерлинговъ съ рентой 10 проц. Но газетная кампанія все таки была не въ силахъ убѣдить даже некультурную русскую рабочую массу въ выгодности такого займа. На многихъ петербургскихъ заводахъ, на митингахъ раздавались рѣчи не въ пользу займа. Даже въ совѣтскихъ газетахъ, эти рѣчи, приводившіяся въ сокращенномъ и смягченномъ видѣ, говорили за то, что народъ понимаетъ всю опасность и невыгодность такого займа. Тогда была двинута „тяжелая артиллерія“ и заводы начали объѣзжать сами вожди: Каменевъ, Бухаринъ, Сталинъ, Рыковъ, Калининъ. Судя по газетамъ, усилія ораторовъ изъ Кремля, повернули мнѣніе толпы въ пользу займа. Но тутъ вдругъ вышло совершенно непредвидѣнное недоразумѣніе: зловредные англичане передумали и отказались дать деньги. Какъ совѣтское правительство, такъ и печать были вынуждены начать вести обратную кампанію, усиленно крича о непомѣрныхъ требованіяхъ англичанъ, объ ихъ желаніи закабалить пролетаріатъ грабительскими процентами, тѣми самыми десятью процентами, которые еще 4 недѣли тому назадъ, преподносились рабочей массѣ, какъ шедевръ дипломатическаго совѣтскаго искусства.
Судьбѣ было угодно, чтобы я — „интернаціональный шпіонъ“ сдѣлался невольнымъ зрителемъ всей этой комедіи протеста во время моего перевода изъ одной тюрьмы въ другую.
Когда я спросилъ конвойныхъ объ ихъ мнѣніи о демонстраціи, то полученный мною отвѣтъ, превзошелъ своимъ подлинно народнымъ остроуміемъ все до сихъ поръ мною слышанное въ тюрьмахъ. Привожу этотъ отвѣтъ съ нѣкоторыми цензурными измѣненіями.
Лѣниво зѣвнувъ и равнодушно сплевывая, старшій изъ конвойныхъ сказалъ: „Да что тамъ особеннаго? Когда собакѣ дѣлать нечего, такъ она себѣ… хвостъ лижетъ“.
Извозчикъ на козлахъ обернулся къ намъ, одобрительно захохоталъ и произнесъ: „Въ самую точку. Совершенно правильно, уважаемый товарищъ военнослужащій“.
Медленно проѣхавъ Знаменскую улицу, мы повернули налѣво по Шпалерной. Уже чувствовалась близость тюрьмы: попадались отдѣльныя группы заключенныхъ въ сопровожденіи конвоя, пронеслось нѣсколько автомобилей съ молодыми людьми въ зеленыхъ фуражкахъ — слѣдователи и уполномоченные Чеки. Наконецъ, мы подъѣхали.
Расплатившись съ извозчикомъ, не преминувшимъ мнѣ сказать: „Счастливаго пути, вашъ сіясь“, — я вытащилъ съ помощью конвойныхъ свои вещи, и мы направились въ ворота, на которыхъ слѣдовало бы написать: „Оставь надежду навсегда“. Для громаднаго большинства входящихъ въ эти ворота, надежды на возвращеніе не было.
Мы вошли.
