[242]
Вильямъ Вильсонъ.

Позвольте мнѣ называть себя Вильямомъ Вильсономъ. Чистая страница, лежащая передо мной, не должна быть осквернена моимъ настоящимъ именемъ. Оно уже достаточно долго было предметомъ гнѣва, ужаса, отвращенія моихъ ближнихъ. Развѣ негодующій вѣтеръ не разнесъ его безпримѣрный позоръ изъ края въ край земли? О, отверженецъ изъ отверженцевъ, или ты не умеръ навсегда для земли? для ея почестей, для ея цвѣтовъ, для ея надеждъ? и не нависла густая, мрачная, безпредѣльная туча между твоими надеждами и небомъ?

Я не сталъ бы, если бы даже могъ, излагать здѣсь и въ настоящую минуту исторію моихъ послѣднихъ лѣтъ — моихъ несказанныхъ бѣдствій и непростительнаго преступленія. Эта эпоха — послѣдніе годы моей жизни — была только завершеніемъ позора, начало и происхожденіе котораго я намѣренъ описать. Люди обыкновенно падаютъ постепенно все ниже и ниже. Отъ меня же всякая добродѣтель отлетѣла мгновенно, точно платье упало съ плечъ. Отъ обыкновенной испорченности я разомъ шагнулъ къ чудовищности Элогабала. Какое обстоятельство, какое событіе послужило толчкомъ къ этому несчастію, — объ этомъ я и хочу разсказать. Смерть приближается, ея тѣнь смягчила мою душу. Готовясь перейти въ долину тѣней, я жажду сочувствія, — чуть де сказалъ, сожалѣнія, — моихъ ближнихъ. Я бы желалъ убѣдить ихъ, что былъ до извѣстной степени рабомъ обстоятельствъ, не подлежащихъ человѣческому контролю. Я бы желалъ, чтобы они усмотрѣли въ тѣхъ деталяхъ, которыя я сейчасъ разскажу, маленькій оазисъ фатальности въ пустынѣ заблужденій. Я бы желалъ, чтобы они согласились — и они не могутъ не согласиться, что хотя, бытъ можеть, существовало и раньше такое же сильное искушеніе, но никогда человѣкъ не былъ такъ искушаемъ, и никогда такъ не падалъ. Значитъ-ли это, что онъ никогда такъ не страдалъ? Да ужъ не жилъ-ли я въ грезахъ? Не гибну-ли я жертвой ужаса и тайны безумнѣйшаго изъ всѣхъ видѣній въ подлунной?

Я потомокъ расы, всегда отличавшейся своимъ фантастическимъ и легко возбудимымъ темпераментомъ. Въ раннемъ дѣтствѣ я уже проявилъ наслѣдственный характеръ. Съ годами онъ [243]обнаруживался все сильнѣе и сильнѣе, причиняя не мало безпокойства моимъ друзьямъ и непріятности мнѣ самому. Своенравный, необузданный въ своихъ дикихъ капризахъ, я выросталъ жертвой неудержимыхъ страстей. Слабохарактерные и болѣзненные, какъ я самъ, родители почти ничего не сдѣлали, чтобы подавить въ зародышѣ мои дурные задатки. Кое-какія неумѣлыя и слабыя попытки въ этомъ направленіи привели только къ ихъ полному пораженію и моему вящшему торжеству. Съ тѣхъ поръ мое слово стало закономъ въ семьѣ, и въ возрастѣ, когда ребятъ водятъ на помочахъ, я былъ предоставленъ самому себѣ и сдѣлался господиномъ своихъ поступковъ.

Мои первыя воспоминанія о школьной жизни связаны съ большимъ, ветхимъ зданіемъ Елизаветинской архитектуры, въ туманной англійской деревушкѣ, гдѣ росло много гигантскихъ сучковатыхъ деревьевъ и всѣ дома отличались древностью. Дремотой и спокойствіемъ вѣяло отъ этого почтеннаго стариннаго городка. И теперь, забывшись въ мечтахъ, я чувствую освѣжительную прохладу его тѣнистыхъ аллей, вдыхаю ароматъ безчисленныхъ кустарниковъ, и снова вздрагиваю отъ неизъяснимо сладкаго чувства при глубокихъ глухихъ звукахъ церковнаго колокола, удары котораго такъ внезапно и уныло раздаются въ тусклой атмосферѣ.

Вспоминать о школѣ и школьной жизни — быть можетъ, единственное удовольствіе, которое я могу испытывать въ моемъ теперешнемъ положеніи. Раздавленному бѣдой — увы! слиткомъ реальной бѣдой! — мнѣ простительно искать хотя бы слабаго и мимолетнаго облегченія въ воспоминаніяхъ. Онѣ тривіальны, подчасъ смѣшны, но для меня имѣютъ особенное значеніе, такъ какъ связаны съ эпохой и мѣстомъ, когда и гдѣ я впервые позналъ двусмысленные призывы судьбы, такъ безжалостно раздавившей меня впослѣдствіи. Обращусь же къ воспоминаніямъ.

Какъ я уже сказалъ, домъ былъ старинной и неправильной постройки. Обширная усадьба окружалась высокой и плотной стѣной изъ кирпичей, скрѣпленныхъ цементомъ изъ извести съ толченымъ стекломъ. Эта стѣна, напоминавшая острогъ, представляла границу нашихъ владѣній; за нее мы выходили только три раза въ недѣлю; въ субботу вечеромъ, когда намъ разрѣшалось подъ надзоромъ двухъ надзирателей прогуляться всѣмъ гуртомъ по сосѣднимъ полямъ; и два раза въ воскресенье, когда мы такимъ же порядкомъ являлись къ утренней и вечерней службѣ въ приходскую церковь. Директоръ школы былъ пасторомъ этой церкви. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ изумленія и смущенія смотрѣлъ я на него изъ нашего уголка на хорахъ, когда онъ торжественной, мѣрной поступью поднимался на каѳедру! Этотъ почтенный мужъ, съ такимъ [244]благосклоннымъ взоромъ, въ такомъ пышномъ облаченіи, въ такомъ громадномъ, напудренномъ, завитомъ парикѣ, — неужели это тотъ самый господинъ, съ кислой физіономіей, въ запачканномъ платьѣ, съ ферулой въ рукахъ, который такъ свирѣпо приводилъ въ исполненіе драконовскіе законы школы. О, гигантскій парадоксъ, — слишкомъ чудовищно нелѣпый для разрѣшенія!

Въ массивной стѣнѣ чернѣли еще болѣе массивныя ворота. Они были обиты желѣзными брусьями и усажены желѣзными остріями. Что за мрачный видъ! Они открывались только три раза въ недѣлю, для вышеупомянутыхъ періодическихъ путешествій на прогулку и въ церковь; и въ скрипѣ ихъ мощныхъ петлей намъ чуялась тайна, наводившая на глубокія замѣчанія или размышленія.

Эта ограда была неправильной формы съ болѣе или менѣе обширными выступами. Три или четыре самыхъ обширныхъ служили мѣстомъ нашихъ прогулокъ и игръ. Они представляли площадку, усыпанную мелкимъ гравіемъ. Я хорошо помню, что тутъ не было ни деревьевъ, ни скамеекъ. Безъ сомнѣнія, эта площадка находилась позади дома. Къ переднему фасаду примыкалъ садикъ, усаженный буксомъ и другими кустарниками; но въ это священное мѣсто мы попадали очень рѣдко: развѣ случалось проходить черезъ него при поступленіи или окончательномъ выходѣ изъ школы, или въ Рождественскія и лѣтнія каникулы, когда, полные веселья, мы разъѣзжались къ роднымъ или знакомымъ.

Но домъ! — что за курьезное старое зданіе! для меня настоящій волшебный дворецъ! Не было конца его закоулкамъ, его непонятнымъ пристройкамъ! Трудно было рѣшить въ каждую данную минуту, въ которомъ изъ двухъ его этажей находишься. Переходя изъ комнаты въ комнату, приходилось всякій разъ спускаться или подниматься ступеньки на три, на четыре. Безчисленныя боковыя пристройки такъ изгибались и перепутывались, что наше представленіе о домѣ въ его цѣломъ немногимъ расходилось съ нашимъ представленіемъ о безконечности. Въ теченіе моего пятилѣтняго пребыванія въ школѣ я никогда не могъ рѣшить съ точностью, въ какой части зданія находится спальня, отведенная для меня и другихъ восемнадцати или двадцати школьниковъ.

Самая большая комната въ домѣ — мнѣ все кажется, что и въ цѣломъ свѣтѣ — была классная: длинная, узкая, низенькая зала съ остроконечными готическими окнами и дубовымъ потолкомъ. Въ отдаленномъ и наводящемъ ужасъ углу ея находилась квадратная загородка — sanctum[1] нашего директора, достопочтеннаго доктора Бренсби — съ массивной дверью. Мы бы скорѣе умерли par peine forte et dure[2], чѣмъ рѣшились отворить ее въ отсутствіе доктора. По другимъ угламъ находились двѣ подобныя же загородки, [245]внушавшія намъ гораздо меньше почтенія, но все-таки не малый страхъ. Одна изъ нихъ была каѳедра «классика», другая — «англійскаго языка и математики». По всей комнатѣ были разсѣяны, въ безпорядкѣ, скамьи и пюпитры, черные, старые, изъѣденные временемъ, заваленные растрепанными книгами, и до того изрѣзанные начальными буквами, цѣлыми фамиліями, уродливыми фигурами и тому подобными образчиками работы перочиннаго ножа, что совершенно утратили свою первоначальную форму. Большая кадка съ водой помѣщалась на одномъ концѣ комнаты, а чудовищныхъ размѣровъ колоколъ на другомъ.

Замкнутый въ стѣнахъ этой почтенной академіи — но отнюдь не изнывая отъ скуки или отвращенія — я провелъ годы третьяго люстра моей жизни. Творческій мозгъ ребенка не требуетъ внѣшняго міра или происшествія для своей работы и дѣятельности, и томительное съ виду однообразіе школы давало мнѣ болѣе сильныя ощущенія, чѣмъ роскошь въ молодости, или преступленіе въ зрѣлые годы. Но, должно быть, первыя стадіи моего умственнаго развитія представляли много особеннаго — много outrè. Событія ранняго дѣтства рѣдко оставляютъ какое-нибудь опредѣленное впечатлѣніе въ зрѣломъ возрастѣ у большинства людей. Все подернуто сѣрой тѣнью — всплываютъ только слабыя, отрывочныя воспоминанія — смутныя впечатлѣнія, пустыхъ радостей и фантастическихъ страданій. У меня не такъ. Должно быть, я чувствовалъ въ дѣтствѣ съ энергіей взрослаго человѣка, потому что тогдашнія впечатлѣнія врѣзались въ мою память такъ же глубоко, такъ же живо, такъ же прочно, какъ надписи на карѳагенскихъ медаляхъ.

А между тѣмъ какъ незначительны эти воспоминанія на дѣлѣ — на дѣлѣ въ обыденномъ смыслѣ этого слова! Вставанія по утрамъ, — укладываніе спать вечеромъ — уроки, зубренье, — періодическіе отпуски, экзамены, — рекреаціонный дворъ съ его играми, ссорами, дрязгами, — вотъ что въ силу какого-то давно забытаго волшебства являлось источникомъ такихъ бурныхъ чувствъ, цѣлымъ міромъ происшествій, разнообразныхъ волненій, страстнаго возбужденія. «O, le bon temps, que ce siècle de fer

Мой пылкій, восторженный, повелительный характеръ быстро выдѣлилъ меня въ средѣ моихъ товарищей и мало по малу, но совершенно естественно, доставилъ мнѣ перевѣсъ и вліяніе надъ всѣми школьниками, не слишкомъ превосходившими меня возрастомъ, — надъ всѣми, за однимъ исключеніемъ. Этимъ исключеніемъ оказался ученикъ, который, не будучи моимъ родственникомъ, носилъ тѣ же самыя имя и фамилію, что, впрочемъ, не представляетъ ничего страннаго; несмотря на древнее [246]происхожденіе, моя фамилія одно изъ тѣхъ распространенныхъ именъ, которыя кажется съ незапамятныхъ временъ были общимъ достояніемъ толпы. Я потому и назвалъ себя въ этомъ разсказѣ Вильямомъ Вильсономъ — вымышленное имя, немногимъ отличающееся отъ дѣйствительнаго. Мой однофамилецъ, одинъ изъ всѣхъ учениковъ, выдумалъ тягаться со мною въ наукахъ — въ играхъ и ссорахъ на рекреаціонной площадкѣ — не вѣрилъ моимъ утвержденіямъ, не подчинялся моей волѣ, словомъ, ни въ какомъ отношеніи не признавалъ моего авторитета. Если есть на землѣ деспотизмъ въ полномъ смыслѣ слова, такъ это деспотизмъ школьника надъ менѣе энергичными товарищами.

Непокорность Вильсона была для меня источникомъ величайшихъ затрудненій; тѣмъ болѣе, что, несмотря на презрѣніе, съ которымъ я относился къ нему и его претензіямъ публично, я втайнѣ чувствовалъ, что боюсь его и не могъ не видѣть въ равенствѣ, которое ему удавалось такъ легко сохранять по отношенію ко мнѣ, доказательство превосходства, — не даромъ же мнѣ приходилось напрягать всѣ свои силы только для того, чтобы не быть побѣжденнымъ. Но это превосходство — даже это равенство — замѣчалъ только я; наши товарищи, въ силу какого-то непонятнаго ослѣпленія, повидимому, даже не подозрѣвали о нихъ. Въ самомъ дѣлѣ его соперничество, его упорство, и въ особенности его наглое и грубое вмѣшательство въ мои распоряженія, имѣли язвительный, но частный характеръ. Повидимому, ему было чуждо какъ честолюбіе, такъ и страстная энергія ума, заставлявшія меня соперничать съ нимъ. Въ своемъ соперничествѣ онъ какъ будто руководился капризнымъ желаніемъ язвить, ошеломлять или оскорблять меня лично; хотя по временамъ я не могъ не замѣтить, съ чувствомъ удивленія, досады и униженія какую-то совершенно неумѣстную ласковость манеръ, соединявшуюся у него съ оскорбленіями, насмѣшками или противорѣчіями. Я могъ объяснить это странное поведеніе только вульгарнымъ самодовольствомъ, принимающимъ покровительственный видъ.

Можетъ быть, эта послѣдняя черта въ характерѣ Вильсона, въ связи съ одинаковостью фамиліи и тѣмъ случайнымъ обстоятельствомъ, что мы поступили въ школу въ одинъ и тотъ же день, — заставшій старшихъ учениковъ школы считать насъ братьями. Старшіе вообще не особенно интересуются дѣлами младшихъ. Но, конечно, если бъ мы были братьями, то оказались бы близнецами; такъ какъ впослѣдствіи оставивъ школу доктора Бренсби, я случайно узналъ, что мой однофамилецъ родился девятнадцатаго января 1813 года. Дѣйствительно, странное совпаденіе, такъ какъ это также день моего рожденія. [247] 

Странно, что, не смотря на постоянныя непріятности, причиняемыя мнѣ соперничествомъ Вильсона и его несносной страстью противорѣчить, — я рѣшительно не могъ возненавидѣть его. Разумѣется, между нами происходили ежедневныя стычки, въ которыхъ, уступая мнѣ пальму первенства, онъ тѣмъ или инымъ образомъ давалъ понять, что, собственно говоря, она принадлежитъ ему; но моя гордость и его достоинство не позволяли намъ заходить дальше словъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ многія родственныя черты въ нашихъ характерахъ возбуждали во мнѣ чувство, которому только наши взаимныя отношенія мѣшали превратиться въ дружбу. Трудно описать или опредѣлить мои дѣйствительныя чувства къ нему. То была измѣнчивая и разнородная смѣсь; страстное возбужденіе, однако, не нанависть; отчасти уваженіе, почтеніе, значительная примѣсь страха и несказанное любопытство. Нужно-ли говорить, что я и Вильсонъ были неразлучными товарищами.

Безъ сомнѣнія, этотъ ненормальный характеръ нашихъ отношеній придавалъ всѣмъ моимъ нападеніямъ на него (а ихъ было много: явныхъ и тайныхъ) скорѣе характеръ насмѣшливой шутки, чѣмъ серьезной и рѣшительной вражды. Но мои старанія въ этомъ смыслѣ не всегда удавались, хотя бы планъ былъ замышленъ самымъ искуснымъ образомъ; такъ какъ въ характерѣ моего однофамильца было много того несокрушимаго и холоднаго спокойствія, которое, услаждаясь солью своихъ шутокъ, лишено собственной Ахиллесовой пяты и рѣшительно не поддается насмѣшкѣ. Я нашелъ у него лишь одно слабое мѣсто, быть можетъ, зависѣвшее отъ физическаго недостатка, которое всякій противникъ, менѣе истощившій свои рессурсы, чѣмъ я, навѣрное пощадилъ бы: мой соперникъ, вслѣдствіе вакого-то недостатка въ голосовыхъ органахъ, могъ говорить только весьма тихимъ шопотомъ. Я не замедлилъ воспользоваться жалкимъ преимуществомъ, которое давалъ мнѣ этотъ недостатокъ.

Вильсонъ не оставался въ долгу, и одна изъ его обычныхъ шутокъ въ особенности досаждала мнѣ. Какъ онъ догадался, что такой пустякъ будетъ раздражать меня, я никогда не могъ понять, — но, догадавшись, онъ не преминулъ воспользоваться своимъ открытіемъ. Я всегда чувствовалъ отвращеніе къ своей фамиліи и вульгарному, чтобы не сказать плебейскому, имени. Это имя рѣзало мнѣ уши, и когда, въ день моего поступленія, явился въ школу второй Вильямъ Вильсонъ, я разсердился на него за то, что онъ носитъ это имя, и еще болѣе возненавидѣлъ самое имя за то, что его носитъ посторонній, который вѣчно будетъ со мною, и котораго, какъ водится въ школахъ, вѣчно будутъ смѣшивать со мною.

Зародившееся такимъ образомъ непріятное чувство [248]усиливалосъ съ каждымъ обстоятельствомъ, обнаруживавшимъ моральное или физическое сходство между мною и моимъ соперникомъ. Я еще не зналъ въ то время, что мы родились въ одинъ и тотъ же день, но видѣлъ, что мы одинаковаго роста и замѣчательно похожи другъ на друга фигурой и чертами лица. Меня раздражало также убѣжденіе, что мы родственники, распространившееся въ старшихъ классахъ. Словомъ, ничто такъ не могло разстроить меня (хотя я всячески скрывалъ это), какъ намекъ на какое-либо сходство въ нашемъ существованіи, наружности, складѣ ума. Впрочемъ, я не имѣлъ основанія думать, чтобы (исключая самого Вильсона и слуховъ о нашемъ родствѣ) это сходство служило когда-нибудь предметомъ разговоровъ или даже замѣчалось нашими товарищами. Что онъ замѣчалъ его, также какъ и я, было очевидно; но что онъ съумѣлъ найти въ этомъ обстоятельствѣ богатый источникъ шутокъ по моему адресу, — можно приписать только его необычайной проницательности.

Его система состояла въ передразниваніи моихъ словъ и дѣйствій, — а исполнялъ онъ это мастерски. Скопировать мою одежду было нетрудно; мою походку и манеры онъ также перенялъ очень быстро, и, несмотря на свой физическій недостатокъ, съумѣлъ поддѣлаться даже подъ мой голосъ. Разумѣется, онъ не могъ передать звукъ моего голоса, но интонацію перенялъ въ совершенствѣ; и его обычный шопотъ былъ только эхомъ моего.

Какъ жестоко терзалъ меня этотъ двойникъ (потому что его нельзя было назвать каррикатурой), — этого я и передать не въ силахъ. Единственнымъ утѣшеніемъ для меня было то, что никто не замѣчалъ этого передразниванія и я одинъ понималъ значительныя и саркастическія усмѣшки моего однофамильца. Довольный тѣмъ, что удалось произвести на меня желаемое впечатлѣніе, онъ втихомолку подсмѣивался надъ своей выдумкой и относился съ характернымъ пренебреженіемъ къ одобренію толпы, которое заслужилъ бы успѣхъ этой остроумной выдумки, если бы ее замѣтили. Какимъ образомъ остальные ученики не подмѣтили его плановъ, не обратили вниманія на ихъ исполненіе, не приняли участія въ его насмѣшкахъ, оставалось для меня загадкой въ теченіе многихъ мучительныхъ мѣсяцевъ. Можетъ быть, причиной тому была постепенность его копированія или, что вѣрнѣе, мастерство копировщика, который, оставляя въ сторонѣ детали (а ихъ только и замѣчаютъ дюжинные наблюдатели), схватывалъ лишь общій характеръ для моего личнаго созерцанія и досады.

Я уже неразъ упоминалъ о покровительственномъ видѣ, который онъ принималъ по отношенію ко мнѣ, и о постоянномъ вмѣшательствѣ въ мои дѣла. Это вмѣшательство часто принимало ненавистную [249]форму совѣта — совѣта, высказаннаго не прямо, а намекомъ, обинякомъ. Я относился къ этому съ отвращеніемъ, которое возрастало съ годами. Но теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, я долженъ отдать ему справедливость: намеки моего противника никогда не имѣли цѣлью склонить меня къ ошибкамъ и заблужденіямъ, свойственнымъ его незрѣлому возрасту и кажущейся неопытности; моральное чувство его — если не вообще таланты и житейская мудрость — было развито тоньше, чѣмъ у меня; и, можетъ быть, я былъ бы нынѣ лучшимъ и слѣдовательно болѣе счастливымъ человѣкомъ, если бы порѣже отвергалъ совѣты, высказанные этимъ значительнымъ шопотомъ, который я такъ сердечно ненавидѣлъ и такъ злобно осмѣивалъ.

Какъ бы то ни было, этотъ неизмѣнный контроль доводилъ меня до остервенѣнія и я все съ большимъ и большимъ раздраженіемъ относился къ его, какъ мнѣ казалось, невыносимому нахальству. Я говорилъ, что въ первые годы нашего знакомства мои чувства къ нему легко могли бы превратиться въ дружбу; но въ теченіе послѣднихъ мѣсяцевъ моего пребыванія въ училищѣ — хотя его приставанія въ это время значительно ослабѣли — мое отношеніе къ нему въ такой же мѣрѣ приблизилось къ ненависти. Однажды онъ, какъ мнѣ кажется, замѣтилъ это, и съ тѣхъ поръ началъ избѣгать или дѣлать видъ, что избѣгаетъ меня.

Какъ разъ около этого времени — если память не обманываетъ меня — въ одной крупной ссорѣ, когда онъ, противно своей природѣ, разгорячился до того, что сталъ говорить и дѣйствовать напрямикъ, я замѣтилъ или мнѣ почудилось въ его акцентѣ, въ его тонѣ, въ его наружности нѣчто такое, что сначала поразило меня, а потомъ глубоко заинтересовало, пробудивъ въ моей душѣ тусклыя впечатлѣнія самаго ранняго дѣтства — дикій, смутный рой воспоминаній о такомъ времени, когда и память еще не зародилась. Я лучше всего передамъ это чувство, сказавъ, что съ трудомъ могъ отдѣлаться отъ впечатлѣнія, будто мы уже встрѣчались съ этимъ человѣкомъ — встрѣчались когда-то давно, въ безконечно далекія времена. Впечатлѣніе это, впрочемъ, исчезло также быстро, какъ явилось, и я упоминаю о немъ лишь для того, чтобы отмѣтить день нашего послѣдняго разговора съ моимъ страннымъ однофамильцемъ.

Въ этомъ громадномъ старомъ домѣ съ его безчисленными закоулками было нѣсколько большихъ комнатъ, сообщавшихся одна съ другой и служившихъ спальнями для учениковъ. Тамъ было также (какъ и должно было случиться при такой странной распланировкѣ зданія) множество маленькихъ комнатокъ и клѣтушекъ, которыя изобрѣтательная экономія доктора Бренсби тоже [250]превратила въ спальни, хотя въ этихъ чуланахъ могло помѣщаться лишь по одному человѣку. Одну изъ такихъ клѣтушекъ занималъ Вильсонъ.

Однажды ночью, въ концѣ пятаго года школьной жизни, и тотчасъ послѣ упомянутой выше ссоры, ночью, когда всѣ спали, я всталъ съ постели и съ лампой въ рукахъ пробрался по лабиринту узкихъ корридоровъ къ спальнѣ моего соперника. Я давно уже обдумывалъ одну изъ тѣхъ злобныхъ шутокъ, которыя до сихъ поръ такъ упорно не удавались мнѣ. Теперь я рѣшился привести въ исполненіе мой планъ и датъ моему сопернику почувствовать всю степень моей злобы. Добравшись до его комнатки, я вошелъ безъ шума, оставивъ лампу, прикрытую колпакомъ, за дверями. Войдя, я прислушался къ его спокойному дыханію. Убѣдившись, что онъ спитъ, я вернулся въ корридоръ, взялъ лампу и снова подошелъ къ его постели. Она была закрыта занавѣсками, которыя я спокойно, не торопясь, раздвинулъ: яркій свѣтъ лампы упалъ на спящаго и мои глаза въ ту же минуту устремились на его лицо. Я глядѣлъ на него и странное, ледяное чувство охватило меня. Моя грудь поднималась, колѣни дрожали, безпредметный, но невыносимый ужасъ обуялъ мою душу. Задыхаясь, я опустилъ лампу еще ближе къ его лицу. Неужели это черты Вильяма Вильсона? Я видѣлъ, что это дѣйствительно его черты, но дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, думая, что это не онѣ. Что же поразило меня до такой степени? Я смотрѣлъ, и тысячи безсвязныхъ мыслей проносились въ моемъ мозгу. Не такимъ, конечно, не такимъ онъ являлся въ обычное время. То же имя, тѣ же черты лица, тотъ же день поступленія въ училище, и затѣмъ его нелѣпое и безсмысленное подражаніе моей походкѣ, моему голосу, моимъ привычкамъ и моимъ манерамъ. Возможно-ли допустить, чтобы то, что я теперь видѣлъ, было простымъ результатомъ этого передразниванья. Пораженный ужасомъ, съ судорожной дрожью, я погасилъ лампу и тихонько удалился изъ комнаты, — и изъ школы, съ тѣмъ, чтобы никогда не возвращаться въ нее.

Проведя нѣсколько мѣсяцевъ дома въ лѣнивой праздности, я поступилъ въ Итонъ. Этого короткаго промежутка времени было довольно, чтобы ослабитъ мои воспоминанія о школѣ доктора Бренсби или, по крайней мѣрѣ, существенно измѣнить чувство, съ которымъ я вспоминалъ о ней. Истины, трагедіи, драмы больше не было. Я могъ теперь усумниться въ свидѣтельствѣ моихъ чувствъ и если вспоминалъ иногда о своемъ послѣднемъ приключеніи, то лишь для того, чтобы подивиться человѣческому легковѣрію и посмѣяться надъ живостью воображенія, переданнаго мнѣ по наслѣдству. Это скептическое настроеніе не могло быть ослаблено тѣмъ [251]образомъ жизни, который я велъ въ Итонѣ. Безумный разгулъ, которому я предался такъ быстро и безъ оглядки, смылъ всѣ воспоминанія прошлой жизни, потопилъ всѣ глубокія или серьезныя впечатлѣнія, оставляя только пустыя и ничтожныя.

Я не стану описывать моего жалкаго безпутства, доходившаго до прямого вызова закону, хотя мнѣ удавалось обходить бдительность итонскихъ властей. Три года прошли для меня безъ всякой пользы, укоренивъ только привычку къ пороку, да значительно прибавивъ мнѣ росту, когда однажды, послѣ цѣлой недѣли безпутнаго разгула, я пригласилъ небольшую компанію самыхъ отчаянныхъ студентовъ на тайную пирушку. Мы сходились поздно вечеромъ, такъ какъ наша гульба неизмѣнно продолжалась до утра. Вино лилось рѣкою, не было недостатка и въ другихъ, быть можетъ, болѣе опасныхъ развлеченіяхъ, такъ что востокъ уже посѣрѣлъ, когда у насъ еще стоялъ пиръ горой. Разгоряченный виномъ и картами, я собирался провозгласитъ крайне нечестивый тостъ, когда вниманіе мое было внезапно привлечено быстро пріотворившейся дверью и тревожнымъ голосомъ слуги. Онъ объявилъ, что какой-то человѣкъ требуетъ меня по дѣлу, повидимому, очень спѣшному.

Въ моемъ возбужденномъ состояніи это неожиданное посѣщеніе скорѣе развлекло, чѣмъ удивило меня. Пошатываясь, я вышелъ въ переднюю. Въ ней не было лампы, она освѣщалась только слабымъ свѣтомъ наступающаго утра, чуть брезжившимъ въ полукруглое окно. Переступивъ черезъ порогъ, я замѣтилъ фигуру молодого человѣка приблизительно моего роста, въ бѣломъ утреннемъ костюмѣ, сшитомъ по тогдашней модѣ, такомъ же, какой былъ въ эту минуту на мнѣ. Я не могъ разсмотрѣть черты его лица. Лишь только я вошелъ, онъ бросился ко мнѣ, нетерпѣливо схватилъ меня за руку и шепнулъ мнѣ на ухо: — Вильямъ Вильсонъ!

Я отрезвѣлъ въ то же мгновеніе.

Въ манерахъ этого незнакомца, въ дрожащемъ пальцѣ, которымъ онъ грозилъ мнѣ, было что-то, ошеломившее меня; но не этимъ я былъ такъ страшно взволнованъ. Торжественность, выразительность этого страннаго, низкаго, шипящаго голоса и, главное, характеръ, интонація этихъ немногихъ, простыхъ знакомыхъ, но произнесенныхъ шопотомъ словъ, разомъ вызвала тысячи смутныхъ воспоминаній давно минувшаго времени и поразила мою душу точно ударъ гальванической батареи. Прежде чѣмъ я успѣлъ очнуться, онъ исчезъ.

Этотъ случай оказалъ сильное, но быстро изгладавшееся, дѣйствіе на мое разстроенное воображеніе. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль я старался разобраться въ немъ или предавался [252]угрюмымъ и туманнымъ размышленіямъ. Я не могъ не признать страннаго субъекта, который такъ упорно вмѣшивался въ мои дѣла и надоѣдалъ мнѣ своими двусмысленными совѣтами. Но кто и что такое этотъ Вильсонъ? и откуда онъ взялся? и чего ему нужно? Ни одного изъ этихъ пунктовъ я не могъ себѣ выяснить, узналъ только, что какое-то семейное несчастіе заставило его покинуть школу доктора Бренсби на другой день послѣ моего бѣгства. Впрочемъ, я скоро забылъ о немъ, поглощенный предстоявшимъ мнѣ переѣздомъ въ Оксфордъ. Вскорѣ я поступилъ туда. Неразсчетливое тщеславіе моихъ родителей снабдило меня такими средствами, что я могъ вести роскошную жизнь, уже дорогую моему сердцу — жизнь безумной расточительности въ обществѣ высокомѣрнѣйшихъ наслѣдниковъ первыхъ богачей Великобританіи.

При такихъ условіяхъ моя натура развернулась съ удвоеннымъ пыломъ и я пренебрегалъ даже элементарными требованіями приличія въ безуміи моего разгула. Но было бы нелѣпо описывать подробно мои похожденія. Довольно сказать, что я заткнулъ за поясъ самыхъ отчаянныхъ бездѣльниковъ и, какъ авторъ множества новыхъ безумствъ, значительно увеличилъ списокъ пороковъ, обычныхъ въ самомъ распущенномъ изъ европейскихъ университетовъ.

Трудно повѣрить, однако, что я уже здѣсь до того опустился, до того утратилъ достоинства джентльмена, что сталъ якшаться съ самымъ низменнымъ сортомъ профессіональныхъ игроковъ, перенялъ всѣ ихъ пріемы и пользовался ими для увеличенія моихъ доходовъ насчетъ простаковъ-товарищей. Тѣмъ не менѣе это фактъ; и самая чудовищность подобнаго поведенія, немыслимаго для мало-мальски порядочнаго человѣка, была главной, если не единственной, причиной его безнаказанности. Кто среди самыхъ безпутныхъ моихъ товарищей, кто не усумнился бы въ своихъ собственныхъ чувствахъ, прежде чѣмъ заподозрить въ подобныхъ поступкахъ веселаго, честнаго, щедраго Вильяма Вильсона — благороднѣйшаго и великодушнѣйшаго изъ коммонеровъ Оксфорда — чьи безумства (говорили его паразиты) только увлеченія юности и необузданной фантазіи, ошибки, только неподражаемое своенравіе, — а худшій изъ пороковъ только беззаботная и блестящая эксцентричность?

Два года я съ успѣхамъ подвизался на этомъ поприщѣ, когда поступилъ въ университетъ молодой аристократъ parvenu, Гдендиннингь, богатый — гласила молва — какъ Крезъ. Я скоро убѣдился, что онъ очень недалекій малый и, разумѣется, намѣтилъ его въ качествѣ подходящаго субъекта для моего искусства. Я часто приглашалъ его поиграть въ карты и, какъ водится, проигрывалъ порядочныя суммы, чтобы вѣрнѣе заманить его въ мои сѣти. [253]Наконецъ, подготовивъ почву, я встрѣтился съ нимъ (заранѣе рѣшивъ, что эта встрѣча будетъ окончательной и рѣшительной) въ помѣщеніи одного коммонера (мистера Престона), который хорошо зналъ насъ обоихъ, но, надо ему отдать справедливость, не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія насчетъ моего замысла. Желая обладить его получше, я искусно назвался къ мистеру Престону на вечеръ, часамъ къ восьми, къ десяти, и позаботился, чтобы карты явились случайно, по просьбѣ самого Глендиннинга. Словомъ, я не упустилъ изъ вида ни одной изъ тѣхъ низкихъ хитростей, которыя неизмѣнно пускаются въ ходъ въ подобныхъ случаяхъ, такъ что можно только удивляться, какъ еще не перевелись дураки, которые поддаются имъ.

Мы засидѣлись далеко за полночь и въ концѣ концовъ мнѣ удалось устроить такъ, что Глендиннингъ остался моимъ единственнымъ противникомъ. Игра была моя любимая: écarté. Остальная компанія, заинтересованная нашей крупной игрой, бросила карты, и столпилась вокругъ насъ. Parvenu, котораго мнѣ удалось незамѣтнымъ образомъ напоить въ началѣ вечера, тасовалъ, сдавалъ, бросалъ карты съ какимъ-то судорожнымъ волненіемъ, которое я только отчасти могъ объяснить дѣйствіемъ вина. Задолжавъ мнѣ въ самое короткое время значительную сумму, онъ залпомъ выпилъ стаканъ портвейна, и сдѣлалъ то, чего я давно ожидалъ: предложилъ удвоить нашу и безъ того огромную ставку. Я согласился съ неохотой — очень искусно разыгранной — и лишь послѣ того какъ мои отказы вызвали съ его стороны нѣсколько рѣзкихъ словъ, придававшихъ оттѣнокъ досады моему согласію. Результатъ, разумѣется, только доказалъ, какъ основательно жертва запуталась въ моихъ сѣтяхъ: не прошло часа, какъ его долгъ учетверился. Лицо его, давно уже утратившее багровую окраску, вызванную виномъ, теперь, къ моему изумленію, покрылось страшной блѣдностью. Я говорю: къ моему изумленію. Мнѣ наговорили Богъ знаетъ чего о несмѣтномъ богатствѣ Глендиннинга, и я былъ въ полной увѣренности, что его проигрышъ, хотя и весьма значительный, не можетъ сколько-нибудь серьезно разстроить его, не говоря уже о такомъ страшномъ волненіи. Въ первую минуту я готовъ былъ объяснить его состояніе дѣйствіемъ вина и, скорѣе для того, чтобы поддержать себя въ глазахъ товарищей, чѣмъ изъ какого-либо менѣе эгоистическаго мотива, собирался рѣшительно потребовать прекращенія игры. Но отрывочныя замѣчанія моихъ товарищей и отчаянное восклицаніе Глендиннинга дали мнѣ понять, что я раззорилъ моего партнера при обстоятельствахъ, которыя, сдѣлавъ его предметомъ сожалѣнія всѣхъ окружающихъ, должны были избавить его отъ всякихъ выходокъ даже со стороны врага. [254] 

Не берусь описать свое состояніе. Жалкое состояніе моей жертвы привело всѣхъ въ смущеніе, на нѣсколько минутъ воцарилось глубокое молчаніе, и я чувствовалъ, что мои щеки горятъ отъ гнѣвныхъ и негодующихъ взглядовъ наиболѣе порядочныхъ изъ гостей. Признаюсь даже, что тяжесть невыносимаго безпокойства на мгновеніе свалилась съ моего сердца при внезапномъ и необычайномъ перерывѣ, о которомъ сейчасъ разскажу. Большія тяжелыя двери комнаты распахнулись такъ порывисто, что всѣ свѣчи разомъ, точно по волшебству, погасли въ комнатѣ. Мы успѣли только замѣтить, что въ комнату вошелъ какой-то незнакомецъ, приблизительно моего роста, закутанный въ шубу. Но тутъ наступила темнота и мы могли только чувствовать, что онъ стоитъ среди насъ. Прежде чѣмъ кто-нибудь изъ насъ успѣлъ опомниться отъ изумленія, мы услышали голосъ незнакомца:

— Джентльмены, — сказалъ онъ, низкимъ, тихимъ, слишкомъ хорошо знакомымъ мнѣ шопотомъ, звукъ котораго потрясъ меня до мозга костей, — джентльмены, я не стану извиняться въ своемъ поступкѣ, потому что, поступая такимъ образомъ, я только исполняю свой долгъ. Вы, безъ сомнѣнія, недостаточно знаете человѣка, который сегодня вечеромъ выигралъ въ écarté значительную сумму у лорда Глендиннинга. Я укажу, какимъ образомъ вы можете получить о немъ необходимыя свѣдѣнія. Потрудитесь осмотрѣть подкладку его обшлага на лѣвомъ рукавѣ и заглянуть въ помѣстительные карманы его шитаго шлафрока.

Пока онъ говорилъ, стояла такая тишина, что муху было бы слышно. Кончивъ, онъ исчезъ такъ же внезапно, какъ появился. Могу-ли — рѣшусь-ли описать мои чувства? Нуяшо-ли говорить, что я испытывалъ всѣ ужасы адскихъ мукъ? Разумѣется, мнѣ некогда было размышлять. Множество рукъ схватили меня, свѣчи были тотчасъ зажжены. Начался обыскъ. За обшлагомъ оказались фигуры, важныя для écarté, въ карманахъ нѣсколько колодъ, facsimile тѣхъ, которыя употреблялись въ нашей игрѣ, съ тѣмъ единственнымъ различіемъ, что мои принадлежали къ типу, извѣстному подъ техническимъ названіемъ arrondées: онеры слегка выпуклые на концахъ, простыя карты, слегка выпуклыя на краяхъ. При такихъ колодахъ обманутый, который рѣжетъ по принятому обычаю вдоль колоды, неизмѣнно даетъ своему противнику онера, а тотъ, обрѣзая поперекъ, не даетъ партнеру ничего.

Самый бѣшеный взрывъ негодованія подѣйствовалъ бы на меня не такъ ужасно, какъ презрительное молчаніе или саркастическое спокойствіе, которымъ сопровождалось изобличеніе моихъ плутней.

— Мистеръ Вильсонъ, — сказалъ нашъ хозяинъ, толкнувъ ногой [255]великолѣпную шубу. — Мистеръ Вильсонъ, это ваша собственность. — (Погода стояла холодная и, отправляясь въ гости, я надѣлъ шубу). Полагаю, что намъ не нужно болѣе (при этомъ онъ съ презрѣніемъ взглянулъ на складки дорогого мѣха) искать доказательствъ вашего искусства. Довольно съ насъ. Надѣюсь, что вы сами сочтете необходимымъ оставить Оксфордъ, — и во всякомъ случаѣ оставить немедленно мою комнату.

Раздавленный, смѣшанный съ грязью, я по всей вѣроятности отвѣтилъ бы на эту ядовитую рѣчь личнымъ оскорбленіемъ, если бы все мое вниманіе въ эту минуту не было привлечено поразительнымъ фактомъ. Моя шуба была изъ рѣдкаго, дорогого мѣха, почти баснословной цѣны, — фантастическаго покроя, изобрѣтеннаго мною самимъ, такъ какъ я питалъ нелѣпое пристрастіе къ подобнаго рода франтовству. И вотъ, когда мистеръ Престонъ протянулъ мнѣ шубу, поднявъ ее съ пола у дверей, я замѣтилъ съ изумленіемъ, доходившимъ до ужаса, что моя уже виситъ на моей рукѣ (безъ сомнѣнія, я поднялъ ее машинально), а та, которую мнѣ предлагаютъ, представляетъ ея точную до мельчайшихъ подробностей копію. Я очень хорошо помнилъ, что странный человѣкъ, такъ безжалостно выдавшій меня, былъ въ шубѣ, а изъ нашей компаніи ни у кого, кромѣ меня, таковой не было. Опомнившись, я взялъ ту, которую протягивалъ мнѣ мистеръ Престонъ, накинулъ ее незамѣтно на свою, и вышелъ съ презрительной усмѣшкой, а на разсвѣтѣ бѣжалъ изъ Оксфорда на континентъ, — бѣжалъ въ агоніи ужаса и стыда.

Тщетно бѣжалъ я. Моя злая судьба преслѣдовала меня съ какой-то бѣшеной радостью, доказывавшей, что ея таинственная власть только начинала осуществляться. Не успѣлъ я оглянуться въ Парижѣ, какъ уже получилъ ясное доказательство, что этотъ Вильсонъ продолжаетъ мѣшаться въ мои дѣла. Прошли годы, а я не зналъ минуты покоя. Негодяй! — какъ некстати и съ какой адской назойливостью онъ становился между мною и моими честолюбивыми замыслами въ Римѣ! Въ Вѣнѣ — тоже, и въ Берлинѣ, и въ Москвѣ! Гдѣ только ни приходилось мнѣ проклинать его въ глубинѣ моего сердца? Отъ его неизъяснимой тираніи, я бѣжалъ, какъ отъ чумы, въ паническомъ ужасѣ, на край свѣта — но тщетно бѣжалъ я.

Снова и снова, въ тайной бесѣдѣ съ самимъ собою, я спрашивалъ: — Кто онъ?.. откуда явился?.. что ему нужно?.. Но отвѣта не было. Я анализировалъ до мельчайшихъ подробностей пріемы, способы, основныя черты этого наглаго вмѣшательства. Но и тутъ немного было матеріала для заключеній. Правда, я замѣтилъ, что въ послѣднее время онъ становился мнѣ поперекъ дороги только [256]въ тѣхъ случаяхъ, разрушалъ только такіе планы, мѣшалъ только такимъ дѣйствіямъ, — осуществленіе которыхъ могло бы привести къ еще худшимъ послѣдствіямъ для меня. Слабое оправданіе для власти, такъ нагло захваченной! Слабая награда за такое упорное, оскорбительное нарушеніе естественнаго права самодѣятельности!

Я не могъ не замѣтить также, что мой мучитель (продолжая до мелочей и съ изумительною точностью передразнивать мой костюмъ) ухитрялся являться съ своимъ вмѣшательствомъ такъ, что я ни разу не видѣлъ его лица. Кто бы онъ ни былъ — это во всякомъ случаѣ было съ его стороны чистое кривлянье или глупость. Не могъ же онъ предположить, что я не узнаю въ Итонскомъ гостѣ, явившемся ко мнѣ съ угрозой, въ Оксфордскомъ незнакомцѣ, погубившемъ мою честь, въ томъ, кто уничтожилъ мои честолюбивые планы въ Римѣ, мои мстительные замыслы въ Парижѣ, мою страстную любовь въ Неаполѣ, мои попытки обогащенія въ Египтѣ, — что я не узнаю въ немъ, моемъ лютомъ врагѣ и зломъ геніи, Вильяма Вильсона школьныхъ дней — моего однофамильца, товарища, соперника, ненавистнаго и страшнаго соперника въ школѣ д-ра Бренсби? Невозможно. Но поспѣшимъ перейти къ послѣдней и важнѣйшей сценѣ этой драмы.

До сихъ поръ я безпрекословно подчинялся его власти. Чувство глубокаго почтенія къ возвышенному характеру, величавой мудрости, кажущемуся всемогуществу и вездѣсущію Вильсона, въ связи съ ужасомъ, который внушали мнѣ нѣкоторыя другія черты его характера и притязаній, до того импонировали мнѣ, что убѣжденный въ своей слабости и безпомощности, я съ отвращеніемъ, съ горечью, но безпрекословно покорялся его волѣ. Но въ послѣднее время я безъ удержу предался вину, и его вліяніе въ соединеніи съ моимъ наслѣдственнымъ темпераментомъ заставляли меня все сильнѣе и сильнѣе возмущаться этимъ контролемъ. Я начиналъ роптать… медлить… сопротивляться. Было-ли это на самомъ дѣлѣ или мнѣ только казалось, что съ укрѣпленіемъ моей воли ослабѣвала воля моего мучителя? Не знаю, но надежда загорѣлась въ моемъ сердцѣ и я лелѣялъ въ мысляхъ твердое и отчаянное рѣшеніе отдѣлаться отъ этого рабства.

Во время карнавала 18.. въ Римѣ, я былъ однажды на маскарадѣ въ палаццо неаполитанскаго герцога ди-Брогліо. Я выпилъ больше чѣмъ обыкновенно, и удушливая атмосфера переполненныхъ гостями комнатъ раздражала меня свыше мѣры. Давка и толкотня еще усиливали это раздраженіе; тѣмъ болѣе, что я отыскивалъ (не стану говорить, съ какимъ недостойнымъ умысломъ) молодую, веселую красавицу, жену стараго выжившаго изъ ума ди-Брогліо. Она сама, съ слишкомъ недвусмысленной откровенностью, [257]заранѣе описала мнѣ свой костюмъ. Замѣтивъ его, наконецъ, я поспѣшилъ къ ней. Въ эту минуту чья-то рука опустилась на мое плечо и вѣчно памятный, низкій, проклятый шопотъ раздался въ моихъ ушахъ.

Внѣ себя отъ бѣшенства я обернулся и схватилъ моего гонителя за воротъ. Какъ я и ожидалъ, на немъ былъ такой же костюмъ, какъ на мнѣ: голубой бархатный испанскій плащъ, опоясанный пунцовымъ шарфомъ, на которомъ висѣла шпага. Черная шелковая маска совершенно закрывала его лицо.

— Мерзавецъ! — прошипѣлъ я, задыхаясь отъ злобы и чувствуя, что каждый слогъ, который я произношу, усиливаетъ мое бѣшенство, — мерзавецъ! предатель! гнусный негодяй! ты не будешь, — нѣтъ, ты не будешь, преслѣдовать меня до смерти! Слѣдуй за мной, или я заколю тебя на мѣстѣ! — и я бросился изъ залы въ сосѣднюю комнату, увлекая за собой моего врага.

Войдя, я съ бѣшенствомъ отшвырнулъ его отъ себя. Онъ ударился о стѣну, а я съ ругательствомъ заперъ дверь и потребовалъ, чтобы онъ обнажилъ шпагу. Онъ помедлилъ съ минуту, слегка вздохнулъ и молча приготовился къ защитѣ.

Поединокъ былъ непродолжителенъ. Воспламененный бѣшенствомъ, я чувствовалъ въ своей рукѣ энергію и силу тысячи бойцовъ. Въ одну секунду я загналъ его къ стѣнѣ и, поставивъ въ безвыходное положеніе, съ звѣрской жестокостью вонзилъ свою шпагу въ его грудь, — потомъ еще, и еще.

Въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь. Я опомнился и поспѣшилъ къ умирающему противнику. Но можетъ-ли человѣческій языкъ передать изумленіе, ужасъ, охватившіе меня при видѣ зрѣлища, внезапно представшаго передо мною. Въ то мгновеніе, когда я обернулся къ двери, странная перемѣна произошла въ комнатѣ. Огромное зеркало — такъ, по крйней мѣрѣ, казалось мнѣ — котораго я не замѣчалъ раньше, стояло передо мною; и между тѣмъ какъ я приближался къ нему внѣ себя отъ ужаса, мое собственное изображеніе, только съ блѣдными и окровавленными чертами, выступало мнѣ навстрѣчу неровнымъ и невѣрнымъ шагомъ.

Такъ мнѣ казалось, но не такъ было на самомъ дѣлѣ. Это мой противникъ, Вильсонъ, стоялъ передо мною въ послѣдней агоніи. Его маска и плащъ, лежали на полу тамъ же, гдѣ онъ бросилъ ихъ. Каждая мелочь въ его костюмѣ, каждая черта въ его выразительномъ и странномъ лицѣ, до полнаго абсолютнаго тождества были мои собственныя.

Это былъ Вильсонъ; но онъ говорилъ такимъ неслышнымъ шопотомъ, что я могъ бы вообразить, будто самъ произнесъ эти слова: [258] 

— Ты побѣдилъ и я сдаюсь! Но отнынѣ ты тоже умеръ — умеръ для Міра, для Небесъ, для Надежды! Во мнѣ ты существовалъ — и убѣдись по этому образу, твоему собственному, что моей смертью ты убилъ самого себя.

Примѣчанія править

  1. лат. sanctum — святилище. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
  2. фр. par — через и фр. peine forte et dure — сильное и продолжительное мучение. Peine forte et dure — вид пытки, заключавшийся в том, что на грудь подозреваемого устанавливали доску и укладывали камни, постепенно увеличивая давление. — Примѣчаніе редактора Викитеки.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.