Во второй половине ноября я получил известие, что советское правительство требует в обмен на меня пятнадцать человек коммунистов, заключенных в финляндских тюрьмах. Большая часть этих коммунистов, замешанных в красном восстании 1918 года в Финляндии, были финляндскими гражданами. Поэтому мое освобождение зависело прежде всего от того, захотят ли эти заключенные финские коммунисты принять советское гражданство. В противном случае, согласно финляндским законам, их нельзя было отправить принудительно в советскую Россию. Так или иначе, у меня являлась опять надежда на освобождение, и это облегчало тяжесть неволи.
За два дня до суда Кольцова перевели в Центральную военную тюрьму. Из советских газет я узнал, что ему был вынесен смертный приговор и в кассации ему было отказано. Я полагаю, что и его прошение о помиловании постигла та же участь.
Как и во всех советских тюрьмах, в нашей тюремной больнице была библиотека, которой заведовали два члена так называемой «коммунистической ячейки» больницы. Такую ячейку обязаны иметь каждое учреждение и предприятие в советской России. В состав ячейки входят наиболее видные и надежные коммунисты из числа служащих каждого данного учреждения. Количество членов таких ячеек различно и зависит от величины персонала учреждения, но во всяком случае не должно быть меньше трех членов. Назначение в члены ячейки происходит под контролем районного комитета партии и, если в данном учреждении или предприятии собственный комитет не может, по малочисленности состава, выделить в ячейку надежных партийных работников, то районный комитет пополняет состав данного учреждения надежными коммунистами, за счет увольнения беспартийных служащих.
В коммунистическом коллективе нашей больницы тоже не хватало надежных, испытанных коммунистов для «ячейки», и потому из районного комитета был назначен коммунист-провизор, еврей, сменивший старичка, больничного аптекаря, тоже еврея, но беспартийного и обремененного большой семьей. Новый аптекарь был назначен председателем коммунистической ячейки. Так как ведение пропагандной и просветительной работы лежит на обязанности ячейки, то новый аптекарь имел ближайшее наблюдение за больничной библиотекой.
Каждый заключенный имел право получать для прочтения еженедельно три книги. Библиотека была большая и прекрасно составленная, даже с иностранным отделом. В этом нет ничего удивительного, так как библиотека перешла к большевикам, так сказать, по наследству от того времени, когда больница Гааза была еще арестным домом для «привилегированных сословий», а потом офицерским лазаретом. За годы большевизма, разумеется, состав библиотеки пришел в упадок, но взамен многих пропавших книг старого каталога, появилась масса книг современных, преимущественно узко-партийного направления. Каждый раз, когда я выписывал по особой книжке полагавшиеся мне три книги, я либо совсем их не получал, либо мне давали только одну отмеченную мною книгу, а остальные две были всегда коммунистической литературой. Сначала я думал, что это или случайность, или просимых мною книг не было в библиотеке. Оказалось, что это было не совсем так. Все происходило благодаря тому, что аптекарь, товарищ Цвибак, решил заняться моим коммунистическим воспитанием. Не желая осложнять моего положения, и без того скверного, я предоставил «товарищу» Цвибаку снабжать меня книгами по его вкусу, а моих приятелей — жуликов «Слона» и «Шило» мне было нетрудно уговорить выписывать книги по моему выбору, так как и тот, и другой были совершенно равнодушны к литературе. Таким образом я имел достаточно интересных книг для чтения, «Слон» и «Шило» получали от меня табак и сахар, а товарищ Цвибак пребывал в счастливой уверенности, что он направляет меня на путь истины. Однажды я чуть-чуть не попался, благодаря моей ужасной рассеянности. Меня угораздило выписать по заборной книжке «Слона» — Киплинга, на английском языке. Товарищ Цвибак пожелал лично познакомиться с заключенным, говорящим по-английски, и пришел в камеру «Слона». Не помню, что наплел бедняга «Слон» товарищу Цвибаку, но могу только лишний раз подтвердить, что «Слон» был честный жулик и не подвел меня. Не думаю, однако, чтобы объяснения «Слона» удовлетворили нашего библиотекаря, так как один взгляд на «Слона» был достаточным, чтобы заставить усомниться в его литературных наклонностях.
В начале декабря, в понедельник, поздно вечером, я узнал от одной расположенной ко мне сестры милосердия, что меня собираются во вторник выписать из больницы, так как получена какая-то секретная бумага из Чеки. Узнав об этом, я принял немедленно меры, чтобы нелегально известить консульство о моем переводе. Куда меня собирались отправить я, разумеется, не знал, но об этом должно было узнать консульство. Помимо посланной нелегально записки у меня была еще одна возможность дать знать о себе моим друзьям, так как во вторник должна была быть принесена передача для меня. Не вызывая подозрений администрации я оставил одному из приятелей доверенность на получение передачи. Расчет мой был тот, что консульство, получив расписку о приеме передачи, подписанную чужой фамилией, немедленно заподозрит что-нибудь неладное со мной и начнет разыскивать мои следы.
Во вторник утром пришел в мою камеру старший дежурный надзиратель и приказал мне собираться. В той комнате, где хранятся сданные на хранение собственные вещи заключенных, царит невообразимая грязь и всякие паразиты ползают по полу. Все вещи и арестантские лохмотья свалены в одну общую кучу, откуда их и вытаскивает среди туч пыли заведующий кладовой. Разыскивание вещей и переодевание меня очень утомили, поэтому я категорически заявил, что ни в каком случае не пойду пешком. Мне разрешили нанять извозчика за собственный счет. Наконец все было готово, извозчик приведен и, усевшись в пролетку вместе с двумя конвоирами, мы тронулись в путь. Старший из конвойных приказал извозчику ехать на Шпалерную, следовательно, я возвращался опять под непосредственное наблюдение Чеки.
День был ясный, солнечный, чуть морозный, и после больничного спертого воздуха я чувствовал какое-то опьянение от массы света и бодрящей свежести. Мои стражи разместились один рядом со мной, а другой напротив на скамеечке. Оба, перед тем как вывести меня из больницы, поставили курки на предохранительный взвод и исследовали мои карманы. Это делается для того, чтобы лишить возможности заключенного бросить в глаза конвоиров махорку или табак, с целью их временно ослепить и убежать.
Извозчик попался на редкость дрянной и мы ползли еле-еле, чему я был очень рад. Конвойные оказались словоохотливыми ребятами. Оба были одеты очень аккуратно и опрятно. У старшего конвойного были на воротнике шинели особые значки, отвечающие по старой терминологии званию ефрейтора, а по нынешнему отделенного начальника. Оба солдата были из крестьян средних губерний и дослуживали уже второй год в составе одного из четырех конвойных полков, расквартированных в Петербурге. О количестве арестованных в тюрьмах Петербурга и окрестностей и о количестве отправляемых из этого города по различным этапам заключенных могут дать понятие нижеследующие слова старшего конвойного, которого я расспрашивал о его службе.
— Каждый день дежурит два конвойных полка. Весь состав дежурных полков целыми днями в разгоне, так что некогда прибраться в казарме. Вот я только позавчера вернулся с дальнего этапа со своим взводом — из Вологды. Сегодня вот вас сдадим и надо идти в Кресты, оттуда будем конвоировать заключенных на вокзал. Послезавтра опять в какой-нибудь наряд, а там опять дальний этап.
Это значит, что ежедневно в одном только Петербурге занято внешней сторожевой службой в тюрьмах и сопровождением заключенных при переводах и различных перемещениях — 4 000 солдат.
Вывод из сказанного я предоставляю сделать самим читателям.
Когда мы пересекали Невский проспект, извозчик остановился, так как проходила какая-то большая демонстрация со знаменами и плакатами. По надписям на плакатах я понял, что демонстрация была протестом против английского займа. Из советских газет я уже знал, что налаживавшиеся переговоры о займе в Англии 3 000 000 фунтов стерлингов не увенчались успехом. Вся газетная кампания в пользу займа велась удивительно примитивно, так как имелось в виду обработать мнение рабочих и крестьян, а с мнением интеллигенции никто не считался. Сначала вся печать, разумеется, по инструкциям свыше, доказывала, что советское правительство ловко обошло англичан, убедив их дать 3 000 000 фунтов стерлингов с рентой десять процентов. Но газетная кампания все-таки была не в силах убедить даже некультурную русскую рабочую массу в выгодности такого займа. На многих петербургских заводах, на митингах раздавались речи не в пользу займа. Даже в советских газетах эти речи, приводившиеся в сокращенном и смягченном виде, говорили за то, что народ понимает всю опасность и невыгодность такого займа. Тогда была двинута «тяжелая артиллерия» и заводы начали объезжать сами вожди: Каменев, Бухарин, Сталин, Рыков, Калинин. Судя по газетам, усилия ораторов из Кремля повернули мнение толпы в пользу займа. Но тут вдруг вышло совершенно непредвиденное недоразумение: зловредные англичане передумали и отказались дать деньги. Как советское правительство, так и печать были вынуждены начать вести обратную кампанию, усиленно крича о непомерных требованиях англичан, об их желании закабалить пролетариат грабительскими процентами, теми самыми десятью процентами, которые еще четыре недели тому назад преподносились рабочей массе как шедевр дипломатического советского искусства.
Судьбе было угодно, чтобы я — «интернациональный шпион» — сделался невольным зрителем всей этой комедии протеста во время моего перевода из одной тюрьмы в другую.
Когда я спросил конвойных об их мнении о демонстрации, то полученный мною ответ, превзошел своим подлинно народным остроумием все до сих пор мною слышанное в тюрьмах. Привожу этот ответ с некоторыми цензурными изменениями.
Лениво зевнув и равнодушно сплевывая, старший из конвойных сказал: «Да что там особенного? Когда собаке делать нечего, так она себе… хвост лижет».
Извозчик на козлах обернулся к нам, одобрительно захохотал и произнес: «В самую точку. Совершенно правильно, уважаемый товарищ военнослужащий».
Медленно проехав Знаменскую улицу, мы повернули налево по Шпалерной. Уже чувствовалась близость тюрьмы: попадались отдельные группы заключенных в сопровождении конвоя, пронеслось несколько автомобилей с молодыми людьми в зеленых фуражках — следователи и уполномоченные Чеки. Наконец мы подъехали.
Расплатившись с извозчиком, не преминувшим мне сказать: «Счастливого пути, ваш сиясь», — я вытащил с помощью конвойных свои вещи, и мы направились в ворота, на которых следовало бы написать: «Оставь надежду навсегда». Для громадного большинства входящих в эти ворота, надежды на возвращение не было.
Мы вошли.
